Время идёт к февралю

Из треснутого по контуру, разбитого, как зелёная бутылка, я превращаюсь во что-то слаженное, призрачное, я меньше грамма и больше тонны, я — пушистое скопление гранул воды. У меня большая голова и длинные ресницы, я нарисована белой пастой. Непривычно, теперь у меня есть облако, я свешиваю ноги с него и задеваю всё подряд — пихты, ели, жёлтый дым из труб и пар от вареного мяса из окон. Всякая волна возвращается в море, и моя тоже — слишком маленькая, смятая, пересоленная — это и слёзы, и сны, и руки, сальные руки по всей мне, я сплёвываю, плевок с облака летит очень-очень долго. И станок режет железо, янтарные искры жгут мне стопы и прожигают облако — латаю его пальцами, без нитей и игл, здесь везде одна и та же материя: мягкая, призрачная, весит меньше, чем ничего и больше, чем всё. Я, когда ещё не на облаке, кормлю кукурузным пюре старушек и креплю искусственные перья на шляпки Джонни, только чтобы стать такой же белой, как облако — сливки, взбитые белки, пухлые и оседающие, ломающиеся внутри. Не нужны перья, не нужно кукурузное пюре, нужно просто расслабить плечи — и уйти, вглубь-внутрь, под белую облачную кромку, растворится, рассосаться, я лежу в холодном и туманном, и мне так хорошо! Лежу в облаке, кажется, несколько десятилетий, и мне абсолютно плевать на мам и пап, на Донну, на Одри, на парней — толку нет, только «снежок» и едкий газ из выхлопных труб. Плевать даже на Боба — пусть бьётся в каком, хочет теле, пусть бьёт кого, хочет, у меня есть облако — белое, чистое, и я сама чистая, а больше мне ничего не нужно. До первого дождя — оказывается, здесь, сверху, тоже бывает неспокойно: то крылатые ладьи переворачиваются, и трёхрукие ангелы разлетаются во все стороны, то дым тянется леской, то ливень. Гром здесь слышен чётче, как биение сердец небес, их меньше семнадцати, но больше двухсот, я перебрасываю ноги с облака в фиолетовые тучи, бью по ним, и грома становится больше. Он похож на стук по птичьей кости, полой и лёгкой, на Твин Пикс сваливается дождь, я скачу по влажным тучам, а моё облако пришвартовано подле них, и кажется, скучает. Смотрит осуждающе, под ступнями — белый контур и призрачная кожица, — рождаются молнии, из сердитых электрических шаров вытягиваются в строгую ломаную — и так по новой, гремит и сверкает, сверкает и гремит. Дождь и гром рано или поздно кончаются, а моё любопытство — нет, я кручу головой, провожаю летающие корабли взглядом, их ломкие крылья — раньше на таких кораблях охотятся пираты, а теперь только птицы, залетающие слишком высоко. Твин Пикс мельтешит у меня под ногами, сижу на самом краешке облака — удобного, с такого не упадешь, на таком уснёшь, хотя это и не нужно. Разгоняюсь и пролетаю вдоль шоссе, со свистом-писком, затем сворачиваю и плавно слетаю в лес. В лесу облако расслабляется, становится больше, туманнее, молоко заливает зелёное, сучковатое, и морщинистые грибы. Лес вдыхает зелёные крапивные листы, а выдыхает блестящий наст снега, у леса огромные лёгкие — слышу, как они трепыхаются и надуваются, они около меня. Лес вдыхает мои крики, а выдыхает меня, грязную, волочащуюся по земле, но это давно и неправда, не смотрю на то дерево — наше дерево, — оно не глядит на меня, хмурится, но я слышу, как где-то в глубине звенит страх пилы. Лёгкие леса связывают меня в своих вдохах-выдохах, трепыхаются так высоко над землёй, и в то же время в ней, они бьются как сердце. Сердце этот лес теряет давным-давно, его склевывают птицы, сверкая эмальными глазами. Если лёгкие леса проткнуть, то весь Твин Пикс съедят совы, сожрут, растащат на мелкие кусочки все шмотки Джози, разгрызут департамент, в котором шериф перекусывает пончиками с желе, а с ним кто-то ещё. На меня чуть-чуть давит природа, вязкие бездонные болота и то, что чавкает внутри, под толстейшим слоем тины и безногие деревья. Ноги у них, конечно, есть, но глубоко в пряничной земле, хватаются за рыхлое, влажное, тёплое, можжевельник протыкает мне облако. Приходится опять латать, высекать из пальцев прозрачную нить и аккуратно накладывать — ложится всё ровно, четко, дыра скрывается под свежим и белым. Плыву дальше, с целым облаком, отталкиваюсь от пихт, осин и елей, они пролетают сквозь меня — странное чувство, будто я — вода. Плыву в холодную, бурлящую, сквозящую между призрачных костей реку — внутри меня копошится любовь к ней, или это трупные черви, что, в прочем, одно и тоже. Слежу за всем-всем: за спецагентом — тот старик из сна, который оказывается вовсе не стариком, а отутюженным, выглаженным с зализанными пастой волосами, не удивляюсь Одри, вьющейся вокруг него. За шерифом — Джози машет ресничками, моргает подведенными глазками, я смотрю в окно и мне — пока что, — жутко скучно. Скука тянется полиэстером на тонких плечах Джози, я разворачиваю облако и прослушиваю откровения: откуда она, зачем она, позже капельку жалею. Я мчу, заглядываю в окна и кафе, показываю язык Бобби и Шелли, хлопаю Джеймсу с Донной. Мне плевать — пусть складываются друг на друга слоями, пусть путаются в губах и языках, прыскаю от двойного «Доброй ночи, Джеймс». У меня есть облако, и нет проклятия — я смеюсь вместе с Шелли, когда Лео падает носом в торт, так смеюсь, что сваливаюсь с облака. Синяки на призрачном не видны, только контур слегка стирается, приходится латать. Летаю и утром, и днём, дежурю у окон, поправляя белые локоны — на самом деле коконы, все свалявшиеся, в пауках и жёлтых слизнях, но здесь красивые, сгибающиеся к лицу, пропускающие солнце. Я вижу однорукого, напрягаюсь, облако щекочет меня по ладони, — туманный поцелуй, — расслабляюсь и шагаю сквозь стекло. Уже умею крутить самокрутки из дубовых листьев и тяжёлых мелких туч, залетаю и сажусь напротив — потираю пальцами кончик, чтобы зажечь самокрутку, пахнет росой, и немного озоном. Они склоняются над одноруким, над тем, что им не рассказывают, а я сижу и курю — призрачная самокрутка смолит так же, как земная, но смертельной горечи нет — только влага, немного посмеиваюсь: Майк слышит, но виду не подаёт. Может быть, стыдно, а может быть, слишком тяжело и жарко — мне наскучивает и я выбрасываю самокрутку, выплываю к облаку, чешу ему спину на манер расчёски — облако течёт между, а не сквозь пальцы. Кручусь наверху, водопад — лес, лес — водопад, только ледяная вода сквозь колени и жёлто-песчанные серединки цветов, а время сжигает и мэров, и их вдов, а собаки сжирают котов — быстро, хрусткое по зубам, один раз по шее, — и пора рыть землю, распугивая муравьёв, пора отмывать алабаев от клюквенно-кровавой помады. Неподалёку слышится танец под кровавым бархатом, не обращаю внимания — мне в нём душно, да и я в нём не нужна, там есть другая. Я — небесный страж, и я спасаю заблудшие летучие корабли — шепчу ещё раз, громче, чётче, старик-не-старик понимает, и очень умно действует. Секунду гадаю, проклят он или одарён, не суюсь в департамент, не смотрю сверху, улетаю к водопаду — белая вода, точёные камни. Вода стискивает лодыжки, облако промокает насквозь, придется долго-долго выжимать, разглаживать, поливать лес. Я не жду папу на соседних облаках — его, наверное, полностью сожрёт бархатное, кровавое, танцующее, я одним ухом слышу музыку и стук каблуков. Склоняюсь над водой, белесое бурлит сквозь мои пальцы, а пальцы скользят сквозь него, мы сплетаемся мелкими-мелкими гранулами, и среди гранул не видно соленых слезливых, белее, крупнее и круглее, чем обычно. Грущу, пролетая над лесом, он дышит летними дождями и грозами, смехом заблудших мальчишек и тихой походкой Маргарет — слышу, что она колет дрова, как шуршит юбка о плотные чулки. Интересно, о чём она думает, слышит ли меня, слышит ли меня её полено? А если да, то расскажет ей, или упрямо промолчит? Подгибаю ноги под облако, опираясь руками между них, и свешиваюсь, заглядываю в витражи, между деревьев, в янтарные глаза совы — почти что отпрыгиваю, облако уносит меня подальше, Маргарет поднимает голову. Жуёт жвачку, или это засушенная древесная кора, отдаёт зелёными желудями и недоспелой рябиной, мне не нужно спать, но я люблю заворачиваться в облако — бесконечное, туманное, в нем не нужно дышать, в нем нет звуков, и снов. Не сплю, но расслабляюсь в матовом, белом, мне кажется, оно оседает — взбитые белки, аккуратно вмешивать в тесто, — или это ветер скоблит лопатки. Здесь грустного мало, я больше смеюсь — невиданная небесная щедрость, не раз падаю с облака, благо, с высоты окон. Кафе, и Энди проигрывает в борьбе со скотчем, в кафе тихо, и везде как-то напряжено, наэлектризованно, но мне прелестно — свешивать ноги с потолка, туманное облако застилает всем головы, но никто не видит, и Энди утыкается носом прямо в него. Вместе со мной хохочет Шелли, где-то в глубине кухни, среди огромных кастрюль и сырья для омлетов, где не слышно, но видно. И Одри, звенящая каблучками, бывает везде и во всём, её баюкают и наркотик, и спецагент, но я сочувствую ей, удивляюсь, что среди призрачных рёбер бьёт искренность. Царапаю окно, и почти кричу спецагенту: «ну же! ну же, быстрей!». Но за прилавком над Одри я хохочу — так, что приходится выплывать из окон отеля и отдыхать, растворившись в облаке. Латать собственный контур — слишком много падаю и грызу пальцы, хотя грызть-то нечего — всё жрет земля и мыши, или корневища живучей травы. А в департаменте удобные двери — не пропускают дождевой холод, но и облако тоже, приходится оставить его снаружи. Я слышу, как Док читает нотацию про Ники, как Дик и Энди хлюпают, шипят, шуршат платками, как Люси размазывает букашку по столу — и вот, хитин меняется на мягкое, призрачное, и ещё одно чудо находит свое облако, провожаю его. Смеюсь, пролетая стекло насквозь, но время сжигает и смех — вижу Джози и чувствую, как из нее выползает, вылетает Боб. Почти кричу, но осекаюсь — что ему я, что ему мой крик, ему нужен старик-не-старик, пройти сквозь клетчатую рубашку и творить пистолетные выстрелы. Наблюдаю, держась тихо и в стороне, шериф раскалывается, разламывается, и шепчет, ломанный как молния. Под его хрустящий плач не слышно, как Боб пролетает мимо, взрывая старые лампочки, выбивая глаза фонарей. Подаюсь вперёд, соскальзываю с облака, и пытаюсь его схватить — сжать жилистую шею и прогрызть призрачными зубками, два шрама под левой скулой — проколю и стяну кожицу, — только вот Боб облетает меня. И даже не смотрит, не лыбится, белое и призрачное не интересное, тусклое, задумчиво залезаю на облако. Набираю высоту, плыву не торопясь, у облаков шумит ветер и та букашка не даёт мне покоя, вертится вокруг носа, жирная, не даром оставила такой след. Я представляю Джози на облаке — глаза обрисованы белым, губы заштрихованы, по-призрачному большая голова ей пойдёт. И время почти недвижимо, но всё же ползёт к ещё одному февралю, вместе со скрежетом резины по мокрому асфальту, вместе с травой, растущей из могилы и кудрями, растущими из матери — я боюсь к ней залетать, в доме слишком холодно и вместо сердца басом бьют часы. Мэдди зовёт меня — «Лора, Лора!», и голос у неё рассыпчатый, как у мальчика из пыльцы, Мэдди только-только вскарабкивается на облако. И теперь у неё то же, что у меня: ни слез, ни сердца, только мягкое, нежное, призрачное — и живущий, таящий белое и чёрное, городок под ступнями. Навечно.