«Человек является высшей ценностью. Каждый из людей обладает чувством собственного достоинства, которое он защищает от любых посягательств»
Ценностью Ци Жун быть хотел. Мечтал. Стремился сиять в ночи непроглядного скотского невежества тонкой своей огранкой в таинственном дыму иллюзий. Считая ниже своего достоинства осознавать, что дым этот исходит от недокуренных бычков чужих сигарет, хватающих максимум на одну-две затяжки прежде чем фильтр ошпарит пальцы и чуть потрескавшиеся губы. Ему бы родиться Императором, возложить на засаленные кудри лавровый венец и простирать длань, решая судьбы и даруя свободу стоящим по колено в кровавом песке гладиаторам. Топтать тысячами легионерских ног чужбину и брать бастионы, вывешивая на стенах проваренные в масле тела королей… Но в очередной раз остатки противного табака оседают на язык и надорванную от криков гортань, разрушая хрупкую веру в существование сослагательного наклонения истории. Ци Жун в принципе для мира что-то вроде неудачной шутки. Ему частенько говорят подобное, мешая противный смех и жестокие выкрики. Именно из них, звучащих в детских устах взрослыми смешками, он узнает что не любим раньше, чем начинает понимать значение этого слово. Злобный звереныш сбежавшего отца. Голодный порок вышвырнутой из семьи матери. Как над таким не потешиться, подчеркнув на его фоне свои «достоинства»? Как не тыкнуть раскаленным прутом в чистую нежную кожу, прожигая в ней обугленную по краям дыру, дающую доступ внутрь льющейся в его сторону грязи и тьмы? И как тут не познать этот блядский, сука, императив, говорящий каждым своим звуком: «защищать от любых посягательств»? Он и защищается как может: бьёт больно, бранится искренне, ненавидит беспредельно. Раз за разом упирается в «если бы», разлетаясь на части и пытаясь хоть как-то слепить себя заново, замазать дешевыми чернилами и полыми иглами места особо уродливых стыков, набивая себе очередное слово или линию. Лепит на кровоточащую от слишком глубоких проколов кожу пластыри и тянет до треска ткани вниз рукава. Чтобы торчали лишь кисти и пальцы еще длиннее казались. Такими как у него складывать фак одно удовольствие. И привычная мера защиты. Когда они выходят из душного кабинета, парень не смотрит на мать. Ему с ней говорить не о чем. Предсказуемо взаимно. — Не смей курить при мне! — он сам уже не замечает как привычно достает пачку, набитую ворохом разной длины собранных бычков. — Как скажешь, — убирает так же привычно. Никто же не запрещал курить в ее отсутствие. Все равно, надолго этой женщины не хватит. Лимит материнской заботы и внимания у госпожи Ци стремится к отрицательной точке экстремума. В обратной пропорциональной зависимости от сыновьей любви, и от этого Ци Жун скорее отгрызет себе язык, чем скажет вслух что любит свою непутевую мать. На сегодня все. Он с честью вытерпел очередной визит к бесполезному, назначенному ему социумом дармоеду и даже смог удержать рвущиеся с языка нарывы нецензурной лексики. Слава партии за заботу и внимание, блять. Только в этой затянувшейся истории переписывать нужно не его. — Куда ты пошел? — наверное, неправильно покидать сцену вот так, под высокие тона воплей матери, заставляющих прохожих оборачиваться на них. Но разве ему не плевать? Отвечать ей не будет, как и сотни раз до этого. Даже рукой в неопределенном направлении махнуть не удосужится, сливаясь со спешащим в никуда человеческим безликим потоком. Ци Жуну приятно представлять, что среди толпы он — единственный живой, скользящий между отжившими свое никчемное время бесплотными душами, стремящимися к вечной энтропии. Им бы вручить по свече с задорным зеленым огоньком, чтобы сделать это шествие зловеще-торжественным, похожим на Праздник Духов. Было бы красиво. Явно лучше чем сейчас. Он не любит отвлекаться от мыслей, поэтому наушники из затасканного рюкзака достает редко, хотя скачанный в iTunes последний альбом Maroon 5 ждет своего часа. Ци Жун обожает подобную музыку, но никогда не позволит узнать кому-либо о своих увлечениях.Будет упорно выдавать песок за золото, отвлекать от важных мелочей звоном пирсинга и десятками тату. Чтобы ни у одной живой души не возникло желания лезть в лазурное дурнопахнущее болото, тревожа спящих в его недрах созданий. Город нужно иметь терпение слушать, смогом и грязью уметь дышать, прятать же себя за яркой оболочкой — необходим врожденный талант. Парень не замечает как ноги приносят его на знакомую игровую площадку детского дома. Первый раз он пришел сюда полтора года назад. Ну как пришел… Перевалился через выкрашенный в приторно-тошнотворный цвет забор, служащий больше декоративным элементом, чем реальной преградой, на ходу утирая текущую кровь из почти вырванного в драке септума и безбожно матерясь на несправедливость мира, раздавшего крепкие кулаки дегенератам. И хваля его же за дар быстрых ног ему. — Тебе больно, лаодагэ? — вопрос, прозвучавший среди плача испуганных малышей, которых он потревожил своим появлением, выбил Ци Жуна из колеи. — Больно, твою мать! — нервно озираясь на спешащих к нему воспитателей, он рявкнул не задумываясь о возрасте своего собеседника. И о том, что нежные детские уши просто не заслужили его брани. — Не кричи, лаодагэ. У меня нет мамы, — прозвучало по-детски обижено-наивно. — А у меня есть, — Ци Жун, покачиваясь, поднялся, не отрывая окровавленных рук от лица. — Но лучше бы не было. Подоспевшие к ним сотрудники и охрана не стали долго церемониться с нарушителем. Сопротивляющегося больше для вида и демонстрации собственного достоинства подростка вышвырнули за пределы заведения, сопроводив словестным пинком под зад с весомой угрозой — в следующий раз решить дело с привлечением органов правопорядка. В прочем, на это Ци Жуну было искренне плевать. Его жизнь и так похожа на качающуюся башенку дженги, и еще один выбитый из нее кирпичик, в виде контроля отдела по делам несовершеннолетних, не станет для нее критичным. Подумаешь, рухнет, так и не успев толком постоять. Резануло другое. Засело внутри ноющей от любого тычка занозой — не вытащить, не загнать глубже. «Тебе больно, лаодагэ?» Ци Жун с омерзением посмотрит на себя в зеркало, корча своему отражению рожи чтобы не дать подлой стекляшке показать правду. Чтобы лицо его кривилось от гнева и презрительного смешка превосходства, а не обезображивалось беспомощным выражением глупой трагической маски. Императоры никогда не рыдали в ванной. И от него не дождетесь. Парень больше не задается простыми вопросами. У него много чего есть на замену. Пустота, одиночество, мигающий огонек камеры, на которую он учится говорить об окружающим его тлене и своих воистину фантастических мечтах. Когда-нибудь Лазурный демон всколыхнет мировую сеть в своем ослепительном величии. А пока что у него через раз получается заставить себя оставить открытым объектив. Но. Ужасное, надоедливое, выедающее на теле тысячу язв «Но». «Тебе больно, лаодагэ?» Оно звучит в ушах, когда Ци Жун получает за свой длинный поганый язык от любимчика учителей и учеников — Лан Цанцю — за школой, куда сам же и вытащил этого самодовольного нахала. «Тебе больно, лаодагэ?» Шипит белым шумом в приглушенном алкоголем мире унылой тусовки, куда его позвали новые временные приятели. Травка хороша, они — как-то не очень. «Тебе больно, лаодагэ?» Капает на затылок равномерными каплями гестаповской излюбленной шалости, замучившей и сведшей с ума тысячи людей в каменных застенках до и после окончания позорной войны. «Тебе больно, лаодагэ?» «Тебе больно?» «Больно?» — Да отъебись же ты от меня! Когда наступает утро, Ци Жун, измученный бессонницей, срывается в сторону злополучного детдома, не в силах больше выдерживать в одиночку искренней детской жалости, разъевшей его за эти дни настолько, что хочется закутаться посильнее, чтобы люди не смогли увидеть его обглоданный скелет. Который больше не в силах скрывать его настоящего. Ци Жун непривычно гнет спину и голову в поклонах, держит в себе ядовитую плесень слов, давит из клыков вместо отравы извинения, чуть ли не штурмом берет несколько дней категорично настроенных к его персоне воспитателей. И все же снова получает шанс увидеть этого чертового ребенка. У мальчика с рождения есть родительская нелюбовь и неприглядное имя Гу Цзы. Ему чуть больше пяти, огромные серые глаза в пол лица и слишком взрослые вопросы в маленькой голове. А еще теперь есть старший брат. Воспитательница машет ему рукой издалека. Таких ярких волос и нескладной походки нет больше ни у кого из желающих посетить их небольшой государственный приют, отсюда и легкость в идентификации. — Подожди немного, Гу Цзы побежал к Госпоже Мэй, — она не спрашивает ничего лишнего. Ничего тревожного. Смотрит спокойно, мимо всех ярких лент и забитых в синь пальцев. Наверное, для нее он такой же воспитанник как и вся эта малышня, стайкой вьющаяся вокруг, но такт заставляет ее держать язык за зубами. Парень тяжело плюхается на скамейку, тянет со вздохом длинные ноги и небрежно бросает детям вынутый из кармана кулек простеньких дешевых конфет. На большее нет у него денег. Пусть сначала скажут спасибо неподражаемому ему за такую щедрость. — Жун-гэ! — маленький вихрь виснет у него на плечах, стоит только отвлечься на игры остальной малышни. И впервые за день Ци Жун улыбается.Часть 5. Императив
25 октября 2022 г. в 18:57
— Характер — это не болезнь, — противно-добродушный дяденька дает отчаянно молодящейся женщине белый квиточек с ярко-синей врачебной печатью на половину неаккуратно обрезанной бумажки, наигранно пожимая плечами. — Само не пройдет. Вылечить не получится.
Ци Жун, все это время стоящий чуть позади матери, даже не старается скрыть свой триумф: тащит сквозь спазм ненависти в стороны уголки губ, обнажает сколотые в драке зубы, корчит независимую рожу, каждой чертой кричащую: «Да!».
— Разве не видно, что у мальчика есть проблемы?! — женщина, выбросив руку в сторону, не глядя цепляет сына за выкрашенную в циан прядь. — Разве он похож на нормального ребенка?
Ци Жун не противится даже когда от резко дернутых волос по голове расходится яркий круг боли, искоркой мигнувший в спрятанных за цветными линзами глазах. Молча терпит, строит невинность и жертву, принесенную во имя родительской любви. Опускает голову ниже чем хочется и нервно мнет пальцы, унизанные кольцами и тату.
Звезды, линии, мельтешение букв — глубоко впившаяся во все слои синева партаков. Вбитое до костей чернильное искушение, местами поплывшее от неопытности руки, а где-то потерявшее контур из-за перенесенного воспаления.
Ци Жун чуть морщится, вспоминая как в больнице ему чистили гнойные затеки, аккуратно разрезая ладонь. Шрамы не долго скрывали перчатки — сейчас на их месте раскидала стальные лозы колючая проволока, свернувшаяся на ладонях и вцепившаяся кривыми шипами в вены над худым запястьем.
Если его матери так важно знать что он болен, то Ци Жун вынужден ее разочаровать.
Он здоров.
Даже поздоровее некоторых ее приятелей, которых иногда встречает при возвращении домой. Его потертые кроссовки расшнуровываются достаточно медленно для того, чтобы все люди в помещении смогли натянуть вымученные улыбки и милостиво позволить немного взъерошенной женщине поприветствовать сына. Ци Жун молча смотрит на них, кривит тонкие губы и грохочет дверью собственной комнаты, чтобы не осталось сомнений — им тут не рады, а вышвырнуть пока нет сил.
— Он похож на ребенка, требующего к себе внимания. Только и всего, — такой ответ совершенно не устраивает Госпожу Ци, взволнованно комкающую в подрагивающих руках выданную бумажку. Спорить она не смеет, но по глазам видно — хочет.
Сама того не замечая, дергает прядь сильнее, выдирая из сына тихий шик боли, а затем брезгливо отпускает. Будто в руках змею с головы Медузы подержала. Родительская любовь как она есть.
Ци Жун тут же делает шаг в сторону. Подальше он непролитых слез и задушенной бабской истерики.
В чем-то эта женщина права.
У него действительно есть проблема.
Только не та, которую так рьяно пытаются выявить на комиссиях в школе и консультациях психологов. И не та, что надумала себе в голове его бедная мать.
Ее глупый сын слишком рано познал категорический императив. Истолковал только его совершенно не по доктрине кантовской, а по своей собственной. Имени Лазурного демона, как он любил называть себя в соцсетях. Мораль у него вышла не черная и не белая. Лазурная. Циановая.