***
На дворе 5 февраля 1917 года. Я спокоен, как пульс покойника, как писал один площадной крикун. Каждый день везде, на каждом углу разговоры о скорой гибели самодержавия, о падении России; красного цвета становится всё больше и больше. Ну, думаю, всё, осталось мне месяц, может неделя, а может день. Но к чему мне всё, что я имею, если у меня есть всего день? А имение у меня было большое: фамильная усадьба, где я проживал в то время; две квартиры в Петрограде, несколько счетов и карточек, в сумме больше ста тысяч рублей (я всю жизнь копил, но ни разу не тратил). Вот и придумал кое-что: раз мне осталось немного, потрачу свои последние дни на прожигание, на такое прожигание, что Калигула от ужаса в могиле перекрестится. Я взял несколько карточек и, вызвав мотор, поехал в Петроград, в один из популярных трактиров. Там меня встретил знакомый запах табака, звуки пьяных плясок под фортепьяно. А вот к чему я не привык относительно трактиров: в самом центре, при полном освещении, сидели два студента; обоим лет по двадцать или чуть больше двадцати. Оба они хорошо одеты, причёсаны и неприлично для такого места трезвы; ведут разговор. Конечно, к этим чертятам, которые играются в революционеров и нигилистов, я относился с презрением и даже не потому, что они исповедуют другие истины, а потому что меня в принципе бесят дети, вбившие себе в голову, что они взрослые; однако подслушать их лепет я очень любил. Вот и теперь я аккуратно, так, чтобы они меня не заметили, занял место подле них и стал слушать. – ...вот и я о том же! К чему эта религиозная чепуха? Мы, умные люди, прекрасно ведь понимаем, что Церковь существует исключительно для оболванивания. Нет, вдумайся! Сегодня, именно сейчас – как никогда нужна встряска, переворот, разгром; весь город, все рабочие должны выйти на улицу и по кирпичикам разобрать Зимний. Но что же рабочий? За двенадцать лет он снова стал послушным мальчиком, терпящим любое обращение, а всё что? Всё его сущность православная, рабская, раболепная. Богом головы забили и... – так говорил один из них, русоволосый высокий юноша с особенно нахальным выражением лица. – Ерунда, – перебил его другой студент, светловолосый, сидящий ровно и смотрящий на мир Божий исподлобья. – Мстиславский, ты идеалист. Церковь – да, это один из инструментов подчинения и порабощения воли, но нельзя сказать, нельзя говорить, что не будь человек православным, он был бы свободен. Ты вот, словом, атеист, как и я, однако раболепия у тебя хоть отбавляй, потому что ты влюблён. Смотри: есть Бог; православные обращаются к нему в минуты душевного расстройства, чтобы обрести успокоение – для этого он нужен, и собственно в этом свойстве Бога и скрыто подчинение воли, о котором ты упомянул ранее: вместо того, чтобы открыто выразить свою ненависть, свою благородную ярость, возбуждённую несправедливостью жизни, человек выдаёт это всё Богу, то есть в пустоту, и всё стоит на месте. Так вот, не аналогично ли работает и любовь мирская, то есть между человеком и человеком? Ты обращаешься к возлюбленному своему, зная, что он к тебе расположен, чтобы утешиться, и он утешает тебя. Более того, всякая революционная мысль может быть подавлена простым строгим взглядом твоей возлюбленной. Кстати, вот ещё одно сходство: ты перед ней так же благоговеешь, как и всякий христианин перед... – Ну, довольно! – сказал Мстиславский, заметно смутившись. – Всё это неплохие замечания, дорогой мой Отрепьев, действительно, сходства налицо. А вот тебе отличие: Бог – условность, невидимый образ, от которого нет отдачи, нет, скажем так, обратного действия. А от живого человека – есть. Если я идеалист, как ты только что выразился, то я, значит, воспеваю душой (мы понимаем, что души нет, это я так, фигурально) в объекте своего обожания то, что просто есть в ней, её обозримое бытие-для-себя, выражаясь категориями Гегеля. А вот и нет, мне доставляет удовольствие именно то, что она может сделать, именно то, как она может на меня воздействовать. Короче говоря, в Бога христиане просто верят, а я, влюбившись (фу, ну и слово ты подобрал, ужасный вульгаризм), не уверовал, а принял за принцип объективную правду, как и всякий натуралист. – Ты ведь знал её до того, как влюбился? – Ну? – Так считай, что это и есть обретение веры. До того, как ты осознал, что испытываешь к ней это пресловутое чувство, ты был как бы первобытный человек, который только начал познавать мир. Вот он видит море, небо, деревья, птиц; всё устроено так сложно и вместе с тем гармонично, что мысль сама на тебя находит: всё это, весь этот прекрасный мир был создан кем-то мыслящим, стоящим свыше. Так вот сравни это осознание с влюблением. Есть девушка, которая от твоего взгляда на неё никак не меняется, и все, вот например я, видят в ней лишь кожу, волосы, одежду и ещё кое-что. А ты, внезапно, видишь в ней "что-то, чем она может воздействовать на тебя", как ты только что здорово выразился, подобрав надёжный эвфемизм. Так вот, именно на этом моменте ты веруешь в условный образ, в то, что не объективно. – Ну пусть... – отвечал Мстиславский, несколько замявшись. – Даже если так, что с того? Как мне это моё увлечение мешает в революционной моей деятельности? Если ты про матчасть, я говорю тебе опять, что всё это от природы моей человеческой, так что я – материалист! – Ну вот опять же... – Эй, чего уставился! Разговор этих молодых людей так заинтересовал меня, что я и сам не заметил, как принял неприлично близкое расположение относительно их персон. Увидев на себе острый взгляд Мстиславского и услышав его резкое замечание, я отпрянул, замявшись. – Что тебе нужно? Кто ты, из князей? – продолжил он. – Всё верно, я... князь Оболенский. – Необычное место для князька, – изумился Мстиславский, – чего пожаловал? Поглазеть на народ, который всю жизнь обворовываешь? – Сам обнищать пришёл, – строго ответил я. Меня уж очень раздражало его лицо, его наглая манера общения. Оскорбляет он видите ли моё дворянское происхождение, а сам-то... Мстиславский! – А это интересно... – тут я обратил внимание, что его дежурно-презрительное выражение лица сменилось заинтересованностью, и даже Отрепьев, молча слушающий наш разговор, поднял на меня свои глаза. – Думаешь пропить-проиграть всё своё имение? Ну-ну, долго будешь пить-играть, а мог бы пустить свои деньги на благое дело. – Это на какое такое дело? – Николашка сейчас хлеб у мужика забирает, чтобы город ел и не возмущался, а городские лавки меж тем продают его по спекулятивным ценам. Вот и нужно скупить весь этот хлеб... – И раздать его? – И складировать его! Я осёкся. Уж было подумав, что услышу старый как мир бред о социальной справедливости, я был очень удивлён таким заявлением. – То есть как это – складировать? – А вот так! – Мстиславский оживился, было ясно, что предлагаемая им концепция принадлежит лишь ему. – Смотри: мы скупаем весь хлеб в городе, создаём искусственный голод; все горожане бросились в улицы: как же так! А мы и говорим: эти враги, холуи царизма заперли в своих складах весь хлеб!, инсценируем экспроприацию, раздаём людям купленный нами же хлеб – вот и весь фокус. Они наши, и они делают всё, что мы скажем, потому что у нас настоящая власть! – Дурак, ну зачем же ты на каждом углу... – заторопился Отрепьев, осторожно оглядываясь по сторонам и подозрительно поглядывая на меня. – Это только верх айсберга! – продолжал Мстиславский, никого не замечая, – с такими деньгами можно сделать что угодно. К примеру, нанять пьяниц, нищих, нарядить их в царскую охранку, раздать им оружие и приказать стрелять по людям. Чем больше людей они убьют, тем больше жертв царского режима мы можем огласить на площади. А ещё можно... Мне резко стало не по себе. Я встал, извлёк из пальто карточек на пять тысяч рублей, положил их на стол и быстро удалился. Студенты ошарашенно посмотрели на меня и на брошенные мной деньги.***
Девочка тринадцати лет спешно возвращается домой по тёмной улице, по её щекам текут слёзы. Она, хоть и торопится, идёт, аккуратно перебирая ногами, чтобы не испортить единственную на семью пару туфель. Зайдя в один из жилых домов, она проходит до коморки под лестницей, в которой живёт её семья. – Ну что? Принесла? Сколько сегодня? – сразу же напала на неё её мать, закашлявшись. От недостатка солнечного света и еды она слегла с тяжёлой болезнью. – Нет, маменька, меня опять ограбили... Вырвали мешочек прямо из рук... прости... – Дрянь! – женщина подошла к ней и резко ударила по щеке, так что девочка осеклась и чуть не упала. – Ты хочешь, чтобы я тут с голоду загнулась? Ладно я, о брате своём подумай, о маленьком, он же так и не доживёт до года, умрёт младенчиком! А ну-ка живо вышла на улицу и выпросила денег на еду, иначе отправлю тебя в бордель, никчёмная! Девочка быстро выбежала из дома и припала к городской стене, опершись лбом о городскую стену с обвалившейся щебёнкой. Она плакала долго, тихо, никак не могла себя упокоить. Собравшись, она вышла в улицу и увидела вдалеке человека в полицейской шинели. Завидя в нём последнюю надежду, она побежала к нему. – Постойте, постойте! Прошу Вас, Ваше благородие! Моего папеньку отправили на фронт, моя семья голодает, маменька и младший брат слегли... Прошу Вас, подайте, сколько сможете... Полицейский обернулся и посмотрел на девочку. Она увидела пропитое, заросшее неопрятной бородой лицо пьяного человека. Он сочувственно улыбнулся, глядя на неё. – Дитя... Как же ты страдаешь... Я... – он переходил на скорбный плач, – я избавлю тебя от страданий... Он вынул из шинели нож и полоснул её по шее. Правда, поскольку он был пьян, получилось у него это не сразу, и он нанёс несколько ударов. Девочка замерла от ужаса и, не произнеся ни звука, замертво упала наземь, заливая грязную мостовую чёрной кровью. Полицейский, проникшись окончательно, упал рядом с ней на колени и, рыдая, закрыл лицо руками. Из-за угла вышла высокая фигура Мстиславского, нагло улыбающаяся. – О, какая прелесть, как хорошо! – воскликнул он, апплодируя. – Девочка, да ещё такая хорошенькая, а вместе с тем такая тощая и бледная, прямо-таки квинтэссенция царизма! Надо обязательно заявить об этом случае в нашей газете. Молодец, Тихон, вот тебе ещё десять копеек, – сказал Мстиславский, обращаясь к полицейскому, бросая подле него монеты. – Государь... Девочка... У неё семья.. – мямлил Тихон, пытаясь собрать деньги, – помогите им, они умирают... – Что? Что ты несёшь, пьянь? Какое тебе дело? Возьми эти деньги и пропей их, как обычно, – Мстиславский бросил презрительный взгляд на Тихона и удалился в тень. Такой я увидел сон, упав на постель сразу по приходе домой. Проснулся в холодном поту, в примятой одежде. Приходя в себя, я поднялся, медленным шагом заходил по комнате. – Грех-то какой... Произнеся это, я улыбнулся и даже засмеялся. На душе стало легко и весело. Вот оно! Я снова, после долгих лет простоя почувствовал это. С неспадающим ликованием я упал перед образами и, едва сдерживая смех, приступил к молитве.