***
Проснувшись следующим утром, я обнаружил себя в прекрасном настроении. За ночь я забыл все ужасы вчерашнего вечера, живо было только воспоминание, где я стоял на коленях перед образами и молился, молился, молился. В окно ударил яркий утренний свет, отражённый от свежего февральского снега. – Гаврила, накрывай на стол! Совершив утренний туалет, я вышел в столовую на первом этаже моей усадьбы. За столом хлопотал мой старый повар Гаврила, живущий со своей старой женой в домике для прислуги в двух метрах от моего жилья. Вас, моя дорогая публика, наверное долго мучает вопрос: как так выходит, что я, достигнув тридцати лет, до сих пор бобылём и как будто даже не думаю о женитьбе? Я и сам толком не смог бы ответить себе на этот вопрос; будучи студентом, я имел успех среди барышень, с тех пор я как-то слишком ударился в дела и в религию, и моё сердце стало недоступно для любви. Конечно, я, как и все мы, грешные, испытываю слабость к женскому телу, и порой сближаюсь с ними, после чего расстаюсь и... И иду в церковь. – Ты узнал, о чём я тебя просил? – я принялся за завтрак, поглядывая на Гаврилу. – А? А... Да, узнал – как бы что-то резко вспомнив, ответил он. – Сегодня в восемь пополудни в Императорском Мариинском театре постановка «Макбет». – «Макбет»? Замечательно, люблю Шекспира, в целом пристрастился к мировой классике в последнее время. Хорошо, молодец, Гаврила...***
Я прибыл к зданию Мариинского театра в без четверти семь; было уже темно, однако Театральная площадь была освещена электрическим светом. Я решил остановиться, дабы оглядеть первых подходящих зрителей, и увидел следующее: толпа евреев, человек сорок, все в пейсах, спешно заходит внутрь. Никогда, вплоть до революции, я не мог себе даже этого представить. Заметив мой удивлённый взгляд, ко мне подошёл какой-то слишком уж тощий мужчина лет сорока, лысый, одетый в пальто с набитыми до предела внутренними и наружными карманами. – Видели ли вы сейчас жидов, входящих в здание сего театра? – спросил он, не церемонясь. – Ну, – коротко ответил я. – Как вам кажется, не пристало ли таким людям посещать такие заведения? – Ну, я знаю законы, запрещающие... – Вот именно! – он как-то безумно улыбнулся и наклонился ко мне, как бы желая что-то шепнуть, но сказал даже слишком громко и торжественно, – через час после начала постановки в партере произойдёт взрыв, затем начнётся пожар. Сказав это, он бросил ещё одну безумную ухмылку и резким шагом зашагал ко входу, подпирая руками карманы своего пальто. Было ясно: оно набито взрывчаткой. Я был наслышан о выходках антисемитов из Чёрной сотни и знал, на что они способны. Когда этот лысый человек скрылся за дверями театра, я в панике начал смотреть по сторонам; тут я заметил усатого гражданина в пальто и шляпе в форме цилиндра. По его взгляду было ясно, что он слышал, о чём шла речь, и что он находится в таком же ужасе. Мы с ним молча кивнули друг другу и отошли в сторону, не препятствуя зрителям попасть на последнюю в их жизни пьесу. – Что мы будем делать? – начал гражданин, отойдя от шока. – Может, нам... нам определённо стоит пойти в полицейский участок и доложить о том, что мы с вами только что услышали. – Полиция не шибко реагирует на подобные случаи, – спокойно ответил я, обдумывая. – К тому же у них явное непонимание ситуации, когда речь идёт об эвакуации... Ладно, стойте здесь или лучше идите домой, я что-нибудь придумаю. Я оставил этого гражданина и пошел прямо в театр, мой собеседник остался на месте, кругами заходил вокруг себя, то и дело хватаясь за голову. Я точно знал, что не надо делать: ни в коем случае не нужно объявлять об опасности всем сразу, это создаст давку и приведёт к ещё худшим последствиям. Вместо этого я решил методично, последовательно оповестить каждого посетителя, посетителей небольшими группами; когда создастся поток, можно уже и увеличить интенсивность эвакуации – вот, каков был план, который я придумал за две секунды, войдя в зал. Пьеса была в самом разгаре, ведьмы уже вовсю желали здоровья Макбету. Я подошёл к ближнему ко мне ряду, наклонился к сидящему с краю зрителю. – Сударь... Послушайте меня внимательно. В зале находится бомба, заложенная черносотенцем. Передайте сидящим справа от вас и спокойно, не создавая толкучки, выйдите к выходу... – Что? Что вы несёте, кто вы? – зритель запаниковал, глядя на меня. – Отойдите от меня сейчас же! – он заёрзал на месте, потирая лоб. Я отскочил от него, чтобы люди не начали оглядываться на крик; в таком случае ситуацию было бы невозможно удержать под контролем. Я подошёл к крайнему месту 17-го ряда партера. На нём сидела молодая девушка, скорее всего студентка. – Барышня, – начал я, приложив все усилия к тому, чтобы мой голос звучал убедительно, но в то же время успокаивающе, – в зале заложена бомба, после взрыва начнётся пожар. Вы должны... Она тут же вскочила, продемонстрировав мне свой неожиданно большой рост. Она вся задрожала, внимая каждому моему слову, как будто от этих моих слов зависела вся её дальнейшая судьба. – Так вот... Вы должны сообщить об этом сидящим справа от вас людям, и вы вместе, друг за другом, должны... Меня прервала несвязная речь со сцены, ни капли не свойственная Шекспиру. Это был тот самый гражданин в шляпе, с которым я общался за пятнадцать минут до того. Он кое-как пробрался на сцену и говорил следующее: – Граждане, прошу всех сохранять спокойствие! В зале находится опасный преступник, потенциальный подрыватель. Скорее всего, все места уже заминированы. Посему, для вашей безопасности настоятельно рекомендую немедленно выйти на улицу... На сцене и во всём зале на мгновение воцарилась тишина, и только в моей голове звучало "Идиот! Идиот!.." Мгновение закончилось, и весь театр налился оглушил непобедимый галдёж. А спустя ещё пару мгновений с последних рядов поднялась лавина. Барышня с 17-го ряда, вся уже побледневшая, оказалась сбита с ног, и из высокой девушки превратилась в маленькое беззащитное существо, о которое запинались и которое запинывали выбегающие к выходу зрители. Ну, думаю, она уже на полу, значит теперь меня ожидает та же участь. И действительно: многоликая толпа придавила меня к коврам, слава Богу, сумев сгруппироваться. Тут я, помимо нестерпимой боли от чужих подошв, почувствовал то, на что не сразу обратил внимание: чья-то рука залезла в моё пальто и аккуратно стягивала по одной купюры, карточки и всё, чего только могла достичь. Я не мог этой руке сопротивляться, потому что сил хватало только сопротивляться мучительной смерти. Я просто лежал и позволял себя обворовывать. Весь этот ужас продолжался с полчаса. Когда я ощутил над собой свободное пространство, я кое-как выпрямился и огляделся: повсюду, на каждом шагу лежали избитые, затоптанные тела. Я бросился к девушке, лежавшей подле меня, начал тормошить её, пытался привести её в чувство – она никак не реагировала. В зал вошли доктора с носилками и полицейские, которые вывели меня на улицу. Там, у входа, стояла толпа перепуганных зрителей, которые пытались друг друга успокоить, справлялись друг у друга о телесных повреждениях и так заботливо, как будто это не они сами только что избили друг друга до полусмерти. Из театра вынесли несколько тел на носилках, за ними вышли полицейские. – Мы обошли все помещения театра. Бомб, взрывчаток, ножей, фитилей и прочего не обнаружено, – объявили они. Толпа была обессловлена. Люди были уверенны в том, что им грозит смертельная опасность, и они готовы были на всё, чтобы спастись; а тут оказалось, что никакой опасности и не было вовсе. Начались разговоры: – Проклятье! И это в столице? – Беспредел! – А кто объявил о бомбе? – Да вот же он, в усах! Самый чистенький вышел! А ну, бей его! Толпа нахлынула на гражданина, который объявил широкой публике о подрывателе. Он пятился назад, пытался что-то прокричать в своё оправдание, но тщетно: его настигли и начали бить. Кто кулаками, кто тростью. Вот как раз чья-то трость так сильно ударила его по голове, что его хрупкий череп не выдержал. Он умер. Вмешалась полиция. Покуда происходило всё это месиво, я оглядывался по сторонам, пытаясь отдышаться. Что меня поразило: ни одного иудея в пейсах. Неужели они уже ушли? Да не могли они так скоро; к тому же и на носилках их не выносили. Уже потом, через несколько месяцев после этого происшествия мне объяснили, в чём суть. Это работали грабители, вот по какому плану: все они, за исключением одного, переодеваются в ортодоксальных евреев. Пейсы, шляпы, борода – всё это нужно для того, чтобы обыватель сразу их заметил на фоне толпы. Обыватель видит, что они всей толпой заходят в какое-нибудь престижное публичное место и удивляется: как же так? Тут к нему подходит человек, тот самый, который не переоделся в иудея, и объявляет, что вот сейчас он всё взорвёт, потому что он антисемит. Ну и что же обыватель? Он желает спасти невинных людей, поэтому врывается в заведение и сообщает публике о бомбе; ещё бы, нельзя терять ни минуты! Публика в панике создаёт давку, и грабители профессионально ей пользуются, вытягивая из одежды людей деньги, снимая с барышень кольца, браслеты и ожерелья.***
Я был подавлен. Сегодня, мне кажется, я ощутил, что не только я, но и вся Россия переживает последний в своей жизни кризис. Всю дорогу до своего поместья я думал о том, что, скинув христианскую мораль, люди ощущают вселенскую вседозволенность и позволяют себе всё, что угодно, всё, что хотят. Была уже полночь, когда я оказался у своего двора; у ворот меня ждали. Кто-то высокий и энергичный, всё время поглядывающий на часы, а рядом с ним ещё один мрачный, чьи светлые волосы были неопрятно уложены ветром. Мстиславский и Отрепьев – вот люди, чьё одно только присутствие у моего дома в столь яркий вечер могло свести меня с ума.