Quiproquo

«Кого? Что? Где? Каким средством? Почему? Как? Когда?» Вопросы, с которых как начинались, так и заканчивались мои дни последние полгода. Но никто ни разу не задался самым логичным вопросом: «Кто»? Табу, правило, которое никто мне не пояснил, но которое я уяснила самостоятельно. Когда рождаешься в мафии, печатью судьбы возлагается обязанность не задавать лишних вопросов. Самое главное — вовремя затоптать прорастающие сорняки совести, которые вызывают вопросы: «Кто умер ради этой норковой шубы?». Кто подсел на наркотики сегодня, чтобы ты смогла съесть в лучшем ресторане Готэма фуа-гра? Ни о чем не думай, не задай вопросов, никуда не лезь, вовремя промолчи, отвернись. Это ведь так просто. Тогда есть шанс, что тебя не втянут в семейный бизнес, обязав стать ручным, как недавно купленный манул, адвокатом. Но что делать с тремя фрейдовскими вестниками психологического апокалипсиса: сознание, подсознание и бессознательное. Возможно, вместо киллера их способен урезонить психиатр, что всадит в ваше тело вместо свинцовых пуль — антидепрессанты. Если ты не совершаешь преступления лично, это не освобождает тебя от соучастия. Быть Фальконе — уже преступление. Так есть смысл сопротивляться? Когда я впервые услышала, как отец приказал своему телохранителю застрелить после ужина сбежавшего бухгалтера — причины, конечно, я не знала, — мне стало интересно, каково это убить? Раз мой отец, спокойно, вытерев губы от томатного соуса белой салфеткой, может отправить кого-то на убийство, а другого на смерть, разве это не должно быть так же просто, как приказать прикупить ёлку к Рождеству? Мне было шесть лет, наверное, с того момента запустился механизм «Я мыслю, следовательно, существую». Я что-то узнала о смерти. И в этот момент загарцевали на конях рыцари психологического апокалипсиса. Неразбериха. Полный хаос. Что правда, а что ложь. Что хорошо, что плохо. Может, я разобралась бы — будь у меня другой психиатр. Да, другой, который не сказал бы, неспеша помешивая ложечкой сахар в кружке, пока я болталась в петле под потолком его кабинета: «Мисс Фальконе, если вы так хотите умереть, вам следовало заплатить Виктору Зсасзу. Он был бы счастлив пополнить коллекцию шрамов вашей жизнью». Да, однажды доктор Крейн сказал мне, что лишь немногий процент людей действительно склонен к суициду — настоящему убийству себя, а не отрыжкой синдрома дефицита внимания, — но вот саморазрушение… На него обречен весь человеческий род. Нет смысла намеренно пытаться убить себя, если ты все равно убиваешь себя изо дня в день своими страхами. В моей голове такой ворох информации, исписано столько страниц, прикрепленных как к медицинской карте, так и к уголовному делу. Сказано столько слов. Подслушано столько правды. Съедено столько лжи. Я столько месяцев выдавала правду за ложь, которую должны были выдать за правду, что ничего больше не понимаю. Знаю только одно: на последнем суде я чертовски разозлила весь Готэм. От самого отпетого ублюдочного мафиози до самого законопослушного честного прокурора. Правда никому не нравится. Всех объединяет единый страх — страх правды. И сейчас, пока мои легкие наполняет вода, как полгода наполнял токсин страха, я наконец-то совершу настоящее убийство. Я убью эту сумасшедшую Витторию Фальконе. Но прежде… Прежде, что же случилось помимо несчастья быть рожденной Фальконе? Наверное, стоит начать с похорон. С жалкой траурной процессии. Сотни скорбных масок, из-за трещин которых виднелись самодовольные ухмылки. Они пришли не соболезновать, а насладиться представлением — чужим горем. «Примите мои соболезнования». «Нам так жаль». «Какое горе». «Держитесь». Для драматичности, конечно, не хватало факта несовершеннолетия. Я все подосрала своим возрастом — двадцати лет. По мнению общества терять родителей в двадцать лет намного проще, чем в шесть. Когда будто после совершеннолетия у человека атрофируются чувства и ему больше не нужно любить родственников. Меня, конечно, не заберут в детский дом. Все намного хуже: теперь я под черным крылом своего дяди Кармайна Фальконе. Меня не задушат озлобленные дети подушкой ночью, просто могут взорвать на Дне Рождении августейшей кузины. Не привыкать. София целый день делала вид, что очень мне сочувствует. Морщилась, правда, так, будто я была одета не в Valentino, а в Red Valentino. Сидела рядом со мной как с соседкой в самолёте, надеясь, что я не буду ей сильно докучать. Верх проявления родственных чувств: подобранное черное платье и затемненные очки. Наверное, благодаря похожему луку мы могли и правда сойти за сестёр. Она то и дело подтягивала подол к коленям, пряча пышные бедра, и пыталась сдержать улыбку, когда читала сообщения на смартфоне. Жаль вместо органной музыки нельзя было включить заглавную тему из «Крестного отца». Наверное, читающего проповедь святого отца за кафедрой подле двух открытых гробов это расстроило бы. Я так и не подошла к их гробам, но София уверила, что дядя пригласил лучших ретушеров-гробовщиков, и теперь они выглядят лучше, чем при жизни. Теперь и думай — это комплимент гробовщикам или оскорбление родителям. А за спинами ворох пересуд и сплетен: «Я слышал это Сальваторе Марони заказал Альберто Фальконе». «Это было ожидаемо». «Или они нас, или мы — их. Третьего не дано». «Где доказательства, что это Марони? У Кармайна ничего на него нет кроме слухов». «Видели их дочку? Она даже не плачет. Может, она и заказала своих родителей? Как она могла выжить?» Когда похороны закончились, и больше не было нужды целый день ходить в темных очках, скрывая отсутствие слёз, я закрылась в выделенной гостевой комнате. В месте, где можно дать «волю чувствам», не подняв зажравшимся толстосумам настроение своей истерикой. На прикроватной тумбочке стоял услужливо приготовленный мелатонин. Только посмей не выспаться, выглядеть потрёпанной, вялой или — не приведи Дева Мария — слабой. Дядюшка Кармайн не терпит слабости. Особенно, когда ты в центре внимания на первой полосе всех газет. На самом деле, не разыгрывай София любящую сестру, все могло сложиться иначе. Я бы проспала все утро после снотворного, провела бы целый день за просмотр дорамы, а потом и всю неделю и, возможно, решилась бы заговорить, выдавить из себя через силу а-ля «Я вам так благодарна, дядя Кармайн, но мне неудобно сидеть на вашей шее, пускай не финансово, но психологически. Может, мне стоит поехать на историческую родину — в Италию. Завести маленькое, скромное дело. Например, открыть кофейню. Но обещаю присылать открытки на Рождество». Но нет, вместо этого, когда София за завтраком предложила провести терапию шопингом, чтобы поднять уровень эндорфинов, я согласно кивнула. София опустошала бутики беспощадно, тратила деньги непропорционально вырабатываемым эндорфинам. Нагружала охранников пакетами и коробками, не заботясь о том, что это помешает им вытащить оружие в случае чего. Для этого «в случае чего» у неё и самой был припрятан маленький дамский револьвер, прямо на поясе чулка. — Знаешь, Витта, тебе стоит сменить гардероб и прическу. Покрась волосы в какой-нибудь эксцентричный яркий цвет. Например, розовый. Возможно, это поможет тебе утром не узнать себя в отражении и, наконец, воскликнуть: «Вау, кто это?» Здорово, правда? А психолог стряс бы с тебя за этот совет сотню долларов. Я попыталась представить себя с розовой шевелюрой. Я, конечно, была довольно бледна по итальянским меркам, благодаря разбавленной материнской крови, но портить свои длинные черные волосы не улыбалось. Да и пойдут ли розовые волосы к зеленым глазам? — Да? — София что-то спросила. Но я прослушала. Вместо повтора вопроса она показывала на комплект откровенного розового белья, который приложила к своему телу. Видимо, под потенциальный цвет волос. Я пожала плечами. София недовольно поморщилась и бросила его мне, но вместо того, чтобы отправиться с ним на примерку, я вернула его обратно на полку. Странно, обычно говорят, что от шопинга устают только мужчины, тогда почему я чувствовала себя так, будто искала тихий ночлег в тени, шагая несколько дней по пустыни? Даже купленные в подарок платья и косметика не прибавили мне обещанных эндорфинов. Возможно, всему виной побочные действия мелатонина. Мы вышли из торгового центра, охрана держала нас в круге, дополнительной стеной служили коробки, что высились в небольшие многоэтажки. София болтала без умолку, но уже по телефону. Незнакомцы появлялись и исчезали, не задерживаясь надолго на периферии зрения. По меркам Готэм стояла тёплая, чертовски приятная погода. Небо — светлое акварельное пятно, которые портили штрихи тёмных птиц. Личную машину подогнали к тротуару, услужливо открыли дверь. Рядом кто-то воскликнул, заскрипели шины. И черный, гладкий бампер небольшого фургона сбил впереди идущих охранников. Одежда из коробок разлетелась. София, выронив телефон, отскочила назад и потянулась к револьверу. Охрана бросала коробки, но этих нескольких секунд хватило, чтобы открыться двери фургона, откуда вылетела граната. ТВОЮ МАТЬ! Я застыла. Во все глаза смотрела, как этот круглый, зеленоватый предмет летит над нашими головами — вот и не придется ждать Дня Рождения кузины — пригнулась в последний момент, но вместо ожидаемой взрывной волны нас окутал плотный белый смог. Он вошёл в ноздри, заструился по пищеводу и проник в легкие. Ударил по голове как крепкий алкоголь и свалил с ног. Крики. Вопли. Суета. Дым рассеивался. Рядом корчилась София, дрыгая ногами и вопя во всю глотку: «Убери это от меня». Я закрыла глаза, зашарила рукой, наткнулась на стены, они узко облегали меня, не позволяли двигаться, кислород исчезал, а под руками ощущалась вязкая кровь. Стены надвигались, сдавливали, пытались стереть меня. Раздавить. Уменьшить. Открой глаза, открой, ну же! Открываю. Бесплотные черные тени, сквозь плотный дым они приближались ко мне, приобретали очертания высоких фигур. Их лица сворачивались воронкой, в которую затягивался дым. Они схватили меня за руки и потащили к фургону. Нет, это был не фургон. Нечто живое, цвета вывернутого наизнанку человека, оно двигалось, хрипело, и меня собирались забросить ему в нутро. Ну же! Закричи! Закричи! Мягкая скользкая, но рыхлая плоть фургона дотронулась до ноги, меня перевернули и забросили в его глотку, сзади послышался хлопок сомкнувшейся челюсти. Закрой глаза. Вот так. Ты ничего не видишь, ничего не слышишь и ничего не скажешь. Как и всегда.