***
Сколько прошло: месяцы, недели, дни с тех пор, как мы с доктором Крейном занимали тот же шахматный порядок, словно Король и Королева, восседавшие напротив друг друга на фальконовских диванах. Чуть-чуть наискось, как и подобает позициям этих фигур. Вот только тогда я имела полное право лежать, едва не задрав ноги на мягкую вельветовую спинку, могла молчать, могла чувствовать себя в относительной безопасности. Сейчас, в это приторно реалистичное сегодня, я сидела, вытянувшись струной, связанная поясом халата, а на моих руках все также были предусмотрительно надеты варежки — зачем, учитывая, что мне уже под корень срезали мои любимые ногти, которые меняли цвета чаще, чем гамма моих платьев. Сбоку от меня на кресле расположился Виктор Зсасз, которого оставили на случай эксцесса во время терапии, важного диалога, подготовки, или Дьявол свидетель, как они называли это безумие. Мой тело вверили одному психопату. А разум — другому. — Мисс Фальконе, вы догадываетесь зачем я здесь? — спросил доктор Крейн невозмутимым тоном. — Вероятно, для того, чтобы провести очередную гештальт-терапию, — ответила я, и мою улыбку свела нервная судорога. Мой намек Крейн проигнорировал. — Чтобы подготовить вас к судебному слушанию. А точнее к встрече с окружным судьей, которая убедит его в вашей дееспособности. Я многозначительно промычала. Забавно, что бы я ни делала с собой: разрывала кожу, глотала таблетки меня по-прежнему держали во вменяемом состоянии во имя слушания века Фальконе vs Марони. Интересно, если я приду в суд с автоматом и всех перестреляю, суд все равно признает меня вменяемой и выслушает мои показания? — Вы, вероятно, думаете, что единственная на всем свете страдаете от такого угнетающего явления как конформизм, — начал издалека Крейн. Он, откинувшись на спинку дивана, держал очки за дужку, покачивая ими вперед-назад. — Отнюдь. В психологии это явление занимает центральное место среди каждого второго индивидуума. Более того конформизм закрепил себя как положительное поведение, удобное обществу. Нонконформисты же напротив часто заканчивают свою точку зрения в стенах Аркхема. Это угроза или просто исторически-социологически-психологическая справка? — Однажды социологи провели эксперимент. Они собрали группу людей из десяти человек, где девять из них были заранее проинформированы о «нужном» ответе, который они должны были дать на очевидный вопрос. Вы наверняка догадываетесь, что произошло. Эксперимент проходил в несколько этапов. Группа находилась в одном помещении. И испытуемые отвечали один за другим. Представьте себе, вы видите как один за другим, ваши коллеги, дают неправильный ответ на вопрос, вы знаете на все сто процентов, что он неверный, и поэтому отвечаете по совести. И так происходит в течение несколько дней, днем за днем, девять человек из десяти отвечают, что цвет демонстрируемых фигурок красный, когда испытуемый явственно видит, что он синий. Но их ответы принимают. Испытуемый злится, пытается доказать свою точку зрения, но со временем начинает сомневаться. Почему же он один видит то, что не замечают другие? Не может же быть так, что девять человек сошли с ума, а он единственный при ясном уме понимает, что верно? И так постепенно он проходит пять стадий принятия: отрицает свое «безумие», злится, пытается вспомнить название всех цветов, чувствует апатию, а затем смиряется и отвечает так же, как до него отвечали девять человек. Он был вынужден ответить неправильно, чтобы не выбиться из коллектива. Чтобы не прослыть безумцем. Все мы изо дня в день повторяем его урок. И вы поступаете так же, мисс Фальконе. Но в отличие от испытуемого вы находитесь в активной фазе конформизма, вы осознаете, что к чему: повторяете ложь, чтобы не выпасть из социума. Так живёт весь Готэм, подчиняясь коллективному безумию. Нахмурившись, я поерзала в неудобной позе. Взглянула на Виктора. Он буквально лежал в кресле, стараясь не уснуть. Доктор Крейн со своими занудными речами явно его утомлял. — Он мог доказать свою точку зрения. Подключить других людей с непредвзятой точкой зрения, подобная конформность не более чем слабохарактерность, — заупрямилась я. Доктор Крейн позволил себе непозволительную эмоцию — выразительно закатил глаза, а затем водрузил очки на законное место. — Да, мог бы. Я встречаю таких упрямцев каждый день. На суде, в клинике. Печальное зрелище — играть против системы все равно что плевать против ветра, мисс Фальконе. Итог один. Я промолчала. Как и подобает конформисту. — А знаете, что движет обществом в подобном конформизме? Кажется, есть универсальный ответ на все вопросы доброго доктора. — Страх? — предположила я, наклонив голову к плечу. Крейн удовлетворенно улыбнулся и наклонился чуть вперед. — Умничка. Даже здесь человеком правит страх. Страх одиночества. Страх быть отвергнутым. Страх прослыть глупцом. Но, — небольшая театральная пауза, — знаете то, чего мы боимся рано или поздно настигает нас. Мы сами взываем к объекту страха, желая закончить бесконечные мучения ожидания. И знаете что, у меня для вас подарок. Крейн поднял с ковра емкость: нечто квадратное, напоминающее герметически сложную клетку. Виктор тот час оживился и выпрямился — объект на столе заинтересовал его больше психологических лекций. Джонатан щелкнул замками, открыл дверцу, запустил внутрь руку и извлек на свет большого черного мохнатого паука. — Помнится, недавно вы говорили, что преодолели страх к насекомым благодаря Пугалу. Не только преодолели, но допустили мысль завести себе питомцев в виде пауков. — Он поднялся. И я, и даже Виктор, мы оба не сводили с доктора взгляда. Тем временем Крейн подошел ко мне и опустил паука мне на плечо. Я наклонила голову, щекой задев его бархатный, мягкий бок. Удивительно, но первой ассоциацией вспыхнула кошачья шерсть. — Доктор Крейн, — крайне возражающим тоном начал Виктор, поднимаясь. Но Джонатан его остановил: — Все в порядке. Это редкий, африканский экземпляр. Бывший пациент ввез его контрабандой. Но это ведь не первая контрабанда в стенах Фальконе, переживать не о чем, я прав? Меня не сильно волновало, что думал об этом Виктор, что подумают дядя и сестрица. Я следила только за тем, как паук, медленно перебирая лапками, преодолевает расстояния от одного плеча к другому. В какой-то момент он сорвался с груди и упал на колени. За ним на светло-бежевых пижамных штанах осталось темное пятно, которому я не придала значения. — Он милый, — резюмировала я. И не лгала. Год назад, посади кто-нибудь на меня подобного паука, я бы вскочила, раздирая горло истошным воплем. Но сейчас ползающий по моим бедрам огромный паук ничем не отличался от лениво потягивающегося котенка. — Нужно придумать ему имя. — Смотря на вашего нового питомца, мисс Фальконе, на ум приходит только одна фраза: «Страх и ужас», — злостно усмехнулся Виктор. — Не думал, мистер Зсасз, что вы боитесь пауков. — Крейн внимательно посмотрел на Виктора. — Нет, просто не люблю их. Это разные вещи. Я же не боюсь вареную рыбу, но не люблю её так же, как гуляющих вне аквариума пауков. — Поверьте, часто граница между отвращением и страхом очень зыбка, — настаивал на своем Джонатан, отвечая Виктору, но пристально следя за мной, а затем повторил: — Страх и ужас. Согласно древнегреческой мифологии, бог войны Арес имел двух сыновей, которые всюду сопровождали его. Одного из сыновей звали Фобос, а другого — Деймос. — Я буду звать его Деймос, — решительно заявила я и сильнее заерзала. Мне хотелось взять Деймоса на руки, к тому же он продолжал оставлять на мне странные темные следы. Вероятно, клетка была чем-то перепачкана. — Звучит, как неплохая преступная кликуха, — хихикнул Виктор. — Теперь, Виттория, вы понимаете, что страхи иррациональны? Я подняла взгляд на доктора Крейн, дернула головой — одна паучья лапка попала мне в ухо. — Часто люди боятся насекомых, потому что ассоциируют их с невидимой опасностью, способной проникнуть к ним в самый неожиданный момент, — продолжал он, соединив кончики пальцев, не без профессионального восхищения наблюдая за моим хладнокровием. — Помнится, вы говорили, что боялись их из-за того, что они могли проникнуть внутрь? Я наклонила голову назад — мягкие лапки оставляли влажный след на моем лице. — Дьявол кроется в деталях, — продолжал доктор Крейн. — Страх искусственен: им можно как поразить, так и излечить от него. Рано или поздно вы так же спокойно будете реагировать и на кровь на своих руках. Ведь уже реагируете. — Простите? Ответом мне послужили ослепительная ухмылка и выразительный взгляд, направленный на темные пятна на моей одежде. На моем лице… Я похолодела. Паук перебирался по шее под волосами. И я готова была поклясться, что теперь не только видела, но и чувствовала липкость от его лап. — Нет… — прошептала я в отрицании. — Этих пауков мексиканская мафия использует для убийства противоборствующих группировок, они реагируют на чужие запахи и пускают яд, но к запахам привычным… Чтобы Деймос не напал на вас, я оставил в его клетке ваши личные вещи, — короткая многозначительная усмешка, — ваш запах, а еще вашу кровь. Её собралось не мало с ваших анализов. — Не-е-ет! — завопила я и вскочила ногами на диван. Оступилась, перевернулась и грохнулась из-за спинки прямо на пол.***
Римская империя просуществовала пятьсот долгих лет. Забавно, когда думаешь о подобной цифре с точки зрения среднестатистической человеческой жизни, она кажется феноменально огромной, но если посмотреть на годы правления с позиции существования самой планеты или целой вселенной, понимаешь насколько ничтожно малы годы гегемонии того или иного государства. Сколько существовала Римская империя Фальконе? К сожалению, никто не вел вебинары по семейному бизнес-древу: подобные вещи, как былины и предания, передаются из уст в уста за чашечкой душистого чая после очередных похорон. Но достаточно располагать рудиментарными знаниями современной истории США, чтобы насчитать примерно одно столетие. Римская империя Фальконе. Номинально основная фирма под названием Фальконе ИНТ, по сути являясь монополистами, отвечала за логистическую индустрию города — маленького острова, окруженного реками и соединенного с материком несколькими мостами. Город своим расположением подкреплял ощущение отдельного государства внутри государства. Совсем как Ватикан, где во время молитв упоминались вместо отца, сына и святого духа — деньги, власть и святой Фальконе. Вне официальной документации, где числились безобидные жизненно необходимые товары, дядюшкины контейнеры и грузовики перевозили всё. Наркотики, оружие, запрещенные химические вещества, нелегалов. Мелкий и средний бизнес душили через подкупленные государственные органы — бесконечные проверки, санкции и штрафы, которые приводили к закрытию предприятий, отказывающихся платить дань. Массы лишались работы, и безработица вынуждала граждан либо идти работать на мафию, либо влачить жалкое существование, топя безысходность в наркотиках, которые так же обогащали мою семью. Замкнутый круг. Плотная паутина связей так прочно приковала всех чиновников, полицейских и бизнесменов, что Римлянин по сути стал теневым Императором. Ему подчинялись и комиссар полиции, и окружной прокурор, и даже мэр. Все они утопали в шелесте зеленых банкнот, довольные своей ролью в чужой шахматной партии. А тот, кто пытался сместить вектор власти, вроде Сали Марони, плохо заканчивал подобные авантюры: либо на дне реки, либо в Блэкгейте. Другие отважные законопослушные смельчаки быстро сбивали спесь, когда их рвение очистить город от скверны разбивалось о личной страх за родных и близких. Как минимум, я знала, что год назад дядюшка быстро приструнил лейтенанта Гордона, когда тот начал рыться в подлоге вещественных доказательств против несправедливо обвиненного бизнесмена. Интересно, когда лейтенант, этот искренне добропорядочный человек, участливо спрашивал меня «кто Пугало», знал ли он, что именно Кармайн Фальконе организовал похищение его жены и дочки. Сегодня мне предстояло подняться на вершину Рима — нашего бизнес-центра, представлявшего собой пятидесятиэтажное стеклянное здание. Выше был только Уэйн Энтерпрайзес, близнецом глядевший на нас по другую сторону улицы. Я отсчитывала секунды, пока мы поднимались на лифте. Под «мы» я подразумевала таких персонажей триллера моей жизни, как доктора Джонатана Крейна и Виктора Зсасза. Если честно, я чувствовала себя настоящей преступницей, которую сопровождают в тюремный зал свиданий. Лифт остановился на последнем этаже. Звякнул мелодичный женский голос, оповещающий о нашем прибытии. Хромированные дверцы разошлись точно портьеры и меня выбросило в стеклянно-светлое помещение, с огромным количеством зеркал на стенах и потолку — настоящий нарциссический рай. Милая девушка, едва старше меня, мягко поприветствовала нас и любезно предложила пройти в кабинет мистера Фальконе. Не помню, когда последний раз я посещала Рим в Готэм-сити. Быть может, пять лет назад, во время очередных напряженных деловых переговоров, когда было решено, что ребенку безопасней в месте, где на крыше есть личный вертолет для эвакуации из города. В кабинете дядюшки — помещении размером с двухкомнатную квартиру — нас ожидали остальные действующие лица трагикомедии моей жизни. Пингвин, важно натирающий монокль. Прилизанный седовласый мужчина очень важного вида, Джефф Кароуз, которого мне представили как окружного судью, ответственного за наш процесс. Уайт Ил, окружной прокурор — верный соратник, шестерка, пешка Фальконе — темноволосый мужчина с горбатым носом. И собственно сам Кармайн Фальконе, сегодня одетый в по-летнему светло-стальной костюм. Меня посадили в кожаное кресло. Меня окружили улыбающиеся недружелюбные лица. — Знакомьтесь, господа, моя племянница Виттория Фальконе, — представил меня дядюшка, обойдя кресло и положив на его спинку руку. Точно демонстрировал диковинную зверюшку, выпущенную из клетки. Окружной прокурор потянулся к моей руке, но я крепче прижала её к коленям. Мой жест правильно растолковали и оставили в покое формальности. Судья, занятый дегустацией канапе из черной икры, заговорил, не отрываясь от гастрономических радостей: — Надо же, как похожа на свою мать. Американские корни взяли свои. — Шотландские. — Что? — опешил судья, услышав мой ответ. — Шотландские корни. Предки моей матери прибыли в Америку из Шотландии. Все мы пришлый народ, мистер Кароуз. Судья недобро ухмыльнулся на мое замечание. Пингвин зажал между верхним и нижним веками монокль, точно так лучше мог разглядеть, насколько я вменяема. — Приятно слышать ваш голос, мисс Фальконе, — поприветствовал он меня, одарив заговорщицкой улыбкой. Уж кто, а он мой голос услышал раньше дядюшки. — Вам, вероятно, не больше двадцати лет. Уже выбрали свой жизненный путь? — выстрелил в меня дежурным вопросом окружной прокурор, и я признала в нем одного из гостей Айсберг Лаунджа, злоупотребляющего дурманящими каплями. — Я учусь на юридическом. Чтобы семья экономила на патронах при увольнении адвокатов. После моей шутки воцарилось молчание. Только Пингвин, не выдержав, хрюкнул себе под нос. А я решила продемонстрировать плоды образования: — Собираюсь получить адвокатскую лицензию по уголовному профилю. Люблю в свободное время изучать судебные прецеденты, так легче запоминается, какой срок за какое преступление может светить будущим клиентам. Вот, к примеру, — кусаю на мгновение указательный палец, выдержав задумчивую паузу, — двенадцать лет строгого режима за похищение, десять лет — за организацию похищения. Причинение вреда здоровью средней тяжести — семь лет. Подлог вещественных доказательств — шесть. Убийства, ну, — я дотронулась до своей черной шляпки, поправив спадающую на лицо вуаль, — уже зависит от способа и мотива. Довольная произведенным эффектом — густой тишиной и быстрыми взглядами-вопросами, — я смаковала их недоумение и решила добить контрольным выстрелом: — Простите, мне следовало перечислить сумму взяток за каждое преступление. Зашла не с той стороны. Окружной судья подавился канапе. Виктор пришел ему на помощь, со всей силы отшлепав по спине — не каждый день предстает шанс легально рукоприкладствовать над судьей. С другой стороны можно ли было мою учебу в целом назвать учебой? Я числилась в Готэмском Университете заочно, но посещала его не чаще, чем бизнес-центр Фальконе. Не удивлюсь, если сессию за меня сдавал очередной Виктор Зсасз, который вместе с зачеткой клал на стол кругленькую сумму, отвечающую на все экзаменационные вопросы. — Вам, вероятно, было страшно на недавнем опознании. Вновь увидеть своего похитителя, — елейным голосом сказал судья и присел прямо напротив меня, деловито раскинув руки на подлокотники. Не выдержав, я обернулась к доктору Крейну. Все это время он безучастно наблюдал за представлением, и выражение его лица нисколько не отличалось от того, что было в департаменте полиции, когда я произнесла номер четыре. Штиль. Безразличие. Почти скука. — Мой психиатр, доктор Крейн, — уточнила я, точно у меня их было несколько, — говорит, что то, чего мы боимся, рано или поздно настигает нас. Поэтому намного разумнее встретить страх лицом к лицу на своих условиях. — И именно сейчас вы можете мужественно продемонстрировать встречу со своим страхом, — щелкнув пальцами, заверил окружной судья и жестом руки призвал подать ему бокал с виски — представление начинается. У меня на языке покалывали два вопроса: «Что ты, токсичный, упивающийся властью мужчинка, подразумеваешь под мужественностью?» и «Что ты скажешь на то, что со своим страхом-похитителем-Пугало я вижусь два раза в неделю, а последнюю неделю и вовсе каждый день. Это достаточно мужественно в твоем понимании?» Но вместо этого, помня напутствия доктора Крейна о том, как, а точнее где заканчивают свою жизнь нонконформисты, я пропела заученную душещипательную речь. О похищении во время терапевтического шопинга. О заточении в пыльной заплесневелой квартире. О бобеле и мобеле. О Пугало. О частых упоминаниях о Сали Марони. О том, как мне удалось чуть «приподнять маску Пугало» — на этой части судья, наслаждаясь виски, громогласно захохотал; о том, как увидела его нижнюю часть лица, по которой впоследствии и определила номер четыре. О побеге. Обо всем том пафосном, написанном лучшим спичрайтере Пингвина — наверняка, это писал какой-нибудь Эдвард Нигма. Эдвард Нигма. Над моей головой зажглась метафорическая лампочка. Я скользнула взглядом по Пингвину, которого собственный смартфон занимал больше встречи. Интересно, взял ли он своего загадочного дружка. — Прекрасно. Прекрасно, — заключил судья, очень довольно пригладив гладко выбритый подбородок. — Думаю, никаких эксцессов больше не предвидится. Ведь никому из нас: ни будущему мэру, — он выразительно посмотрел на Кобблпота, — ни будущему сенатору, — взгляд на судью, — не нужны новые эксцессы. — Он пригладил лацканы черного пиджака, в котором я сразу определила Prada. — Их не будет, — уверенно заявил Кармайн Фальконе, и я вздрогнула, забыв, что все это время он стоял по правое плечо — там, где любит нашептывать искушение дьявол-хранитель. — Хорошая работа, доктор Крейн, — похвалил окружной прокурор, предложив и Джонатану отметить успехи, но тот отказался, сославшись на рабочее время. Какой правильный. — Я всего лишь выполнял свою работу, — скромно заверил он, одарив присутствующих мягкой улыбкой скромнейшего специалиста, уверенного в своих силах. — Если никто не запросит дополнительной экспертизы… — Дент пытался, но мы смогли урезонить едва не собравшуюся коллегию психиатров, — успокоил прокурор. А я представила эту коллегию — вместо лиц преступной наружности, выслушивающих заученную душещипательную речь, пока Виттория Фальконе, звезда процесса, в смирительной рубашке через каждое слово хохочет «номер четыре». — Я могу выйти? — Я повернулась, чтобы посмотреть дяде в глаза, но в ответ на меня глядели лишь темные линзы стильных очков — совсем как бездна. — Викто… — Мне в туалет, — перебила я, намекая, что никаких Викторов Зсасзов у своей кабинки не потерплю. Дядя благосклонно кивнул. Я выплыла из кресла, кабинета, и стены эхом разнесли стук моих каблуков. Я бесцельно бродила по этажу. Налила себе кофе из кулера. Покривилась от горечи — не привыкла к растворимой дряни. Поглазела на экзотических рыбок, золотистых пираний, плавающих в огромном настенном аквариуме. Постояла у напольного окна, открывающего вид на Готэм-сити, раскинутого во всех оттенках серого. Было бы забавно когда-нибудь на свои средства построить прямо в центре розовый небоскреб. Назло всем. Наконец, я услышала нужный мне мужской голос, отчетливо засевший в памяти после недавней телевикторины. Эдвард Нигма стоял у стойки ресепшена, где хихикала молоденькая секретарша, явно еще не догадавшаяся, что в загадочной форме с ней фильтрует не просто какой-то очередной мафиози, а социопат с большой буквы. Я остановилась рядом, кашлянув в кулак. Секретарша, чей аккуратный носик украшал бриллиантовый гвоздик, перевела на меня недовольный взгляд. Нигма, оттолкнувшись от стойки, в знак приветствия поднял фетровую шляпу. — Мистер Нигма, можно поговорить с вами тет-а-тет? Он пожал плечами. Секретарша закатила глаза. Я кивнула в сторону аквариума, возле которого мы вскоре и обосновались. Из зеркального стекла на нас смотрела дама, одетая в элегантный траур: черное платье, маленькой стилизованная шляпка с черной вуалью, чуть прикрывающей лоб, и молодой мужчина в зеленом костюме-тройке. — Ты знаком с Женщиной-кошкой? — спросила я, наблюдая, как прозрачность воды наполняется багровой кровью — пиранья набросилась на нехищную золотую рыбку. Помню, как в детстве отец объяснял, что этот аквариум хорошо олицетворяет общество. — Кто не знает Женщину-кошку? — вопросом на вопрос ответил Загадочник, оскалившись в отражении аквариума. — Я хочу нанять тебя, но заплатит тебе за задание Женщина-кошка. — Я надеялась, что время даром Селина не теряла, и уже вовсю грабила мои счета. Нигма такого поворота событий не ожидал, даже обернулся ко мне, вглядевшись в профиль. — Признаюсь, мисс Фальконе, ваше загадочное предложение порядком меня озадачило.— Он едва сдержался, чтобы не захихикать от намеренного каламбура. Я поправила вуаль. — Я хочу, чтобы ты сделал то, что у тебя получается лучше всего. Загадки. Мне нужны загадки, Эдвард. — Загадки, — протянул он, дотронувшись до края фетровой шляпы, отзеркалив мое движение. — И какого же рода загадки вам нужны и главное для кого? — Для доктора Джонатана Крейна. А ответом на эти загадки должно быть одно и то же слово. Я оглянулась удостовериться, что нас никто не подслушает, затем махнула Эдварду, чтобы тот наклонился, и прошептала ему на ухо то самое слово. Он ухмыльнулся, выпрямился, театрально поправил пиджак и наконец захохотал. Я призвала его жестом сбавить обороты веселья. — Хорошо-хорошо. Я вас понял. Есть отдельные пожелания? — Просто оставь его в живых и все. Остальное на твое усмотрение. — Понял-понял. Я приму ваш заказ, но только если вы отгадаете загадку. Внимательным, чуть прищуренным взглядом дала понять, что внимательно слушаю. — Чем можно поделиться только один раз? Интересно, у меня как и в телевикторине есть время на раздумье? А если я отвечу неправильно, мне продемонстрируют правильный ответ, совсем как…? На стекле аквариума, совсем как на экране телевизора, вспыхнул образ окровавленного беззубого рта. Образ получился насыщенным благодаря крови разодранных рыбок. По спине пробежались мурашки. Думай, думай, думай. Все вопросы, которые я когда-либо слышала от Загадочника, заключили в себе довольно простой ответ. Люди любят все усложнять, а ответ ведь всегда находится на поверхности. Чем можно поделиться только один раз? Это точно нечто нематериальное. Что-то абстрактное, но невероятно важное… — Секретом? В отражении аквариума на фоне растерзанной голубой пятнистой рыбки растянулась улыбка, заключающее в себе, что это… — Правильный ответ. Облегченно закрыла глаза. Как будто меня правда могли убить. — Я подумаю, что можно сделать. Будет мне разогрев перед главным шоу. — Главным шоу? — Теперь к Нигме обернулась я. А он лишь покачал указательным пальцем, как маятником часов. — Не волнуйтесь, мисс Фальконе. Никто его не пропустит. Особенно вы. И он подарил мне белоснежную улыбку, так не похожую на ту желтозубую с экрана телевизора. Вероятно, Пингвин неплохо вложился в виниры — вряд ли в Аркхеме держали частный стоматологический кабинет. Я проводила Эдварда озадаченным взглядом. Что бы он не имел в виду, кому-то шоу сулило проблемы, но если Нигма работал на Пингвина, а Пингвин на дядю, вряд ли эти проблемы сулили нашей семье. Как и положено конформисту, сделаю вид, что меня это не касается. Если честно, мне не хотелось возвращаться в дядин кабинет, конец света не произойдет, если я постою у входа и подышу свежим, если его можно так назвать, воздухом. Но у лифта меня ожидал сюрприз — доктор Крейн в кабине. Двери не успели закрыться, а, Крейн, заметив меня, вместо того, чтобы нажать на первый этаж, кажется, напротив намеренно удерживал кнопку, удерживающую двери. В свою же очередь я не спешила присоединиться к его компании, чем увеличивала неловкость ситуации. — Вам позвать Виктора Зсасза? Кажется, вы забыли, как ездить без него в лифтах. Уверена, доктор Крейн призвал все расчетливое медицинское хладнокровие, чтобы не усмехнуться на собственное замечание. Холл наполнился цокотом дьявольских каблуков. Двери закрылись. На темном дисплее зеленая цифра стремительно приближалась к сороковому, тридцать пятому, тридцатому… Мы стояли в тишине. Вероятно, услышав все доказательства речевой способности Витты Фальконе, групп в сговоре отпустила доктора. Не выдержав, я обернулась. Крейн скользнул по мне оценивающим взглядом, остановившись на черной сеточке, покрывающей лоб. — По кому держите траур, мисс Фальконе? — спросил доктор Крейн, в голосе которого сквозила праздное любопытство. — По моим чувствам к вам, — в меру трагичным голосом ответила я, выдержав его взгляд. — Знаете, мисс Фальконе, что отличает эмоционально зрелого человека от инфантильного? Двадцатый этаж, пятнадцатый, десятый… — Степень драматизации и принятие поражения, как урок, а не как очередной вызов. Но у Фальконе это в крови, не правда ли? Мелодичный механический женский голос оповестил о том, что мы прибыли на первый этаж. Не знаю, что на меня нашло, но в эту минуту, как никогда, я пожалела о своем решении, озвученному Нигме, чтобы Крейн остался в целости и сохранности после той викторины, которую ему предстояло пройти. Он оставил меня в кабинке, вместо прощания одарив саркастичной жестокой улыбкой. Ступор, наконец, спал с меня. Очень быстро и стремительно я перешагивала через ступеньки, чтобы успеть оставить за собой последнее слово. Но на ум, как назло, ничего не приходило. Внутри меня клокотал гнев, готовый вырваться сжигающим все живое пламенем — совсем как у дракона. Как Фальконе. Джонатан уже подходил к машине. Я замерла на ступеньке и попыталась сосчитать до десяти. Как советовали психологи всех мастей. Но сердце продолжало колотиться от злости. А он… а он остановился. Напротив лобового стекла. Несколько секунд не двигался — странно. Затем обошел машину, приблизившись к водительскому месту. Хоть у меня и было идеальное зрение, но я смутно могла разобрать, что именно заключала в себе надпись на лобовом стекле. Кто-то оставил послание. Вряд ли Загадочник. Сомневаюсь, что он побежал бы оставлять загадки, не удостоверившись в оплате. Когда я хотела спуститься и подойти ближе, чтобы успеть разобрать надпись, Джонатан нажал на кнопку, снимающую машину с сигнализации — кажется, он хотел убраться как можно быстрее, чтобы никто не успел заметить послание. Но послание было стерто само собой, а точнее огнем, которое вырвалось из-за треснувшего стекла, разворотив всю машину. Взрывная волна отбросила Джонатана на расстояние. Меня саму качнуло и обдало жаром так, что я едва удержалась на каблуках и прикрылась руками, отвернувшись. В ушах стоял звон. Меня оглушило. Вибрация прошла по косточкам от ступней до самой макушки. Когда я обернулась, черные клубы дыма уже поднимались к ясному, в насмешку, голубому небу. Языки пламени лизали корпус машины. Внутри все разорвало на части, если бы Крейн во время взрыва находился внутри, ничего бы от моего доктора не осталось. Осколки лежали разбросанными в радиусе минимум тридцати метров. От взрыва покорёжило и соседние машины. Выло несколько сигнализаций — несинхронно, на перебой. Джонатан перевернулся на спину, оперся рукой об асфальт и посмотрел на то, что когда-то было его машиной. Машиной, в которой не так давно я испытывала приступы панической атаки, находясь один на один с Пугалом. Он приподнял руку, в которую попали мелкие осколки. Обернулся — лицо его было залито кровью — и посмотрел на меня. На меня, так кстати разодетую в элегантный траур. Когда выбираешь наряд, важно предугадать не только погодные условия, но и некоторые аспекты настроения дня, и кто знал, что маленькое черное платье способно накликать беду настолько близко. Я что-то почувствовала на своем лице. Очень приятное и незнакомое. Сводящее мышцы в судорогу. Потрогала. И поняла, что улыбаюсь. У-Л-Ы-Б-А-Ю-С-Ь. Искренне. Счастливо. Я не могла сдержать восторга, видя, как дым все сильнее и сильнее заполняет пространство, а и без того загаженный промышленностью и выхлопными газами воздух наполняется запахом горящего металла. Наконец-то все оказались на своих местах. Я стояла в бессмертной траурной классике. А Джонатан Крейн лежал у моих ног — обескураженный, напуганный и жалкий.