Quiproquo

Чёрный, как аспид, Range Rover остановился у кафе «Funny Cup», где я назначила встречу с Селиной. План был довольно прост, а главное собирал все знаменатели воедино: мне было нужно окно для встречи, а Виктору — для межличностных разборок. Узнать местонахождение Дэдшота снова помогла Селина. Правда, в этот раз затребовав плату, которую я обещала принести на личную встречу. Виктор должен был высадить меня у кафе, как мы договорились, на полчаса, и отправиться на время железобетонного алиби вырезать новый шрам на своем теле — довольно емкий и понятный всем эвфемизм. Дальше я бы добралась до департамента сама на такси. Свое опоздание оправдала бы спастическими пробками в центре. За время моих кофейных посиделок и опознания Пугала, Виктору должно было хватить время на вендетту. Он сунул мне в руку неровно оторванный кусок от линейной страницы, где синим по белому было написано размашистым почерком «номер четыре». — Когда вас спросят, кто Пугало, просто ответьте это, — наставил меня Виктор. Я скомкала подсказку и бросила её в сумку — к перцовому баллончику, раскладному ножику, косметичке, антибактериальным салфеткам, телефону, наушникам и леденцовым конфеткам. Стандартному набору женской сумочки. Надела солнцезащитные очки в форме черных сердец в красной оправе и отправилась к назначенному месту. Селина уже ждала меня за столиком, в самом центре зала подальше от окон, элегантно помешивала маленькой ложечкой сахар и следила за моим стремительным перемещением вдоль круглых столиков. — Ну приветики. — Легкий взмах рукой, сажусь за столик, снимаю очки и кладу их перед собой, совсем как деловая леди. Селина безучастно сделала несколько глотков кофе. К нам подошел официант, и я тут же, не беря меню, заказала только кофе. Времени предаваться гастрономическим радостям нет. — Итак, — протянула Селина, опустив чашку на блюдце. Выглядела она вполне повседневно темно-синяя свободная рубашка и легкие брюки тёмно-серого оттенка, на едва заметном разрезе мерцала золотая цепочка с изображением полумесяца. На макушке — солнцезащитные очки. Глаза подведены черной подводкой. Ничего лишнего. Элегантный минимализм. — Итак, — повторила я, немного нервничая. — Разговор нетелефонный, я подумала, лучше нам переговорить тет-а-тет. — А где твой лысый друг? — Селина лениво наклонила голову, её длинные ногти, выкрашенные в черный, медленно стучали по чашке. — Ээ, поехал гонять другого лысого друга. Селина изумленно выгнула бровь. — Не в том смысле. — Я помассировала переносицу. Рядом возник официант. На стол как тарелка НЛО приземлилась чашка с кофе. Я подождала, чтобы лишние свидетели, от которых потом пришлось бы избавляться, исчезли из поля слышимости. — У меня к тебе деловое предложение. Как насчет еще одного ограбления? Лицо Кошки оставалось непроницаемым — лишь все также выгнута четко очерченная карандашом бровь. — Только на этот раз меня. Никакой реакции. Я затеребила край салфетки. — Слушай, мне очень нужны деньги! — Так просто сними их со счета, в чем твоя проблема? — В том-то и дело, что проблема. — Я поправила волосы, проверяя не выбились ли передние пряди, скрепленные на затылке большим алым бантом под цвет мини-комбинезона. — Все мои расходы строго контролируются дядей и сестрой. На время психиатрического освидетельствования сестра подала запрос, чтобы стать временной управляющей всех моих счетов. Из разряда «человек с расстройством личности может спустить все деньги, спонтанно купив остров». Можно подумать другие так не делают. Я вымученно рассмеялась. Селина моей шутки не заценила. На мгновение между нами воцарилась тишина, наполняемая негромкой музыкой — из невидимых динамиков по залу растеклась лирическая композиция, без которой не обходился ни один уважающий себя летний плей-лист Summertime Sadness. — В общем, мне нужен человек, который меня ограбит. Не за спасибо конечно. Восемьдесят процентов — мне, двадцать — тебе. В них будет входить твоя оплата за информацию о Дэдшоте. — Сорок процентов. — Кошка сделала очередной глоток. Я поперхнулась вместо неё. — Двадцать пять. — Сорок пять. — Минуточку, до этого же было сорок, — горячо возразила я, — мне казалось, эта арифметика работает в другую сторону! — Вот именно, будешь выделываться, процент повысится до пятидесяти. — Селина пожала плечами и позволила себе усмехнуться — готова поклясться, у края губ показались клыки. — Ладно, ладно, сорок! Сорок и точка! Это огромные деньги! И я отдаю их тебе добровольно! Снова тишина. Мимо нас проплыл официант с загруженным десертами подносом. Я огляделась: кафе было исполнено в теплых карамельных тонах, ассоциирующихся со всеми сортами кофейных напитков. С потолка вместе с лампочками, выполненными в форме фонариков, свешивались корзины, одни наполненные нарочито засохшими цветами, а другие — мягкими игрушками и странного вида инсталляциями. — Так и быть, — сжалилась надо мной Селина. Вероятно, она просто спешила. Я облегченно вздохнула, открыла сумочку, достала документы, имевшиеся у меня на руках: номера моих счетов, банки, что именно в них лежало, ценные бумаги, драгоценности, которые как раз и были по части Женщины-кошки. Объяснила схему, что нужно открыть липовый счет на чужое имя, которым я смогла бы пользоваться. Желательно определенную сумму, вырученную с алмазов и бриллиантов, оставить наличкой в надежном месте, на случай, если придется бежать. Благо теоретически я научилась многому, пока моя семья думала, что я занята прослушиванием музыки в наушниках. Телефон завибрировал от смски. Крейн. И его довольно лаконичное «Где вы?». «Попали в пробку, авария впереди, развернуться невозможно, будем через полчаса, не раньше», быстро настрочила я. «Хорошо, я передам Гордону». Я отодвинула телефон кончиком указательного пальца. Взглянула на Селину, сейчас, в дневном свете и при расслабленной обстановке изучить хорошенько её было многим проще, она явно метиска: только какие корни — итальянские, латинские? — А можно парочку личных вопросов? — спросила я, ноготком водя по заблокированному экрану. Номер четыре. Назовите просто номер четыре. Селина неопределенно взмахнула рукой — попробуй. — Что именно ты украла в сейфе Кармайна? — Лишь причитающуюся мне моральную компенсацию. Что-то подсказывало: если я спрошу, из-за чего понадобилась моральная компенсация, мне ответят аналогичными экивоками. Следующая попытка: — Ты встречаешься с Бэтменом, я права? — Милая, ничего личного, я с ним сплю. Горло мне разодрал нервный смех. Почему-то именно этого ответа я и ожидала. — Но ты, конечно же, не скажешь кто он? — А ты как думаешь? Я улыбнулась. — Это обнадеживает. Значит, ты умеешь хранить секреты. Селина агрессивно допивала кофе, игнорируя явно не льстящее ей замечание. — Ну хоть парочку вопросов о нем можно задать? Никаких имён и номеров счетов! Снисходительно вздохнув, Кошка подперла рукой подбородок. Её ярко-зеленые глаза чуть прищурились. Кажется, меня внимательно слушали. Я задумалась лишь на мгновение, прежде чем выпалить: — Бэтмен делает эпиляцию? — Да, не терплю волосатых мужчин. — Что, даже там? — Даже там. — Наверное, не такой вопрос первым задают о Бэтмене. — Я отсалютовала чашкой. — Как ни странно, мне он показался логичным. — Селина повела плечом и дотронулась до очков на макушке — сигнал, что пора закругляться. На самом деле Селина была права: он столько времени в спандексе проводит, вот и я подумала, что депиляция явная необходимость, чтобы избежать аллергии. Серьёзно, у тебя есть один шанс спросить что-нибудь о Бэтмене и главный вопрос, который тебя интересует — бреет ли пах Бэтмен? — Ты странная. — Не уверена, адресовало ли я это замечание Селине, а не самой себе. — И это говорит мне девушка, таскающая с собой волосы своего психиатра. Я усмехнулась на подобное замечание, почувствовав некое дежавю, замедлила движение ложкой в чашке и задумчиво уставилась в черное как нефть кофе. — Они мой счастливый талисман. Как кроличья лапка. — Так оторви ему лапку. Нервный смех перешел в веселый хохот. — Теперь у меня есть к тебе вопрос. — Селина опустила очки на глаза, потянулась к клатчу, — волосы, что ты мне передала, принадлежат Джонатану Крейну. — Не вопрос, а утверждение, — щелкнула я пальцами. — Почему они были разделены на два отдельных пакетика? Хороший вопрос, Селина. Я разблокировала телефон, чтобы заказать uber и ответила: — Один талисман хорошо, а два лучше. Не так ли? Когда Селина поднялась, ознаменовав конец нашей беседы, я поспешно выпалила, попутно заказывая такси: — Почему ты помогаешь мне? Я ведь Фальконе. Я плохой человек. — Я запнулась на последнем предложении и взглянула на черные линзы, скрывавшие её глаза. — А ты… не знаю, ты спишь с Бэтменом, но ты воровка. Я не понимаю, кто ты, и главное — зачем тебе все это. Губы Селины дрогнули в подобие усмешки. Она дотронулась на дужки очков, но не сняла их. — Слишком просто делить мир на черное и белое. Мой мир полон оттенков серого, котенок. Не всем это дано понять, даже Бэтмену. А твой оттенок, сейчас, он видится мне светло-серым. Я видела свое отражение в линзах её очков. Но отражение мое было таким же черным, как и её очки. А затем она ушла. И я слышала только быстрый стук её каблуков.

***

Впервые я слышала время. Вяло текущие стрелки часов. Они резали слух подобно лезвию ножа по стеклу. Невыносимый медленный скрежет, отделяющий меня от до и после. Последний шанс сдать Пугало. Здесь. Сейчас. Стоя в этом душном замкнутом кабинете, освещенном теплым светом люминесцентных ламп. Напротив стекла, за которым в шеренгу вытянулось семь человек. Семь потенциальных Пугал, из которых никто из них не был им. Верно. Настоящий Пугало стоял рядом со мной. Что он чувствовал? О чем думал? Боялся, что я вместо того, чтобы неприлично указать пальцем на уже заранее продиктованный мне номер четыре, резко развернусь и ноготком, украшенным крохотным бриллиантом, укажу на него. И тогда Джеймс Гордон сбросит терпеливое оцепенение, а Харви Дент прекратит нетерпеливо подбрасывать монетку. Номер четыре. Чем же ты, серый, невзрачный человек, побритый под единичку, с татуировкой римской цифры один на щеке не угодил этому городу, не угодил Римлянину, что участь стать Пугалом выпала именно тебе? Кого убил? Или напротив не убил? Или твое имя вытянули из мешочка, просто по случайности, как вытаскивают лот на игровых тв-шоу по субботам. Пот стекал холодной струйкой с шеи, пробегал по позвоночнику, достигал поясницы. У меня зудели глаза. Но не от слез. Я терла их, точно таким образом могла восстановить зрение и лучше увидеть, понять, прозреть. Они мешали мне. Ресницы. Застилали обзор, утяжеляли веки. Из-за них глаза и слипались. И я пыталась облегчить участь. Выдернула — одну, вторую, третью, — тушь на нижнем веке рассыпалась, её рыхлые отпечатки остались на подушечках пальцев. Это варварство над собственным телом в миниатюре принесло мне облегчение, ощутимое как щекотка перышком на замерзшей коже. — В чем дело, мисс Фальконе? — Терпение Харви Дента иссякло на сорок пятой минуте шестого, если верить настенным круглым часам. Его тон звучал нетерпеливо, раздраженно, почти яростно. — Это так сложно определить своего похитителя? — Вообще-то да. Он был все время в маске, — парировала я, поведя правым плечом. Гордон наклонился к микрофону, нажал на кнопку спикерфона и приказал подозреваемым надеть маски. Все семь лже-Пугал по команде натянули холщовые мешки. Точь-в-точь как с портрета, точь-в-точь как та маска, нарисованная вот этими руками из крови и плоти. Я взглянула на них, на пальцы, украшенные кольцами, на свежий алый маникюр — как будто макнула кончики пальцев в кровь, копившуюся на всей совести Фальконе. А ведь маска, которую я так старательно вышивала, кажется, так и осталась в кабинете доктора Крейна. Меня начал распирать смех. Я вовремя прикрыла рот ладонью и чуть наклонилась вперед, чтобы густые черные волосы прикрыли мое до истеричного веселое выражение лица. Быть может, мне повезет, и моя поза сойдет за леди в беде, увидевшую своего истязателя, которая вот-вот от ужаса, страха и отвращения опорожнит желудок на глазах всей полиции, а затем рухнет в обморок. Но вместо того, чтобы скорее закончить фарс, я в конце концов не выдержала и повернулась к настоящему Пугало. Доктор Крейн, ожидаемо, был расслаблен и деловит, как если бы и в правду сопровождал свою подопечную для опознания похитителя. Ничто не выдавало в нем того самого похитителя: ни волнения неопытного воришки, ни самоуверенности опытного социопата. Он внимательно глядел на меня, и только едва заметная тень, которую я научилась читать по уголкам его губ, говорила о том, что ситуация его откровенно забавляет. А ведь я могу, правда, могу вцепиться в Гордона и прокричать, что настоящий Пугало стоит не за стеклом, а прямо рядом с ним. Могу развернуться к Денту, броситься в его объятия, расплакавшись, и заверещать, кто именно месяц, а может и все месяцы, травил меня токсичным газом. Глядя прямо в глаза Джонатана, я произнесла ровным, безэмоциональным голосом: — Он Пугало. — Кто? — уточнил голос Гордона. Мы по-прежнему смотрели в глаза друг другу, мое лицо свела судорога — то ли нервная улыбка, то ли рвущийся вопль. — Номер четыре. Движение кинопленки пришло в действие: Джонатан моргнул, разорвал зрительный контакт и перевел взгляд к окну, точно, как и все, хотел убедиться, кто же тот самый подлец, посмевший похитить Витторию Фальконе. Все действующие лица прекрасно осознавали фарс, наигранность и безумство сцены. Дент единственный озвучил это вслух голосом, полным злостного сарказма: — Удивительно, не правда ли, мисс Фальконе, одно ваше слово способно упечь человека, быть может, на несколько десятилетий за решетку. Достаточно лишь помнить, насколько хорошо сидит маска. В глаза смотреть пассивно-агрессивному правосудию не стала. Прошла мимо и вышла, пока доктор Крейн услужливо держал дверь. Как только я перешагну порог, назад дороги не будет. Я огляделась. Виктора нигде не было видно. Вероятно, его веселое рандеву с Дэдшотом затянулось. А мой план добраться до ближайшего кафе и ждать звонка крошился, как рыхлый пирог, ведь доктор Крейн вел меня под руку к лифту. Из лифта на выход. А из выхода прямиком на парковку. К своей машине. Он открыл дверь переднего сидения. Я не спешила садиться, смотря на пассажирское кресло, как на медицинское кресло — из тех жутких хоррор-фильмов, куда безумные врачи приковывали своих жертв. И все-таки села. Дверь захлопнулась. Открылась со стороны водителя. Снова хлопнула. В очень густом, выразительно молчании Крейн завел двигатель и вырулил с парковки на дорогу. На светофоре он окинул меня взглядом и потянулся ко мне, отчего я инстинктивно отодвинулась ближе к двери, чем вызвала смешок с его стороны: он всего-навсего пристегнул мой ремень безопасности. Забавно, преступников так заботят меры безопасности на дороге. И именно когда щелкнул замок ремня, я осознала, что до сих пор, с того самого дня, как сбежала из заплесневелой пыльной квартиры в Нэрроуз, все еще нахожусь у Пугало в заложниках. Изменился только размер моей клетки с одной комнаты до целого города. Я все ещё в опасности. Сильнее, чем полгода назад. — Вы нервничаете, — констатировал Джонатан, выпрямившись. Я решила оставить этот факт без комментариев, глядя в боковое окно, где разворачивались обыкновенные будничные сцены, недостойные того, чтобы попасть на главный экран. Подростки на электросамокатах возвращались домой, уплетая на ходу мороженое. Мамочки с колясками. Смурные подозрительные типы в толстовках с накинутыми на головы капюшонами. Привычный городской антураж. Со мной все еще был телефон. Даже интересно стало, если я вытащу его и наберу Виктору, не выкинет ли Крейн гаджет прямо в окно. Телефон вытащила, застрочила смс-ку о том, в чьей машине нахожусь, дала понять, чтобы Виктор возвращался сразу в особняк. Телефон никто не отобрал. — Ах да. — Крейн так выразительно издал эти блеклые четыре буквы, что я даже обернулась и успела застать, как он достал из кармана пиджака мои трусики и совершенно невозмутимо, как будто возвращал мне одолженную книгу, положил их мне на коленки. — Вы кое-что забыли у меня на прошлом сеансе. — Чтобы забыть, нужно целенаправленно выполнить действие. А я их сама не снимала, — заскрежетала я зубами и сунула их вместе с телефоном в сумку. — Виктор поедет сразу за нами. Крейн неопределенно промычал. Как будто прекрасно знал, что никто следом за нами не поедет. — Вы выглядите недовольной и напряженной. — Вы же мой психиатр и должны знать, что любая смена обстановки и нарушение привычно выполняемых действий приводят пациента к стрессу. Сначала меня заставили приехать в полицию, — я загнула один палец, — а теперь я возвращаюсь не на своей машине. — Второй. — После такого стресса мне придется приходить в себя неделю. — Стараюсь звучать непринужденно. Но обманываю только себя. — Я полагал, что гештальт-терапия пойдет вам на пользу. Но кажется, она произвела на вас не совсем то впечатление, какое вы ожидали. Вы думали, я буду вас пытать? Я претенциозно выгнула бровь. — Я читала о том, что такое гештальт-терапия, и могу отличить терапию от превышения должностных полномочий. — Относитесь к этому как к забавному эксперименту. Судя по вашему списку это то, что вам нравится в Пугало. — Не припомню такого пункта в своем списке. И эксперименты на людях не этичны, — парировала я, сжав кожаный ремешок сумки. — Не этичны, значит? — Уголок его губ едва заметно дрогнул. — Заметьте, вы выразились в обезличенной форме, мисс Фальконе. Я молчала. — Наверняка из уроков истории вы слышали об отряде 731. О безжалостных бесчеловечных экспертах японскими врачами над военнопленными? — Машина плавно перестроилась в соседний ряд. Даже с моим топографическим кретинизмом, я понимала, что мы петляем по городу. Доставлять домой быстро меня никто не собирался. — Сложно признать среднестатистическому человеку, скованному моральными кандалами, что возможность снизить вероятность смертности от сибирской язвы и даже туберкулёза, заслуга, как вы выразились, «неэтичных экспериментов». Если бы не данные, переданные Америке, мы бы так и топтались на уровне пенициллина от всех бед, а вы могли бы умереть от холеры, как какая-нибудь ваша прапрапрабабка. Представьте себе, как далеко могла бы зайти медицина и наука, если бы не пресловутый морально-этический Нюрнбергский кодекс. Возможно, мы бы уже победили рак. Я не верила, что мы действительно заговорили об экспериментах. Буквально после официального опознания Пугала. Я прижала два пальца — указательный и средний — к пульсирующему виску, опершись локтем о дверь. — Это лишь очередное сослагательное наклонение, которого не терпит история. Наука развивалась бы и так своим путем. Двадцать первый век — век гуманизма. Даже животных сейчас освобождают от участи быть расходных материалом. Многие компании перестают тестировать… — Прекратите нести чушь, — резко перебил меня Крейн, голос его, как лёд, замораживал все аргументы, — ваши «веганские» компании просто покупают данные у других компаний, пробующих продукт на тех же несчастных кроликах. Контракт на несколько миллионов долларов способен неплохо обелить репутацию в глазах наивных потребителей, чтобы заработать еще больше миллионов. Речь не об этике, а о бизнес-плане. — Это не отменяет факта бесчеловечности любых экспертов во благо чего бы они ни происходили! А если бы вы оказались на месте… — Мой горячий монолог прервался, причиной заминки на этот раз стала я сама; точнее мысль, маленькое колючее напоминание: Джонатан как раз и был на этом самом месте подопытного кролика. Я с силой прикусила губу. Доктор Крейн скосил на меня взгляд, правая рука на руле напряженно сжалась, что-то исказилось в его чертах, и он самодовольно промычал. — Судя по вашему тону, вам известны некоторые биографические факты из моего прошлого, — произнес он совершенно ровным невозмутимым голосом. — Вы хорошо шифровались до этой минуты, стоит отдать вам должное. Я молчала. Сконфуженно сложив руки на коленях. Идти на попятную поздно. — Тем более, не понимаю, как вы можете так рассуждать, если сами пережили подобное… — Потому что меня больше не ведет страх перед прошлым. От страха можно излечиться. Как излечился я. — Нельзя болезнь излечить болезнью. Крейн усмехнулся, вырулив на шоссе: автомобиль набирал скорость, далеко за пределами города. Показались доки, небо вместо воронья рассекал чайки. Нехороший признак. — Еще как можно. На этом строится принцип вакцинации. Любое лекарство — яд, используемый в правильной дозировке. В нужной пропорции, правильным способом он способен излечить. Как излечивает сейчас вас, мисс Фальконе. О каком именно яде он говорил: о моих таблетках или газе, которым травил и кто знает, быть может, до сих пор травит. Ведь лечат меня две ипостаси доктора. И лекарство у них разное. — У вас сегодня, моя дорогая, был прекрасный повод озвучить свои доводы из списков не только перед лейтенантом полиции, но и прокурором, почему промолчали? Прозрели, увидев номер четыре? Даже забавно, — Крейн усмехнулся и чуть наклонил голову, посмотрев мне в глаза, — какая реакция была бы у Гордона, заяви вы на всю полицию, что я Пугало? — Сбавьте скорость, — прошептала я, заметив, что мы давно превысили скорость не только в рамках закона, но и здравомыслия. За окном погрузочные склады у переправы мелькали так быстро, что я не успевала читать надписи на контейнерах. — Вам некомфортно? Боитесь еще и скорости? А она чем вас напугала? Напоминает о скоротечности жизни? — Он сильнее надавил на газ. Двигатель автомобиля взревел подобно дракону. Я вжалась в кресло и прикрыла глаза. — Неужели совсем не боитесь? Что вас поймают? Я пошла ва-банк. — На чем меня поймают, моя дорогая? На превышении скорости? — несмешливо спросил он, и я была готова поклясться, что стрелка на спидометре перешла отметку 120 км/ч. В ушах у меня свистело, а гул сердца отдавался не только в ушах, но и в горле. — А если вас убьют? Не всех в городе могут устраивать подобные гештальт-терапии. Чтобы они под собой не подразумевали. — Убьют? — отрешенно переспросил Крейн. Я открыла глаза, почувствовала колючки его взгляда. Скорость постепенно спадала, и я облегчённо выдохнула, когда меня перестало вжимать законами физики в кресло. Джонатан вырулил на обочину — в глухом, безлюдно месте, где вдоль дорог стояли лишь опоры линии электропередач да билборды — и остановил машину, заглушив двигатель. Мне стало не по себе — в горле встал горькой ком. — Убьют, — вновь повторил он, смакуя необычное слово, примеряя его вес, как костюм, к своему телу. — Интересно, почему ты упомянула об этом, Витта. Впервые за все месяцы он произнёс моё имя в сокращенной форме. Но ни радости, ни восторга я от этого не испытала: только мурашки, предвещающие беду, совсем как низко летающие птицы — дождь. Моя имя прозвучало ни нежно, ни волнительно — скорее очередная форма пассивной угрозы, чуть более опасная, чем излюбленное мисс Фальконе или моя дорогая. — Тебе что-то известно. Не вопрос. Констатация факта. Я отвела взгляд, рефлекторно дернув ручку двери. Ожидаемо заперто. — Ясно. Кармайн хочет от меня избавиться. Ожидаемо. Злостный смешок. Я нашла в себе силы взглянуть на него: взгляд — непривычно расфокусированный, около безумный — блуждал по окрестностям, раскинувшемся за лобовым стеклом. — Фальконе так кичится властью над городом, не понимая, что его главный страх — потеря контроля над властью. Жалкий человек. — Он произнес это с высокомерным сожалением на грани отвращения. Не успела я открыть рот, как Крейн резко опустил моё кресло и навис надо мной. — В чем дело, Виттория? Разве это не разрешит вашу проблему? Не освободит вас от угрозы госпитализации? От угрозы Пугала? Неужели вы не хотите, чтобы я умер? Чтобы меня посадили? В чем причина? Так сильно влюблены? Эндорфины и прогестерон настолько затуманили ваш рассудок? — Я попыталась отвернуться, но он схватил меня за челюсть, с силой сжав щеки, и нагнулся ниже. Теплое, нервное дыхание на моем лице — на этот раз приносящее дискомфорт. Он смотрел мне прямо в глаза, а я отчаянно дергала ручку двери, как будто это могло помочь. — Или начитались справок о моем прошлом и вам стало меня жаль? Записали меня в жертвы? Уверены, что мне нужна чья-то жалость? Не лицемерно ли с вашей стороны? Рассуждать об этике, жизни и порядке, когда вы испытали восторг, едва не лишив Пугало жизни? Разве вам не понравилось ощущать его жизнь в своих руках? — Его вопросы сыпались подобно гильзам — стремительно, расчетливо и главное — метко. — Я хочу выйти, пожалуйста, отпустите меня. Безумная улыбка Крейна растянулась — скоро останется лишь она, лицо исчезнет вместе со взглядом за запотевшими очками. Вот, значит, как она, эта улыбка, выглядела десятки раз за уродливой маской, когда в судорогах билось мое тело под действием газа. — О, это так на вас похоже — снова сбежать. Не хотите, чтобы вас диагностировали. Вы, Виттория, боитесь ни крови, ни стен и не смерти. Вы боитесь ответственности. Вы боитесь саму себя. Ту настоящую себя, что раскрыла себя в квартире Пугала. Но вам так претит нести ответственность не только за свою жизнь, но и за чужую. И мораль здесь не при чем. Вам просто хочется комфортной, удобной жизни, но удобной жизни не будет. Пока вы находитесь в плену своих страхов. — Его пальцы зашевелились точно паучьи лапы, перебирающие невидимую бархатную нить. Вот только эту нить заменяло мое заледеневшее лицо. — Вы, все эти люди, весь этот город сплетены из тонкой, хрупкой паутины комплексов, страхов и психотравм. Будь то социопат Джокер или благочестивый Бэтмен с комплексом миссии. Этот город болен последней стадией страха и консервативное лечение ему не поможет. Пока вы боитесь, вы медленно пожираете себя, а бояться стоит только самого страха. Его близость, теплое дыхание, ледяной взгляд, расчетливо безумный тон — все оказало дезориентирующее отравляющее действие. Но ступор спадал. А мысли, точно аварийные лампочки, вспыхивали одна за другой: слезоточивый баллончик в сумочке, острое лезвие в браслете, навыки самообороны в теле. Сумочка упала под сиденье. Тело слушалось плохо. Но лезвие. Оно все еще в браслете. Нужно лишь достать его. Осторожно, незаметно и… и тогда кровь брызнет, по стеклам, по мне, оставит множество улик для полиции, которая еще совсем недавно просила, очень вежливо, покажите Пугало, мисс Фальконе, Пугало. Я вытянула руки вперед, мое движение могло сойти за попытку объятия, одну руку — правую — я оставила на весу, а левой обняла Крейна за спину и потянулась к браслету на правом запястье. Джонатан крепко держал меня за подбородок, но, когда почувствовал мое объятие, внезапно отпустил меня, выбравшись из-под моей руки, и сел обратно в водительское кресло. Я лежала, замерев, и смотрела в крышу автомобиля. Мимо нас по магистрали проносились освещающие нас редкие машины. На улице смеркалось. Потихоньку, не без посторонней помощи, мое кресло вернулось в вертикальное положение. Как будто ничего и не произошло, мы продолжили путь. Джонатан вырулил на автомагистраль, вернулся из промзоны в чертоги никогда не спящего Готэма, на который тьма опускалась не только в метафорическом плане. Всю оставшуюся дорогу мы провели в пассивно-агрессивном молчании. Я смотрела в боковое окно и поглаживала серебряный браслет с выгравированной надписью Potentia, где пряталось крохотное лезвие. А ведь я правда была готова его применить. Куда бы я его воткнула? В шею? Виктор хорошо объяснил куда целиться — в сонную артерию, — чтобы жертва истекла кровью за считанные минуты. Интересно, он догадался о моем намерении? Поцелуи и объятья Фальконе грозят летальным исходом — уж кто, а Пугало знает об этом. Когда антураж серости сменился на высокие створчатые заборы, я не выдержала: — Знаете, я правда ненавижу, когда меня диагностируют. — Злобный невротический смешок. Поправляю выбившиеся пряди за уши. — Может, я и лицемерна, разбалована и сплетена из комплексов и страхов. Вот только и вы, кажется, так и не излечились до конца, и путаете ремиссию с исцелением. — Я повернулась к нему всем корпусом. В этот момент ворота особняка Фальконе открылись. — Вы же боитесь моих чувств, не важно продиктованы они прогестероном или взбесившимися эндорфинами. Вам может и нравится манипулировать моей влюблённостью, но вам претит мысль, что кто-то может испытывать подобное к вам или Пугало, по-настоящему, просто так или за то, что вы как раз такой ублюдок. Машина остановилась возле фонтанчика, в центре которого подсвеченная подводными лампами стояла скульптора древнеримского бога Плутон, символа богатства. Джонатан разблокировал двери. — Мы приехали, выходите. Он вел себя так, будто не слышал меня, но я прекрасно знала, именно благодаря этой нарочито безразличной реакции: мои слова жалят иглами, и я продолжила агрессивно, ядовито, взбалмошно: — Держите меня за поводок, но близко все равно не подпускаете. Это выше вас да, поддаваться иррациональным эмоциям? У психиатров же на все есть ответы, все эти нейроны, гормоны. Крейн вышел из машины — я следом за ним. Звякнула блокировка дверей и индикатор включенной сигнализации. Джонатан с дипломатом в руках — интересно, в нем спрятан волшебный газ — направился по гравийной мощеной дорожке, прямиком ко входу. Я — следом за ним. — А мне все равно. А мне все равно, что говорит наука. Или тем более вы. Знаете прочему? — На мгновение я остановилась. И сердце мое остановилось. И разум. И быть может, планета. А затем я выкрикнула, громко и звонко, прямо ему в спину, точно из ружья выстрелила: — Потому что я люблю вас! Ничего. Крейн продолжал идти к дому. У меня округлились глаза, и сердце застучало гулко-гулко. Я повторила громче и раздражённее: — Эй, сказала же, что люблю! Я очень-очень-очень сильно люблю вас! — Ветер разнес последние слова, как вопль умирающей, раздавленной автомобильными колесами кошки. Сжала руки в кулаки, гнев переполнял меня с такой силой, что хотелось что-нибудь сломать, разбить, ударить, и я выпалила во все горло: — Эй, говорю, что люблю, куда пошли? — Из ваших уст, мисс Фальконе, это звучит как угроза, — в этой раздражающей холоднокровно крейновской манере ответил Джонатан, не оборачиваясь. — Это она и есть! — взревела я во все горло. Пот градом стекал по спине. Ветер неприятно обдавал вспотевшую под платьем кожу. Меня трясло как при высокой температуре. Что уж врать, меня при высокой температуре так никогда не трясло. Казалось, если ветер поднимется сильнее, я рассыплюсь в прах как увядший цветок. А он… А он все удалялся. Это серая спина, этот серый пиджак, этот серый человек, которому не было дело до того, что я впервые произнесла вслух запретную по отношению к живым, мыслящим, смертным… пресловутое «люблю». Искренне? Искренне. Не отдавая себе отчета, я решительно шагала к особняку и повторяла одно и то же слово, вспышка ярости застелила глаза, я не видела ничего кроме его фигуры, зашедшей в особняк. А я все повторяла и повторяла. Даже Виктора сразу не заметила, пока тот не положил руку мне на плечо и не спросил: — Кого? — Крейна, — выпалила я в трансе, и только когда Виктор потянулся к пистолету в кобуре, осознала, что повторяла не «люблю», а «убью». — Уже? Без проблем. — Виктор перезарядил пистолет, а у меня в глазах потемнело, представила: как Крейн сидит самодовольный после того, как публично проигнорировал мое признание в любви в зале, попивает пафосно чай из фарфоровой кружки, а Виктор входит, целится, стреляет. И кровь. Эта прекрасная кровь прекрасного человека украшает прекрасными узорами прекрасный светло-бежевый диван. То, что так не хватало нашей гостиной. Ведь там так давно не проливалась кровь. Я пошатнулась и покачала головой: — Не надо. Это была метафора. Виктор спрятал пистолет обратно. — Ну ладно, — и пожал плечами. Раздосадовано так. Кто-то нажал кнопку автопилота. Не помню, как вошла в особняк, как дошла до зала, как села в кресло. Как положила ладони на сжатые коленки. Скромно так. Телом управляла ни я. Оно, это вычурная оболочка в коротком комбинезоне от Gucci, ни имело ко мне никакого отношения. Мне хотелось сбросить с себя одежду, кожу, кости. Оставить пустоту. Ничего не выражающую. Ничего не чувствующую. Но я сидела в кресле, а напротив меня очень довольные собой праздновали плоды психотерапии — способную к речи Витту Фальконе и опознанного Пугала — Кармайн и доктор Крейн. Дядя важно, как умеет только он, расхаживал по комнате, экспрессивно жестикулируя рукой, которой он держал граненый стакан, наполненный янтарной жидкостью. Виски, полагаю. Dalmore 62 YO — для особо важных случаев. Как смерть врагов. Таким довольным я видела его в последний раз, когда один из охранников год назад, украдкой наклонившись к его уху, сообщил о скоропостижной смерти бизнес-противника. Доктор Крейн был менее эмоционален, но тоже не мог скрыть самодовольной улыбки. Но Витта Фальконе, это паршивая вычурная оболочка, знала причину его веселья. Их разговор, очень важный, стоял серым шумом. Очередная болтовня о предстоящем судебном процессе, вот-вот, теперь уже близко, доктор Крейн, нужно чтобы вы отрепетировали с Виттой все показания для суда. Чтобы пробрало всех: судью, прокурора, присяжных, Станиславского, Бога. Они даже не замечали меня. Бессмысленно таращившуюся в никуда. Куклу с красным бантиком, повязанным на затылке. Удобную Витторию Фальконе, знающую, когда вовремя произнести номер четыре. Я сказала, что люблю его. Он проигнорировал меня. Номер четыре. Он Пугало. В сентябре слушание. Люблю тебя, слышишь. Серая отдаляющая спина. Все чешется. Зудит. Горит. Нужно снять платье. Кожу. Кости. С чего начать. У дяди хорошее настроение. Все чешется. Чешу. Чешу. Чешу запястье. Красные полосы появляются одна за другой, одна за другой. Под цвет платья. Там под тонким, почти прозрачным слоем, рядом с синими венками что-то шевелится. Крохотные муравьи — их нужно вытащить. Чтобы зуд прекратился. Моих ногтей недостаточно. Вот если бы взять вилку — та, что лежит на блюдечке от кекса. Воткнуть в запястье, повернуть по часовой стрелке, потянуть к предплечью, очень медленно, вскрыть как замок сумки. Чтобы оттуда разбежались на свободу, по всему телу, проклятые муравьи. Чтобы стало спокойно, хорошо. Под цвет жизни. Не бойся, стань сама страхом. Чтобы стать страхом, нужно его преодолеть. Чтобы страх преодолеть, следует его впустить в себя. Страх поглотит меня без остатка. Муравьи заполнят все мое тело. А потом исчезнут. И на их месте останется только кровь. Как бы я не пыталась, не могу остановить поток мыслей. Мысли не останавливаются. Как дядин самодовольный смех. Как звон стекла о стекло. За ваше здоровье. За здоровье Витты. Чешется. Чешется. Снять кожу. Выпустить. Выпустить. Чтобы мысли затихли. Чтобы боль позволила забыть о страхе. Хоть на секунду. Люблю тебя. Номер четыре. Полосы потемнели. Потемнели. Стали густо алыми. Улыбаюсь. Улыбаюсь. Разрываю кожу ногтями сильнее. Меня не видно. Не видно. Ведь руки прячутся под кофейным столиком. Когда муравьи заполонят мое тело, меня не будет видно совсем. Я исчезну. — Витта? Я замерла. Встрепенулась. Подняла взгляд. Крейн смотрел мне в глаза. Тишина. Дядин голос все болтал, болтал, а Крейн смотрел, смотрел. Бледнел, что-то в нем поменялось. Что-то за линзами непроницаемых очков — оно заставило меня резко вскочить и понестись к лестнице, по лестнице, по коридору. Забежать в комнату. Не в свою. Чья это комната? Софии? Аптечка. Где аптечка. Где таблетки от боли. Кинулась к тумбочке. Вытащила все ящики. Вывалила все содержимое. Нашла белый пластиковый пузырек. …-xetinum? Не разбирая названия, открыла. Высыпала таблетки на ладонь, запрокинула голову и швырнула горсть в рот. Еще, еще, еще. Я жевала и глотала. Глотала и жевала. Потом просто глотала. Они вставили поперек горла. Я давилась, но продолжала глотать таблетки. В комнату ворвался Крейн. Я вскочила и побежала к двери. Ванная. Не успела запереться. Толкнул дверь быстрее. Повалил меня на пол. Завопила. Попыталась ударить. Укусить. Но он перевернул меня на живот, схватил за шкирку и подтащил к ванной, перегнул через бортик, засунул два пальца в рот и надавил на нёбо. Не так, не так я думала эти пальцы попадут ко мне в рот. Не так. Но они уже были во мне во второй раз. И в этот раз я не кончала — меня рвало. Таблетки, целые и раздробленные, выходили из меня толчками вместе с горько-кислой жижей из не до конца переваренного обеда, смешенного с кофе. Рвотная масса выходила через рот и нос. Меня рвало очень долго, вонь запила весь рот, нос, ванну. В ванной прозрачная вода смешалась с зелено-желтой рвотой. А в ней метался из стороны в сторону красный бантик, упавший с головы. Я вопила и снова извергала из себя все, что не смогла выдавить через порезы. Крейн смочил руку в холодной воде из-под крана и провел ею по моему лицу. А затем переключил на душ и, нагнув меня ниже, облил потоком ледяной воды всю голову. Когда это было? Неделю? Две назад? Когда добрый доктор Крейн уверенным тоном профессионала со стажем социопата заверял, что мисс Фальконе не нужно связывать? Сегодня сбылись две мои фантазии о докторе Крейне: сначала я ощутила его пальцы у себя во рту, а теперь он привязывал меня к кровати. Как говорил Булгаков: «Бойтесь своих желаний? Они имеют свойство сбываться». Просто нужно точнее выражаться, когда посылаешь сигнал в космос. Мне даже варежки надели, в них было чертовски жарко — двадцать готэмских градусов по Цельсию как-никак на улице. Дядя горячо ругался сразу на двух языках, так забавно было наблюдать, как он фланирует по комнате, еще недавно самодовольно празднующий скорую победу, а теперь попеременно извергающий из себя «Будь все проклято и Un altro errore e ti lascerò a piedi sul ghiaccio attraverso il lago». Виктор, скрестив руки, одной подпирал подбородок с таким важным участливым видом, будто входил в консилиум по вопросам психического состояния Виттории Фальконе. Но я то знала, что входит он в консилиум по узлам на моих лодыжках. А мне было смешно. ТАК СМЕШНО СМЕШНО СМЕШНО СМЕШНО И я хохотала хохотала хохотала. Разрывая глотку, разрывая нервы, разрывая жизни. Наконец-то я могла не сдерживать смех, который рвался из меня еще в департаменте во время опознания. И я извивалась на кровати, ограниченная в движении, из-за связанных рук и ног, крестиком, как обычно связывают героинь порно-бдсм-роликов. Тонула в вязком шелковом болоте пурпурных простынь. Витта Фальконе, племянница Фальконе, дочь Фальконе, позор Фальконе смеялась и орала во всю глотку: «Он Пугало. Номер четыре. Ха-ха-ха. Он Пугало. Номер четыре. Ха-ха-ха». В конце концов дядя не выдержал слушать эту заевшую запись, воспроизводимую голосовыми связками Виттории Фальконе, снова пришедшими в негодность. Добрый доктор, милый доктор ласкал мое предплечье, целое в отличие от левого, смоченной в спирте ваткой. И вошел в меня на этот раз не пальцами, а снова иглой, готовясь впрыснуть яд, который в правильной дозе станет лекарством и вылечит болезнь болезнью. Никого не осталось. Только мы. — Вы наверное устали от меня, — донесся до меня голос Виттории Фальконе, изуродованный, разодранный криком. А Крейн, дотронувшись до моего горячего мокрого лба — чувствую мокрые рукава, — ласково и нежно, ответил: — Ну что вы, дорогая, я в восторге. Он не врал, у уставшего человека не может быть такого довольного выражения лица. Он буквально святился, совсем как дядя полчаса назад. Между нами завязывалось не просто сексуальное напряжение, а странные, больные и искаженные отношения. Мне нравилось быть больной и зависимый, а ему — врачом и палачом, как две стороны одной медали. Я была полностью в его власти — он мог как казнить, так и помиловать меня. Упрячь в Аркхем или гарантировать дееспособную свободу. Будь я его психиатром непременно спросила бы, как он меня однажды: «Доктор Крейн, вас возбуждают мысли о моих порезанных венах?» Но голосовая функция Виттории Фальконе полностью пришла в негодность. Мой доктор исчезал за пеленой опускающей тьмы, и только длань Пугала продолжала держать меня на кромке реальности, прежде чем шприц впрыснул в мои вены насильственно спокойный сон.