***
Действие происходит в 1940-х. Америка. Директриса старого детского приюта, которую все называли «Почтенная мать Нильсон», в который раз пересчитывала потемневшие монеты. После войны её приют был переполнен. Беспризорников хватило бы на то, чтобы заново отстроить городскую библиотеку. Или этот самый приют, если б были деньги… Не испытывавшая ни капли жалости или сочувствия к сиротам, приблудившимся под ее крышей, хозяйка приюта думала лишь о том, как получить с них больше прибыли. Жалких грошей, что они приносили, не хватало ей даже на новую шляпу, а ведь статус надо поддерживать. И это если не считать, что голодные рты надо кормить хотя бы раз в день похлебкой, а в выходные ещё и с хлебом! — Безумие! Результат подсчётов ничуть не удовлетворил престарелую даму. С раздражением она поднялась из-за старого потрескавшегося стола и подошла к окну, за которым уже давно опустились сумерки и где-то недалеко был слышен грохот умолкающего угольного завода. Слабый лунный свет лёг на пересеченное глубокими морщинами лицо, делая его ещё более мёртвым и злым. Сироты работали ежедневно, и всё равно пользы было мало. Кто-то продавал спички и газеты, другие шили одежду, а некоторых она даже отправляла на завод — благо там были знакомые. Изнурительный детский труд прикрывался маской милосердия, любви к обездоленным и безвыходностью их положения. Сама мать Нильсон тоже свято в это верила. Отпрысков она считала исключительно бестолковыми и неблагодарными, а любое свое действие приравнивала к щедрым деяниям святых.***
Утро в приюте начиналось всегда одинаково. Громкий бой по металлическому диску сковороды заставлял всех спешно спрыгивать с жёстких постелей на ледяной пол. Холодные доски сохраняли низкую температуру даже летом, и всё же это было не так неприятно, как зимой, когда помещение практически не топилось за экономией угля. Наскоро умывшись, сироты сбивались в хаотичную кучку, чтобы произнести утренние молитвы, а после сразу же должны были идти работать. Везло тем, кто мог хоть что-то стащить с рынка, но если такого хитреца ловили, то мать Нильсон устраивала недельную экзекуцию над несчастным. Наказания были предусмотрены за всё. Директриса не щадила ни малышей, ни уже почти взрослых отпрысков. И сбежать из этого ада тоже было невозможно. Денег на билет ни у кого не было, а в городе не скрыться от полиции, в которой у мисс Нильсон тоже имелись старые знакомые. Хуже всего доставалось малышам, для которых не было пока работы за пределами приюта, и им приходилось выполнять весь труд, который должен был бы по хорошему лежать на взрослых — дети стирали, убирали, скребли пол, готовили вечернюю похлебку, а сама мисс Нильсон считала малышей особенно бесполезными, ведь они не приносили ей денег. Расписание дня строго регламентировалось. Казалось, ничто не может внести хоть толику разнообразия в этот годами сложившийся уклад. Но иногда в приют заходили чужие… Мужчины приходили в хороших костюмах, женщины, определённо, казались почтительными особами. В глазах сирот их целая одежда даже среднего дохода казалась чем-то очень изысканным и очень добротным, ведь на тканях не было даже заплаток! Мисс Нильсон почему-то всегда очень радовалась таким приходам и встречала гостей с распростертыми объятиями. А после ухода чужаков на одного сиротку в приюте становилось меньше. — Мистер Горша! Какими судьбами?! Директриса, как всегда облаченная в старомодные длинные черные юбки, немедленно пошла навстречу вошедшему через распахнутые двустворчатые двери мужчине, который, придерживая светлую шляпу, уже несколько секунд рассматривал чудом уцелевший стеклянный витраж над дверным проемом. — Почтенная мать Нильсон! Мужчина тут же снял шляпу и слегка поклонился. — Бросьте церемонии, я уже давно не монастырская послушница. Неповоротливая директриса, спешно перебирая ногами под своими юбками, неуклюже задела полное ведро воды, что стояло возле замаранной девчушки, устало скребшей пол. Вошедший гость в дешёвом светлом костюме, застывший в солнечных лучах распахнутых дверей, так поразил малютку, что она замерла со скребком и даже приоткрыла рот, пока её слух не оглушил металлический грохот. — Кая! Что же за несносная девчонка! Кто расставляет ведра с водой прямо на проходе! А если бы это был наш гость? Старческая неуклюжесть директрисой была целиком и полностью списана на бестолковость подопечной. Её злобный крик тут же заставил малютку прийти в себя и сжаться в комочек. Но ударов не последовало, и она немедленно стала убирать все приспособления для уборки в сторону. — Полно Вам, обо мне не стоит беспокоиться. А вот Вы могли ушибиться. Всё в порядке? — гость оказался подле директрисы, свысока обращая свой взгляд на суетившееся у их ног существо. — А ты, девчонка, могла бы и извиниться! Мужской голос стал явно выше, развеивая в детских глазах весь прежний ангельский мираж. Девочка продолжала судорожно справляться с последствиями опрокинутого ведра и могла бы своим молчанием навлечь ещё больше гнева. Рука мистера Горша уже хотела замахнуться тростью, но прикосновение директрисы остановило его. — Немая, природа обделила её и в этом. Оставим столь неприятный инцидент. Но что же мы у входа, в самом деле? Пойдёмте ко мне в кабинет. «Немая?.. — в глазах гостя неожиданно гнев сменился внимательностью. — Весьма хорошее качество, когда нужны неболтливые…» Фоном под мысли мистера Горша все ещё звучала наигранная речь директрисы: — Вы ведь по какому-то делу ко мне? Такой занятой человек, как Вы, наверняка, не может просто так зайти к старой вдове, чтобы попить чаю. — К большому своему стыду, мисс Нильсон. И я, действительно, пришёл к Вам не просто так… Их голоса отдалялись всё дальше по коридору, пока детские руки поспешно собирали с пола воду обратно в ведро. Кае было всего восемь. Острые коленки доставали ей почти до шеи. Сложно сказать, что было причиной такой гибкости: возраст или худоба, свидетельствующая о недоедании и, как следствие, недостаточной развитости мышц. Кая являлась одной из самых слабеньких среди своих сверстников, но удивительным образом ей это даже играло на пользу. За исключением того, что и так скудную еду постоянно отбирали те, кто сильнее, её редко замечали. Маленький немой призрак. Её внешний вид казался таким жалким, что даже не становился достойным для издевательств более сильных. Избиение такого тщедушного тельца старшим ребятам, видимо, казалось столь скучным занятием, что она закономерно не попадала в фокус их внимания. Физическая недоразвитость и психологическая забитость переросла в ещё один внешний дефект. Кая не говорила. Не произносила ни единого звука, хотя ротовая полость от рождения была без изъянов. Она понимала речь, знала слова, но не могла выпустить их из себя. Конечно, причиной этому стали нарушения в психике и некоторые физические дефекты в горле. Отсутствие способности к речепроизводству ещё больше отдаляло Каю от общества, делало её нелюдимой, серой, незаметной. Даже чёрные волосы были какими-то блеклыми, словно их посыпали песком. Мимо прошла Амелия, вынося ведро с грязной водой на улицу. Лишь одним годом она превосходила Каю по возрасту, но внешне казалась старше на несколько лет. Этим происшествием младшая неожиданно привлекла к себе её внимание. Амелия словно бы впервые увидела это немое существо, но быстро потеряла к нему интерес. Тогда Кая ещё не знала, что на неё в то утро обратила внимание не только старшая девочка. Где-то через час она снова стояла перед неким мистером Горша и директрисой. — Скажи, дитя, ты и правда ничего не можешь сказать? — мужчина опёрся на свои колени и пристально смотрел на затравленное существо, низко понурившее голову. — Ты понимаешь меня? Лёгкий кивок головой полностью удовлетворил гостя, и он довольно выпрямился. — Право, мистер Горша, у нас есть и более расторопные ребята. — Меня устраивает этот вариант. Я думаю, мы договорились. — Кая не увидела, как над её головой старой владелице приюта был передан небольшой конверт. А мужской голос снова обратился в сторону низко опущенной головки: — Бери свои вещи и иди за мной. Возле приюта мистера Горша ожидала машина. Девочка недоверчиво смотрела на глянцевого железного монстра и долго не могла поверить, что оказалась внутри. Мгновения, проведённые в дороге, оказались чем-то невероятным! Они словно летели! А за стеклом мелькали другие машины, улицы, люди… Эти впечатления остались в памяти Каи как нечто волшебное на всю жизнь! Вторым таким эмоциональным потрясением стали цирковые выступления, которые уже через несколько месяцев стали для Каи чем-то обыденным и повседневным, особенно на фоне разворачивающейся жизни в закулисье. Мистер Горша оказался директором шатрового цирка, который после долгих бродячих лет остепенился и разросся на окраине города. Жизнь Каи изменилась слабо. На ней лежал весь черный труд, который трудно было как-то обозначить одним словом. Уборка клеток и сцены, мытье полов, помощь в готовке, штопанье старых цирковых костюмов и всё, что будет поручено ей членами труппы. Труд был совсем не легче, чем в приюте. Здесь также никто не делал Кае скидку на возраст, и, напротив, использовали её труд по максимум. Должна же она отрабатывать хлеб, которым её кормят! Однако питаться она здесь стала немного сытнее, а ещё здесь не было старой мисс Нильсон, отчего инстинктивный страх наказаний стал несколько ослабевать.֍❊֎
Директор цирка выкупил меня из приюта так же, как, наверное, и всех других четырёхлапых существ под полосатым куполом, если они все достались ему законным способом. Будучи в теле ребёнка я уже давно им себя не ощущала. Наверное, такое осознание и раннее взросление приходят ко всем сиротам, познавшим обратную сторону жизни. За все свои годы я никогда не чувствовала сытость, а каждую краюху приходилось зарабатывать ежедневным трудом. Я не помню своих родителей. Да и даже никогда не задумывалась, есть ли они у меня? Их отсутствие было чем-то нормальным в жизни сироты, которая помнила лишь стены приюта. Там я пробыла недолго. Вторым моим пристанищем стал бродячий цирк, что разноцветными куполами разросся на окраине города. Сложно сказать, где было лучше сироте… Голод, труд и побои были везде. И все же кормили здесь лучше, а били реже, потому мысли не хотели заглядывать ни в прошлое, ни в будущее… Для меня существовало лишь настоящее.֍❊֎
— Арцгольд! Моих сил нет, побрей ты уже эту старую обезьяну! Хоть так пусть на неё идут смотреть! Иначе пущу её на котлеты!Прошло три года…
Арцгольд был местным дрессировщиком. Я всегда его опасалась. В его присутствии никогда не поднимала голову. Лишь когда он отходил на почтительное расстояние, я осторожно отводила взгляд от метлы, что вечно была в моих намозоленных руках, и с опаской на него поглядывала. Большой… В детских глазах — великан. От его грубого крика и свиста кнута, которым он стегал зверей за непослушание, мне и самой, как запуганному животному, хотелось забиться под ближайшую лавку. Мне было жалко зверей, но если подумать, я от них ничем не отличалась. Спектр моих обязанностей не изменился за эти годы. Уборка клеток, сцены, стирка цирковых костюмов и реквизита — повседневность. Первые впечатления от цирковых представлений, яркой сценической одежды, дрессированных животных, улеглись очень скоро. По-прежнему, на молчаливую девочку мало кто обращал внимания, если кому-то из циркачей вдруг не требовалась помощь. Теперь я стала тенью этого цирка. Меня редко наказывали, хотя, безусловно, побои были. В основном же я существовала невидимкой. И лишь гадалка Астра замечала меня. Располневшая, ярко накрашенная цыганка или испанка — я путала эти слова — часто подолгу смотрела на меня во время моей работы, сидя на ступеньках своего трейлера. Спальни на колёсах были далеко не у всех и, определённо, свидетельствовали о статусности владельца в труппе. Астра обладала непоколебимым авторитетом. Пока все репетировали свои номера, она могла долгие часы проводить за сигаретой в своё удовольствие. Её номер требовал лишь ясной головы и соответствующего образа. Как ни странно, но публику она цепляла. Наверное, это даже не совсем справедливо, какими усилиями ей и другим актёрам давались одни и те же аплодисменты. Именно благодаря ей я узнала, что такое мозоли… У Астры очень мягкие руки! Кожа такая нежная, словно бархатная ткань. Я ощутила кожу её ладони, когда она взяла мою руку в свою, долго и серьёзно смотрела, а потом неожиданно рассмеялась: «Да бред это всё! Не покупайся на наши сценический шоу! В закулисье это нелепо».Прошло еще полтора года…
Как бы в цирке не жилось трудно сироте, в сравнении с тёмным и мрачным приютом это место и правда было лучше. Затравленный взгляд исподлобья, нелюдимость не исчезли у Каи, но внешне она значительно вытянулась вверх. Мышцы так и не наросли, оставляя в её фигуре некую дистрофичность, но получая чуть больше еды, чем прежде, организм явно решил сделать рывок вверх, как дикий росток в поле, получивший спасительные капли редкого дождя. Из-за чего Кая набрала в росте прямо на глазах. У нас было много циркачей: жонглеры, гимнасты и один клоун. В клетках жили дрессированные звери, которые и привлекали к нам публику. Но особенно наш директор гордился двумя молодыми и сильными львами, которых он приобрёл год назад. От этих зверей исходила сила, мощь. Они были прекрасны, хотя в маленькой мне вызывали трепет. Убирать их клетки стало истинным мучением. Арцгольд потратил не один месяц на их дрессировку и постановку номера с ними. Вскоре звери были представлены зрителям. Неискушенные зеваки скупали все билеты, чтобы посмотреть на номер с двумя дикими хищниками, привезенными на корабле из недр джунглей! Для цирка настали хорошие времена. Директор был весел и все время улыбался, пересчитывая выручку. Он ходил в той же шляпе и том же светло-молочном костюме из хлопковой ткани, чтобы не зажариться под палящим солнцем. Но доходы его явно выросли, что можно было понимать по еде, которая стала значительно сытнее и вкуснее. И несмотря на то, что лучшее доставалось членам труппы, мне, как и другим заморышам цирка, стали перепадать весьма неплохие остатки. Даже Астра перестала подкармливать меня, видя, что я больше не нуждаюсь в еде, как прежде. Но однажды в цирке что-то изменилось… Сторонясь людей и всё больше проводя время в одиночестве, я всё острее стала чувствовать чьё-то присутствие. Что-то постоянно смотрело мне в спину, приближалось и тут же отдалялось. В жарком шатре от этого чувства мне становилось настолько не по себе, что я не единожды была вынуждена выбегать наружу, на солнце, где люди… Парадоксально, но теперь мне было спокойнее среди толпы, грубых окликов, ругани или смеха, хотя все сознательные годы я сторонилась взрослых и старалась забиться в угол подальше от всех. Только тогда, когда я снова слышала человеческую речь, видела двуногие силуэты, прежний страх начинал казаться нелепым. Перед глазами вновь мелькали знакомые лица, стояли те же палатки и трейлеры… — Кая! Однажды такой побег от собственного страха заметила Астра. — Кая! Сколько можно тебя звать?! Кая долго не могла понять, что её зовут. Всё тело оцепенело от ужаса, который ей удалось испытать внутри главного шатра. Когда же до сознания дошёл клич, со сбитым дыханием девочка через силу подошла к цыганке, всё ещё затравленно поглядывая на шатер, оставшийся позади. Ноги не хотели идти. Мышцы в них стали ватными, неприятно подгибались колени. Астра долго смотрела на одиннадцатилетнего подростка перед собой. Если бы не всепоглощающий страх, то Кая точно бы заметила всю необычность этого взгляда. Цыганка словно заглядывала в душу, пытаясь что-то увидеть. Когда же их глаза встретились, Астра не обмолвилась ни словом о состоянии сироты. Женщина медленно поднялась со ступеней трейлера, ища глазами, чем бы занять девочку, а потом грубо швырнула ей большую юбку с густыми оборками: — На, заштопай. Тот случай был одним из первых в череде подобных панических атак. И Кая бы попыталась это контролировать, если бы ощущения не становились ярче и отчетливее. Убирая однажды пустую клетку, она физически ощутила, как нечто зловещее приблизилось к её спине. Всё тело немедленно замерло, а шею охладило чье-то дыхание. Один раз. Второй. Кожи руки сзади что-то коснулось. Перепуганная Кая тут же развернулась, панически размахивая руками, и с диким ужасом забилась в угол, издавая из своей груди вместо крика лишь хриплое бульканье. Но… Позади неё ничего не было. И всё это можно было бы списать на обычный испуг, если бы на руке на месте иллюзорного прикосновения не осталась глубокая царапина, которую она вполне, конечно, могла получить во время своих панических содроганий. С этой самой поры счастье Каи закончилось. Слабый проблеск на радость в её глазах снова потух, лицо приобрело прежнюю понурость, а тело стало сутулым и зажатым. Всё больше она сторонилась окружающих, будто любой представлял для неё угрозу. Но и выполнять какую-либо работу в пустых шатрах было невыносимо. Часто вечерами, пытаясь найти нечто среднее, она забивалась в угол под какой-либо реквизит, обнимая свои колени и враждебно смотря на бушующих за ужином взрослых. Нередко она уносила свою порцию в сторону, не разделяя один стол со всеми. Затравленность снова легла отпечатком на её тело, деформируя спину и рисуя синяки под глазами.