Случайность

Делать было нечего я сидел на радиаторе и считал белые плитки на полу. Я страшно промок. Вода с головы лилась за шиворот, весь галстук промок, весь воротник, но мне было плевать. Тут вошел этот напомаженный пианист, что аккомпанировал Валенсии. От черного фрака до залаченных волос — всё в нем выражало крайнюю степень самолюбия. Если человек хорошо играет, то он выйдет на публику в простой мятой рубашке с засученными рукавами и сигаретой в зубах. Нет, он даже обязан так выйти. Тогда люди смогут сосредоточиться на исторгаемой инструментом музыке, а не на красивом лице и костюме. Те же, кто носят такой фрак и такие волосы с пробором, рассчитывают на то, что на них посмотрят и подумают: «Боже, он не только умеет играть на piano, но еще и дивно красив собой! И за то, что он красив, ему даже можно простить неправильные акценты в La Companella». По крайней мере, я, разглядывая покатые сильные плечи и накрахмаленный воротничок, простил. Мои лопатки обжигала жесткая поверхность радиатора, а по шее скользил непонятный холод. Было такое счастливое чувство, увенчанное алкоголем, будто в этом мире мне для счастья больше ничего и не надо — только эти белые плиты, мурашки по коже от контрастных температур и этот незнакомый изысканный мужчина во фраке. Вдруг он оглянулся, словно прочитал мои неказистые мысли, от этого сразу стало странно стыдно, но мне всё равно ужасно хотелось поболтать с кем-то. — Слушайте, вы увидите эту самую Ванесию, когда вернетесь в зал? Слушайте, передайте ей от меня привет. Спросите, передал ли ей этот подлый метрдотель привет от меня, ладно? — говорю, а язык не поспевает. — Сколько вам лет? Почему вы не идете домой? — как последний мерзавец, он отвечает вопросом на вопрос. — Восемьдесят шесть. — Не острите. В пару широких шагов музыкант подошел ко мне. Интересно, я бы так же быстро ходил, будь у меня такие же длинные ноги, или же я спотыкался бы постоянно о них. Я всегда спотыкаюсь, особенно когда думаю о чем-то. Неожиданно чувствую, как мой подбородок приподнимают чужие пальцы. Мужчина смотрит пристально и обеспокоенно прямо мне в лицо, а глаза у самого синие-пресиние, будто разукрашенная деталь на черно-белой кинопленке. Вот такие яркие. От этого или от того, что у этого мужчины оказались слишком сильные мозолистые для музыканта пальцы, мне стало не по себе. Попытался отвернуться, прикрыться волосами. — Странно. — Что? — Вы явно несовершеннолетний, пьяный и насквозь мокрый. С вами есть хоть кто-то, сопровождающий? — у него оказался южный акцент, с растянутыми гласными. Мне сразу по-детски захотелось начать передразнивать его. «С ваами ктоо-тоо моокрый…» Из-за того, что я ухмыльнулся, он, видимо, решил, что я совсем дурак или сумасшедший. — Вообще-то мне почти восемнадцать, — до сих пор не знаю, зачем я это сказал. Мужчина нахмурил широкие брови. Бывают брови широкие и уродливые, а бывают фигурные, что делают лицо выразительным. Если бы не эти брови, то музыкант был бы, наверное, до неприятного смазливый. Хотя можно ли назвать взрослого мужчину смазливым, даже если губы у него пухлые, а ресницы длинные как у девчонки? — Меня зовут Эрвин, — говорит он, вновь стараясь заглянуть мне в лицо. — Ага, — киваю я. Мне в голову пришла совершенно дикая, дурацкая мысль, что, если я ему скажу свое настоящее имя, то он тут же откуда-то узнает про моих родителей. Наверняка, он знает моих родителей. Они любят ужинать в этом ресторане, они почти всех здесь знают: — Дамьен. — Et depuis combine de temps es-tu ici? Острит, болван. Хотя я сам дурак. Надо было сказать хоть какое-нибудь имя попроще. — Oui, — пародируя скорее свинью, нежели французский, ответил я. Лицо само скривилось в глумливой гримасе. Только улыбнувшись, я заметил, что у меня все это время дрожали губы от холода. Эрвин снял свой изысканный фрак и очень неизысканно накинул на меня, словно укрывая одеялом. Развернулся и ушел, даже ничего не сказав. Все эти смазливые ублюдки одинаковые. Когда я наконец встал с радиатора и сложил аккуратно фрак, то разревелся. Без всякой причины. Наверное, оттого, что мне было очень уж одиноко и грустно. — Дамьен! — услышал я в спину, не соображая, кого именно позвали, ведь здесь только я и белые плиты. — Ты куда? — Эрвин вернулся. Светлые волосы казались растрепанными, рукава рубашки засучены до локтей. Словно сменив имидж на более простой, он и сам начал обращаться со мной проще, на «ты». От голой кожи шел пар. Хотя неудивительно, почти Рождество все-таки, погода не ласковая: — Идем. Он протянул руку, а я ухватился, даже не думая отказываться. Этот музыкант вел меня уверенно по темным коридорам, мимо узких дверей бесчисленных гримерок с тусклыми звездочками и позолоченными именами местных «знаменитостей». Я когда-то был в гримерках. Тогда отец вздумал спонсировать один экспериментальный театр, где ставку делали на натурализм и голые тела актеров. Задумка провалилась. Мать орала просто жуть. В тот вечер Изабель проревела весь вечер, сидя у меня на коленях. Мне тоже хотелось реветь, но было как-то стыдно перед младшей сестрой. Перед Эрвином не было стыдно, поэтому я шел за ним следом и все плакал как дурак. Его гримерка была небольшой и темной. Мне показалось, что многочисленные вещи были распиханы по углам впопыхах, имитируя порядок. Наверное, для этого он и уходил. В гримерке было всё: какие-то цилиндры, трости, пушистые гусиные перья и засушенные цветы. — Предлагаю посидеть пока здесь. Шататься пьяному подростку по Нью-Йорку – не самая хорошая идея. — Нет, нет, — я остервенело замотал головой. От душного тепла меня разморило еще сильнее. Глупость, сплошная тупость. Я сам не знал, на что конкретно рассчитывал, когда мужчина тащил меня сюда. Почему-то идея о том, что он собрался предложить мне кров даже не пришла в голову. Убить — вполне, ограбить — тоже нормально, избить… избить это уже вряд ли, уж больно руки красивые, хоть и мозолистые. Жалко пальцы сбивать. Музыкантам ведь важно следить за этим, особенно… Голова закружилась в странном потоке. Мне это показалось даже забавным. Я вообще люблю, когда с моим телом происходит что-то странное. Люблю, когда температурит и мышцы ломит, когда из носа кровь течет. Все окружающее в такие моменты ощущается острее, и обычный здоровый мир представляется прекрасным миражом. Когда-то я читал, что в Средневековье люди все чувствовали острее. Ничего не болит — здорово, необычно и так прекрасно! Ночь сменила день — нет ламп, наступает другая жизнь. — Боже мой, — Эрвин подхватил меня, когда я чуть не рассек себе голову об острый угол стола, на котором валялись расчески и кисти, испачканные в гриме. Мне ужасно понравилось, как этот мужчина своими грубыми руками ласково ощупывал мой лоб. Я даже вроде сказал ему про это. — Знал бы я твоих родителей, то непременно высказал им всё, что думаю о них. Как можно не уследить и… — Они хорошие. Не надо. Это я сам по себе немного испорченный и дурной. Неожиданно мне захотелось рассказать про то, как меня исключили из школы, про того мальчика, выпрыгнувшего из окна, а еще про тех милых монашек. Но Эрвин вдруг усадил меня на диван. В воздух поднялось облачко серебристой пыли, аж нос зачесался. — Тебе лучше снять мокрую одежду, пока окончательно не простыл. — А воспаление легких у меня может быть? — Не знаю. — У моего дяди было. Он возвращался с войны, и ему не хватило места в вагоне. Он ехал на ступеньках. Последний раз я его видел в больнице, и он сказал, что никогда такого красивого заката, как в тот вечер не видел, поэтому ни о чем не жалеет. Повисла продолжительная тишина. Эрвин ничего не говорил, пристально вглядываясь в мое лицо, словно стараясь прочитать мысли. А мыслей у меня не было. Что странно, ведь я всегда думаю о какой-то ерунде. Неожиданно на мои плечи опустились теплые руки, придвигая ближе. Меня давно не обнимали, а обниматься мне нравилось. Первый обычно я это никогда не начинал, потому что неприятно, когда только решаешься обнять, а человек через секунду уже хлопает тебя по спине, мол: «Заканчивай с этим поскорее». Эрвин не хлопал, он лишь осторожно гладил. — Я не знаю, что с тобой произошло, но, пожалуйста, не делай глупостей. Останься здесь и поспи немного. Я найду одеяло и чистое постельное белье. Глаза вновь гадко защипало. На зло Эрвину хотелось убежать как можно скорее из этой до ужасно бедной комнатки. Было так непривычно осознавать, что за напускным лоском и красивым фраком скрывается пыльная гримерка с разбросанными гусиными перьями. От этого противоречивого открытия или от того, что Эрвин продолжал обнимать, я осторожно повернул голову в его сторону и, не удержавшись, поцеловал в щеку. Обычно я так целую только маму или Изабель, а тут вдруг решил поцеловать этого странного доброго музыканта, который мне сначала ужасно не понравился из-за неправильного исполнения La Companella. Эрвин вздрогнул, отодвинувшись, а я зачем-то потянулся следом, хватая его лицо руками и целуя вновь. Только уже куда-то вбок, в подбородок, промахиваясь. Я видел, как тот опешил, я чувствовал под своими пальцами чужое напряжение. Но он меня не ударил, даже не оттолкнул, а лишь сидел смирно, позволяя касаться себя. И я словно обезумел. Всё прижимался к нему, утыкаясь то в щеку, то в крыло носа, лоб, уголок губ, не решаясь целовать прямо в них. Я начал это безумие в каком-то странном порыве благодарности, а теперь чувствовал, как жаркий ком скручивается внизу живота. Мужчина осторожно остановил меня, немного отодвигая. Внутри все затрепетало, мне безумно нравилось, что он так просто, без напряга, мог отодвинуть меня, казалось, не прикладывая абсолютно никакой силы. — Лучше не надо, — сказал он, но я отчетливо услышал в его голосе дрожь. Сквозь серьезно нахмуренные брови сквозила неуверенность и любопытство. И я забрался к нему на колени, стараясь пододвинуться как можно ближе. Мой сосед по комнате рассказывал мне про гомосексуалистов и другие сексуальные извращения. Он говорил, что это желание может появиться внезапно и что даже среди женатых, замужних людей много геев и лесбиянок. Я тогда все боялся, что тоже могу стать извращенцем, а сейчас, когда, видимо, точно им стал, мне было абсолютно плевать. Эрвин тяжело выдохнул, когда я заерзал, вжимаясь в него пахом. Его бледные щеки покрыл яркий румянец. Я довольно быстро избавился от одежды. Скатился на диван, позволяя широко раздвинуть себе ноги. Было до ужаса неловко. Это был первый раз, когда меня кто-то видел таким. Почему-то от мысли, что я с Эрвином малознаком, мне становилось легче. Почему-то казалось, что если бы я узнал, какая у него любимая книга или то, что он по выходным любит ездить на рыбалку, то я не смог бы позволить себе так откровенно насаживаться на его член. Когда все закончилось, мое тело наполнила до ужаса сладкая слабость, смешанная с такой бескрайней радостью, что стало аж страшно. Всё-таки психоаналитики, которых рекомендовали моей матери, могли пригодиться. Я точно какой-то псих, наслаждающийся тем, как по бедрам течет что-то теплое и вязкое, а сзади все саднит. И стыд мне очень нравился, который я испытывал, глядя на широкую тяжело вздымающуюся грудь Эрвина. — Как всё же тебя зовут? — спросил мужчина, щекотно пробегаясь кончиками пальцев по моему впалому животу. Он подтащил какое-то полотенце с тумбочки, осторожно раздвинул мне бедра, вытирая, будто делая что-то обыденное и вместе с тем крайне ответственное. Я чувствовал себя беззащитным и будто влюбленным: — Не знакомлюсь с музыкантами. Шутка, видимо, пришлась Эрвину по душе. Он хмыкнул, наклоняясь и аккуратно целуя меня в губы. От его заботы и ласки, мне хотелось вновь сделать ему приятно. Но это было невозможно, мое слабое тело, истерзанное предыдущей бессонной ночью и отравленное алкоголем, требовало заслуженного отдыха. Сон накатывал густой волной.

Нет ламп, наступает другая жизнь.

— Леви.