какое-то время спустя
— До войны я выступал в Карнеги-холл, тогда еще не было проблем со слухом. Эрвин устало повел плечами, разминая затекшие мышцы. Я наблюдал за ним, любуясь красивым профилем. Окно — яркое пятно. На рассвете глаза особенно болят после бессонной ночи. — Зачем мне рассказываешь? Хочешь пожаловаться на жизнь, поговорить о том, как все несправедливо и, если бы не война, то стал бы величайшим музыкантом поколения? Эрвин расхохотался громко, заразительно: — Ничуть! Мои уголки губ непроизвольно тоже поползли вверх. Я желал его задеть, сказать какую-то гадость, потому что испугался, насколько красивым Эрвин вдруг показался этим утром. Ненавижу привязываться к людям, ещё больше терпеть не могу, когда они привязываются в ответ и пытаются лезть в душу. Хотя чего греха таить… я сам выбалтывал столько, сколько психотерапевту бы не решился рассказать под подпись о неразглашении тайн клиента.…
У Эрвина всегда прямая спина, даже одежда сидит глупо, потому что сейчас шьют только на сутулых. Я подошел ближе, начал стаскивать с него рубашку. — Чего это? — спрашивает. — Она тебе не идет. Кожа была мягкой и горячей, либо мои пальцы — слишком шершавыми и замерзшими. Эрвин перехватил руку, притянул её к губам. Поцеловал, затем еще раз, в кривую костяшку. У паршивого соседа по комнате была очень крепкая челюсть. Знакомая дрожь промчалась по телу. Внутри всё бухло, пережимало горло. Я рухнул рядом на кровать, потянулся к Эрвину, хватаясь за прямые плечи. — Тише, маленький… Каждый раз происходило что-то непонятное. Я бы никогда не назвал это любовью, потому что оно точно не из пресных романов. Просто в объятиях этого мужчины я чувствовал спокойствие, бесстрашие. А я ведь очень многого боюсь на самом деле. Щемящее одиночество пропадало, как страшный сон, как монстр под кроватью из детства. Я бы все отдал лишь за то, чтобы Эрвин не отпускал. Хотя у меня ничего и нет, кроме двадцати баксов, стащенных у родителей из шкафа прошлым вечером. — Тебя что-то беспокоит? — его голос тихий, дыхание отдает сигаретами. Я сам курю, но почему-то хотел, чтобы Эрвин бросил. — Мне плевать, — зашептал. Не знаю, услышал или нет, именно это ухо у него больное. — Хорошо. Лучше, чем плохо. Щеки горели. Я опять соврал. Моему дедушке стало хуже, и я не успел с ним поговорить о том, что случилось — поступить так, как посоветовал Эрвин. И теперь ощущение, что тот вечер, фантомный привкус бренди на губах не исчезнут никогда. Они останутся загадкой до конца наших с ним жизней. Какая ирония! Только он знает, что тогда значила та игра. Как же плохо, действительно ужасно. Я сжался сильнее, ногти оцарапали чужую кожу. Ничего не хочу. Лишь, чтобы Эрвин продолжал оставаться рядом. Он практически никогда не целует первым. И я был так рад, что ему этого не надо, так рад, что он не требует привязанности и при этом заставляет желать возвращаться в маленькую гримерку грязного ресторана вновь и вновь. Наверное, я никогда не смогу полюбить. Но и не надо. Повернулся, прижался к шее Эрвина. Ему щекотно: наклонил голову, стараясь увернуться. А я поцеловал опять. Неужели я наконец-то смог найти в ужасном городе место, где спокойно, где возможно почувствовать себя хотя бы немного счастливым, как раньше, в детстве? Обожаю, когда касаются. А руки Эрвина словно повсюду: на спине, на боках, под футболкой на животе. Гладят. Эрвин понимает, что у меня вновь съехала крыша. — Прости, прости, — болтал без умолку, не понимая, что вообще несу. — Всё в порядке. Я обо всем знаю. Ты разговариваешь во сне. Мне тут же захотелось отстраниться, ударить, но зачем-то опять целую. В губы, горбинку на носу. Эрвин ложится назад, я за ним. Над ним. Диван мягкий и пыльный. Надо как-нибудь прибраться. Самому притащить веник и швабру, отдраить полы, разобрать потрескавшийся грим на столе. Ненавижу музыкантов, ненавижу искусство и театр. Люблю лишь смотреть на человека перед собой, на то, как он глядит в ответ, чувствовать его ладони на щеках. — Они горят, — произносит Эрвин и улыбается: — Леви… — Что? — Ты прекрасен.