Чёрные ремни и дымка

Субботние встречи с партнёрами в девять утра — одно из изобретений Сатаны. Встречи, длящиеся больше четырёх часов, — ещё одно. И, наконец, долгие пробки душным летним вечером — третье. Сломавшийся лифт при наличии квартиры на шестнадцатом этаже — четвёртое, логически завершающее эту череду. «Почти всадники Апокалипсиса», — мрачно хмыкает про себя Жан, пытаясь отдышаться и не свалиться прямо у порога. Из него высосали все силы и желание жить — чёрт бы побрал эту юриспруденцию, — и всё, чего хочется парню сейчас, — это упасть на кровать и доспать те часы, которые утром пришлось потратить на сборы. Звучит как план. «Ты уже дома?» Жан лениво смотрит на экран и всё-таки улыбается. Марко. Правда, он по-прежнему переживает из-за такой слышимости в доме, но ровно до тех пор, пока не вспоминает, как матерился на весь этаж и дважды уронил ключи в попытке открыть входную дверь. «Только зашёл» Подумав, приписывает: «Хочу поспать пару часов, как насчёт ужина?» Марко, как и всегда, отвечает молниеносно, присылая сначала забавную анимированную мордочку спящего медвежонка, а затем и ответ. «Хорошо, закажем пиццу? С меня вино ;)» Успевший уже несколько раз зевнуть Кирштейн, довольно хмыкнув, даёт добро и откидывает телефон в подушки. Душ, стакан воды, зашторить окно, переодеться… И спать. Жан к своим годам начинает наконец-то понимать, почему греки и испанцы так трясутся над своей сиестой. Он открывает глаза, когда уже становится прохладно. Приятный ветерок блуждает по квартире — спасибо открытому окну на кухне, и чувствуется, что уже вот-вот невыносимый летний жар сменится осенней хандрой. В воздухе витает едва уловимый запах приближающейся осени. Любимого времени года Жана. Недосып компенсирован, в голове блаженная пустота, в желудке — такая же, но уже не слишком приятная. Потянувшись и перевернувшись на живот, Кирштейн выуживает смартфон из щели между матрасом и изголовьем, с улыбкой смотрит на заставку и лезет в мессенджер. Насчёт заставки идея была Конни. Почему именно его — никто не смог бы сказать даже под дулом пистолета, но подобные странные штучки вполне в его духе. Когда Жан сокрушался на кухне Гувер-Браунов (или Браун-Гуверов?) о том, что не может даже поставить на обои их с Марко фотку, потому что обязательно кто-нибудь из коллег увидит и растрезвонит по офису, Спрингер задумчиво почесал бритую макушку и вдруг выдал: — А ты её размажь. В ответ на повисшую тишину, парень нетерпеливо пояснил: — Ну бля, есть такой тренд в тик-токе, там берут фотку любимого человека или просто чего-то важного и с помощью специально эффекта так размазывают, — он пальцем изобразил воронку, — получается абстрактная хуйня, но зато ты, — тычок в грудь Жана, — будешь знать, что это не просто абстрактная хуйня! — Резонно, — хмыкнул Эрен, и Конни вмиг стал невыносимо гордым и довольным. Собственно, Жан так и сделал. Взял любимую фотографию Марко, погуглил, что это ещё за «специальный эффект» (им оказалось банальное размытие по Гауссу), обработал, десять раз переделал, но в итоге получил эстетичную картинку с разводами, за которой скрывалось веснушчатое лицо. Бинго. И теперь он каждый раз, глядя на экран телефона, улыбается, как самый настоящий идиот. «Проснулся?» «Ага, в первый раз за сегодня по-настоящему» «Тебе пепперони, как обычно?» Покопавшись в куче смайликов, Жан отправляет радостную собаку. Кажется, этот набор ему показал сам Марко, так что ему точно понравится. «Дааа!» Ещё через час пицца уже у него на кухне, он сам — выходит из душа и полотенцем пытается высушить отросшие волосы, а Марко… Марко с двумя бутылками красного полусладкого стоит на пороге и очаровательно улыбается. — Ты подозрительно весёлый… — бурчит Кирштейн, разливая вино по бокалам, и его рука вздрагивает, когда Марко обнимает его со спины и утыкается носом в шею. — Просто радуюсь вечеру субботы с тобой. Иногда он похож на мягкого и тёплого кота, которого хочется прижать к себе и никогда не отпускать. И Жан не наделён такой силой воли, чтобы не поддаться этому порыву, поэтому предусмотрительно отставляет бокалы подальше, поворачивается лицом к сияющему Ботту и заключает его в объятия. Они стоят так несколько минут. Просто обнимаются, ничего не делая и не говоря. Наконец, Жан отлипает от плеча Марко и, поколебавшись всего долю секунды, накрывает его губы своими. Вот. Это то, ради чего он живёт. Ради чего носит дурацкие костюмы. Ездит на субботние рабочие встречи. Ради таких коротких мгновений, когда все шестерёнки в его жизни встают на свои места и рождают какую-то невероятную симфонию. — Какой-то ты подозрительно весёлый, — смеётся Марко и оставляет крохотный поцелуй на кончике его носа. — Просто люблю тебя. Эти слова в последнее время срываются с его губ так легко, что даже не верится, и Жан не упускает возможности снова их произнести. А Марко, как обычно, заливается краской и смущённо отворачивается, но неизменно отвечает: — Я тебя тоже, — шёпотом. Да. Это определённо то, ради чего он живёт. — Ну что, продолжим шестой сезон «Доктора Кто»? Там как раз моя любимая серия — «Комплекс Бога», тебе понравится. Кивнув, Марко осторожно берёт бокалы за спиной Кирштейна и ставит их рядом с двумя коробками — пепперони для Жана и вегетарианской — для него самого. Они оба плюхаются на диван и, вооружившись ещё горячими кусками пиццы, пытаются найти пульт. А дальше — классика субботнего вечера: сериал, вино, вкусная еда и обнимашки. — Погоди, то есть Рори видел выход… — Да! — А Эми… — Да! — восторженно кричит Жан, отвечая на все догадки и вопросы. — Ладно, ты сломал мне мозг, признаю. — Ну ведь хороший сериал? — Да, давай уже следующую серию. Но в какой-то момент коробки и бутылка пустеют, по телу разливается приятное, тяжёлое тепло, и Марко перестаёт внимательно смотреть на экран. Всё чаще — на Жана. И всё чаще отвлекается и отвлекает его, чтобы поцеловать. Сначала Кирштейн пробует слабо повозмущаться «Ты сейчас всё самое интересное пропустишь», но потом забивает и откидывается назад, утягивая за собой парня. Они целуются, и всё становится неважно, включая обаятельного Одиннадцатого и очередную загадку. Неловко перевернувшись на бок, улыбаются друг другу в губы и сталкиваются носами. Тонкие мальцы Марко пробегаются по небольшой полоске голой кожи, не скрытой задравшейся футболкой. Они мягко касаются, создавая почти невесомую дорожку из ощущений, и Жан тихо вздыхает. Его собственная ладонь осторожно, чтобы не спугнуть, скользит под ткань на пояснице, нежно поглаживает, его рука обнимает, оплетает ещё сильнее, захватывая в плен. У Марко тёплая и бархатистая кожа, усыпанная веснушками даже там, где, казалось, солнце её не касалось, — Жан знает наверняка. Пока он задумывается над тем, имеет ли вообще право заходить дальше, и ловит небольшой экзистенциальный кризис, пальцы Ботта ползут выше, строят свой путь от низа живота и к груди, ласково щекоча и оставляя после себя мурашки и бабочек. Кирштейну всегда казалось, что бабочки в животе — очень странное описание для возбуждения, но теперь, когда его сердце делает внезапное сальто назад, грозящее превратиться в сальто-мортале, он понимает: самое то. — Боже, стой, нет, — вдруг отстраняется Жан, и Марко нервно ёжится. — Если мы собираемся… — он смущается, как подросток, — то не под «Доктора»! — на ощупь ищет пульт на столике и, найдя, выдыхает. — Я включу просто музыку? — Только не «брингов», — с явным облегчением улыбается Ботт. — У меня есть расслабляющий плейлист вообще-то! — Специально для таких случаев? — Таких не бывает, — серьёзно говорит Жан и поднимает одну ладонь, легко проводит по его щеке. — Возможно, ты ещё не понял, так что я лучше скажу. Мне всё равно на твои загоны и комплексы, на то, каким ты сам себя видишь. Потому что я вижу тебя другим. Я люблю, когда ты улыбаешься, смущаешься, ешь пиццу, или занимаешься йогой, или выбираешь себе сироп для кофе… Ты красивый, обаятельный, умный, милый, забавный… Мне просто хорошо с тобой, Марко. Если скажешь мне год не слушать «брингов», я послушаюсь, лишь бы ты был рядом. Они тебе не сильно нравятся, но у них есть хорошая строчка: «Можешь провести меня через ад, если при этом я смогу держать тебя за руку». Он переводит дыхание и закрывает глаза — почти зажмуривает, чтобы не видеть реакцию Марко на его тираду. И не видит — чувствует, потому что Ботт целует его. В романах часто пишут о том, как в одном поцелуе человек выражает все свои чувства и его партнёр сразу же всё понимает без слов, но Жан Кирштейн всегда думал, что это сказки. Он об очень многом думал так же, пока на его голову не свалилось веснушчатое счастье. И вот теперь у него по всему телу бегут мурашки от того, как много вложено в ответ Марко. Жану кажется, что он вот-вот взорвётся от переизбытка эмоций, и он ещё сильнее прижимает парня к своей груди, пытаясь впечатать его в свою кожу. Кто и зачем придумал языки, речь и слова, если все они разом становятся бессмысленными, пустыми и ничего не стоящими? Пальцы Марко тянут с него футболку, обнажая светлую кожу, и Жан послушно поднимает руки. В этом даже нет ничего такого — мало ли Марко видел его с голым торсом? Но в этот раз всё нутро скручивается гордиевым узлом, который даже разрубить будет проблематично. Самая верная тактика — позволить Марко вести, проявлять инициативу, а уже потом, если (когда) он смутится и остановится, перехватить её. Поэтому ладони парня скользят по животу, рёбрам, груди, вызывая мурашки и сбивая дыхание. Не удержавшись, Жан стаскивает с него самого футболку, за талию притягивает к себе и вздрагивает, когда и без того перевозбуждённых нервных окончаний касается мягкая кожа. Лёгкой волной возбуждения накатывает воспоминание о той самой ночи, о прикосновениях и поцелуях, и Кирштейн тянется к губам Марко. Целует — не так, как тогда, а совершенно по-новому, как целуют человека, с которым хочешь провести всю оставшуюся жизнь, от которого поджимаются пальцы на ногах и сводит низ живота. Руки Жана блуждают по веснушчатой спине, пересчитывают позвонки, гладят лопатки и прижимают ближе, ближе, ближе, будто хотят втопить всего Марко внутрь грудной клетки. Становится жарко, заканчивается воздух, и поцелуй становится прерывистым и влажным. — Может… — Жан переводит дыхание, — в спальню? — К чёрту, — выдыхает Марко, и его пальцы пробегают от рёбер по животу и к паху. Жан сглатывает. Зелёный свет. Его собственный стояк совершенно неприлично выпирает сквозь тонкую ткань домашних штанов, и любое движение ощущается слишком остро. Кирштейн с ловкостью прибитого медведя переворачивается и нависает над Марко, изучает хорошо знакомое лицо, а затем медленно, смакуя каждую секунду, оставляет поцелуй на подбородке. Он спускается вниз — шея, ключицы, плечи, грудь, тот самый шрам. Осторожно, боясь спугнуть, обводит языком соски, чувствуя, как Ботт под ним тихо вздыхает, и идёт дальше. Он ставит своей целью зацеловать каждый миллиметр тела Марко и намерен выполнить её во что бы то ни стало. Дойдя до пояса штанов, Жан на мгновение останавливается, а потом пробирается пальцами под резинку, поглаживает выпирающие косточки и… — Ты всегда ходишь без белья или это мне так повезло? В глазах парня загораются искорки — Кирштейн готов руку на отсечение отдать, что это не от вина. — Хотел вернуть должок. Жан лишь понимающе хмыкает в ответ и полностью стягивает штаны, даёт Марко выпутаться из них и остаться полностью обнажённым. На его диване. Который он так долго подбирал под интерьер и точно не для таких целей, но… Так ещё лучше. — Как ты хочешь? — мурлычет он, потираясь щекой об обнажённое бедро и будто игнорируя наличие крепко стоящего члена прямо у своего лица. — С…Снизу, — тихо шепчет Марко, и Жан чувствует, что это скорее возбуждение, чем стеснение заставляет его понизить голос. — Значит, подушечная принцесса, — усмехается Китштейн, а Марко в ответ несильно лягает его. Жан собирается встать, потому что смазку и всё прочее он, как нормальный человек, хранит в прикроватной тумбочке, но ему не дают, останавливая жестом. Ботт с максимально непроницаемым лицом — насколько это возможно в данной ситуации — отводит одну руку куда-то назад, шарит между тяжёлыми подушками и выуживает сначала ленту из трёх блестящих квадратиков, а затем — небольшой тюбик. На немой вопрос в глазах Жана парень отвечает с очаровательной улыбкой: — Я готовился. Член ноюще отзывается на эти слова, и словно чувствуя это, Марко протягивает вторую руку к нему и дёргает штанину вниз. Ненавязчиво, с тонким намёком во взгляде. И Жан слушается — с ухмылкой спускает штаны и вдруг смеётся. — Ты меня развёл на стриптиз, или мне показалось? Улыбнувшись снова, Марко лишь облизывает губы и рассматривает его. А Жан, покачиваясь в такт музыке — господи, у него ведь действительно есть плейлист для секса — и делая незамысловатые пасы руками, окончательно избавляется от штанов и цепляет резинку трусов. Опыта в стриптизе у него не то чтобы много, единственный раз был на тусовке, когда он проиграл желание, но тогда всё остановилось на нижнем белье, а сейчас… Сейчас он медленно, дразня и Марко, и самого себя, сантиметр за сантиметром стягивает вниз боксеры, задерживает дыхание и думает, что было бы забавно, если бы у него были трусы на застёжке, чтобы их можно было сорвать с себя. Когда ткань перестаёт скрывать всё самое главное, бельё отправляется куда-то в сторону — в общую кучу одежды. — Можно поаплодировать? — Марко оглядывает его сверху донизу и даже собирается реально похлопать, но Кирштейн удобно устраивается между его бёдер и как бы невзначай касается головки его члена. Парень давится воздухом и непроизвольно дёргается. Внезапная юмористическая пауза заканчивается, и атмосфера снова накаляется до предела. По-светски усевшись на диван и перехватив тюбик со смазкой — наполовину пустой, — Жан оглаживает нежную кожу, пару раз целует слишком близко, щекочет дыханием. И усмехается каждый раз, когда Ботт нетерпеливо ёрзает. Он на пробу вводит один палец и удивлённо поднимает глаза на Марко. У того на щеках расплываются красные пятна, а выглядит он слишком смущённым даже для парня, которого растягивают. — Ну… Я же готовился… — тихо поясняет он. Что-то щёлкает внутри. Кирштейн склоняется и легонько кусает его за бедро. — Позови меня в следующий раз, хочу посмотреть, — он наконец-то озвучивает мысли, вертевшиеся у него в голове ещё тогда, в тёмной комнате особняка. Лицо Ботта становится ещё более красным, но он лукаво улыбается и осторожно подаётся бёдрами вперёд. Второй и даже третий палец проскальзывают не то чтобы легко, но явно проще, чем могло бы быть. Стараясь изо всех сил не думать о том, как Марко растягивал себя сам и как это выглядело со стороны, Жан разводит пальцы в стороны, пару раз толкается глубже, а потом осторожно убирает их. Дальше всё происходящее в его глазах выглядит как нарезка кадров в каком-то фильме: он тянется за упаковкой презервативов. Быстрым движением раскатывает его по члену. Наклоняется, чтобы поцеловать Марко. Тот выдыхает в губы, когда головка члена упирается в его анус. Жан не даёт ему застонать, когда входит, потому что снова целует. Неожиданное открытие: Марко громкий. Очень громкий. Он стонет, цепляется за плечи, мокро целует и всем своим видом выражает что-то между «Наконец-то» и «Почему мы не сделали это раньше». Он чувствительный и реагирует на каждое движение. Жану сносит крышу от того, насколько это… Не так, как он ожидал. И в разы лучше. Он оставляет на шее парня влажные засосы, чередует медленный, плавный ритм с размашистыми толчками, от которых сам стонет во весь голос. Никакой тишины. Никаких масок. Просунув руку между телами, Жан обхватывает член Марко, и тот утыкается в его плечо, едва ли не скуля. Подстроиться под нужный темп не выходит, но их обоих это вряд ли волнует в данный момент. Равно как и всё остальное. Марко тянется снова к его лицу, и Жан не в состоянии отказать ему в очередном поцелуе. У них сбилось дыхание, и целоваться становится сложно — они просто стонут друг друг в губы, чувствуя подходящий оргазм. Жана накрывает первым: он почти рычит и впивается пальцами в бёдра Ботта, кусает его губы и рвано выдыхает. Когда он останавливается, Марко пытается отдышаться, но ему не дают — горячая ладонь продолжает скользить по стволу, собирая предэякулят, ускоряется, замедляется и не позволяет опомниться. В какой-то момент Марко громко стонет и запрокидывает голову, открывая шею, крупно вздрагивает, и Кирштейн не может удержаться, чтобы не обхватить губами его кадык и не сцеловать капли пота. Лежать вместе на диване — который, вероятно, нужно будет отдать в химчистку, — и приходить в себя, — это какое-то особое удовольствие. Они оба потные, мокрые и липкие, им нужно в душ, но эти несколько минут передышки ощущаются как нирвана. — Вставай, — Жан целует Марко в угол челюсти. — В душ и… — И в следующий раз всё-таки в спальне, — зевает парень. И Кирштейн не может даже самому себе толком объяснить, почему от слов «следующий раз» он улыбается, как счастливый идиот. Марко засыпает быстро — Жан успевает только расправить кровать и уложить его. Это очаровательная способность засыпать за секунду в очередной раз умиляет его, и он любуется изгибом тела, усыпанными веснушками плечами и взъерошенным тёмным волосам. Чтобы не будить его светом от телефона, Жан отходит к окну, залезает в мессенджеры. Его ожидаемо потеряли Райнер и Эрен, Конни отправил пару откровенно несмешных мемов, ещё по несколько сообщений в разных чатах и, что удивительно, два непрочитанных от Томаса. Хмыкнув, парень открывает переписку. «Не хочешь сходить на вечеринку? У меня есть одно приглашение» Жан оборачивается и скользит взглядом по кровати, выхватывая в тени тёмных простыней белеющие руки, острые лопатки, вздёрнутый нос. Марко спит на животе, подмяв под себя подушку и забавно приоткрыв рот. Усмехнувшись одним уголком губ, Кирштейн набирает ответ Томасу, игнорируя все остальные диалоги. «Нет, спасибо, для меня уже не актуально» Скорее всего в понедельник его ждёт допрос с пристрастием, и ему придётся отвечать хоть что-нибудь. Но это будет в понедельник. А пока… Жан ставит телефон на чёртову беспроводную зарядку, ныряет в постель к Марко и оставляет крохотный поцелуй на веснушчатом плече.