Чёрные ремни и дымка

Хорошенько отоспавшись и придя в себя после многочисленных потрясений, Жан выползает из спальни на кухню и плюхается на стул. Правой рукой берёт стакан с водой, левой — набирает знакомый номер. Вместо того, чтобы пить, прикладывает холодное стекло к виску и тихонько стонет, когда в трубке раздаются слишком громкие гудки. — Эй, лошадиная морда, что-то важное? У меня тут матч с каким-то хером из Бразилии, — доносится бодрый голос. — Эрен, это он. — Кто он? Что это? Мы в шарады играем? — даже не видя Йегера, Жан может понять, что он хмурится. — Марко. Это он был на вечеринке, — слова пока даются тяжело, а шестерёнки в голове всё ещё с трудом двигаются. — А вот с этого момента поподробнее, — слышится характерный звук паузы, неразборчивые ругательства и что-то в духе «Иди нахер, латинос, у меня тут у друга драма». — Ты с чего это вообще взял? Эрен — единственный, кому Жан рассказал про ту вечеринку. Он мельком что-то говорил Конни и Райнеру — без деталей, потому что первый бы испытал какой-то подростковый восторг (и пошёл бы искать такие тусовки), а второй — стариковский ужас, при этом к пуританам или к ханжам его отнести трудно. Эрен же умеет держать язык за зубами, хоть по нему так и не скажешь. — Во-первых, сложил два плюс два. Во-вторых… — Погоди, дай включу видео, — Эрен шебуршит чем-то — очевидно, пытаясь поставить телефон ровно. — О, вот, — на экране появляется сначала ладонь, потом и сам парень — взъерошенный и немного сонный. — Паршиво выглядишь. — Спасибо, ты тоже, — Жан ставит телефон, прислоняя его к бутылке воды, — я позавчера надрался. — И до сих пор приходишь в себя? Стареешь… — После алкоголя я приходил в себя вчера, а сегодня… — А сегодня звонишь мне и рассказываешь всякую херню, — хмыкает Йегер. — Что там с Марко? Во-вторых… — напоминает он слова Кирштейна и делает жест руками — мол, давай, продолжай. Психолог из Эрена никудышный, но зато очень старательный. Иногда даже чересчур. И сейчас он сидит, поджав ноги, на кремовом диване — выбирала Микаса — и внимательно смотрит на Жана, словно пытается прочитать его мысли. В такие моменты у него забавное лицо — будто он играет роль психотерапевта главной героини в каком-то паршивом голливудском фильме. — Во-вторых, я сказал ему об этом. — И-и-и? — И по его реакции было понятно, что я прав. — А потом…? — А потом мы поговорили. — Так? Конина, какого хера я из тебя всю информацию вытягиваю по кусочкам? Кто кому вообще позвонил излить душу? — возмущается Эрен, моментально выходя из роли. — Я анализирую. И расставляю все мысли по полочкам. — Давай ты займёшься генеральной уборкой своей башки в другой раз? — раздражённо вздыхает Йегер. — Блять, Эрен… — Жан со стоном роняет голову на руки и закрывает лицо. — Это же полный пиздец! — Так, пока я не заметил «по-олного пиздеца», — парень подражает интонации Жана и выжидающе смотрит на него. — Давай, выкладывай. — Я пьяный ему позвонил и попросил забрать из бара, — пауза. — Он за мной приехал на такси, отвёз домой… — вопросительный взгляд от Эрена и быстрое пояснение, — к себе домой. Я… Ну, короче, я к нему приставал, потом отрубился. А утром… — …Он послал тебя куда подальше? — подаёт идею друг. — Нет, — Жан по инерции дёргает головой и тут же жалеет об этом: резкое движение отдаётся тупой болью в затылке. — Мы поговорили. О том, что он… мы… ну, ты понял. — Потрахались на вечеринке извращенцев, — вновь подсказывает Эрен. — Да, — сдавленно отвечает Кирштейн и добавляет тихо, — он мне правда нравится. — Это я уже заметил, — довольно кивает Йегер, — ты уже давно не вёл себя настолько как идиот. — Да блять! — Что в итоге решили? — невозмутимо продолжает парень, не обращая внимания на реакцию Жана. — Мы… Мы, кажется, вместе. Глаза Эрена округляются, рот приоткрывается и растягивается в радостной улыбке, но затем он резко хмурится и проводит рукой по волосам. — Тогда я не понимаю: хуле ты ноешь? — Потому что всё как-то неправильно и слишком сложно… Не знаю. — Блять, Кирштейн, только у тебя такие загоны могут быть! Парень, по которому ты сохнешь, оказался загадочным незнакомцем из твоих влажных снов, так ещё и влюблённым в тебя по уши, что уже можно считать чудом! Какого хера ты тут вообще драму устраиваешь? — Йегер возмущённо машет руками перед камерой. — Это ты мне говоришь?! Эрен, ты устроил скандал из-за того, что тебе задержали доставку пиццы на десять минут! Если уж тут кто-то и любитель драмы, то точно не я. — Так, но-но-но! — парень поднимает вверх указательный палец с самым умным видом, на который способен. — Речь сейчас не обо мне. Они молчат, и Йегер вновь выжидающе смотрит на Жана. — Мне никто так никогда не нравился, — наконец стонет в трубку Кирштейн, а Эрен цокает языком. — Даже Микаса в школе! Ровно в этот момент Микаса заглядывает в гостиную, осматривает с подозрением комнату, Эрена с приставкой и игрой на паузе, телефон с ником «КОНСКАЯ МОРДА» и самой конской мордой на экране. — Прости, Микаса! — поспешно добавляет Жан. — Я это как-нибудь переживу, — девушка пожимает плечами и уходит обратно в спальню, на ходу надевая наушники. — Не беспокойся, чувак, я о ней позабочусь, — издевательски-елейным голосом отвечает Йегер, — она действительно это переживёт. — Иди ты, — скорее по привычке отвечает Кирштейн и устало трёт глаза. — Я давно смирился со своим трагичным проигрышем и теперь могу рассчитывать только на то, что у вас родится дочь и я с ней запечатлюсь. На лице Эрена сменяется целая гамма эмоций: возмущение, гнев, раздражение, задумчивость, осознание, опять раздражение и… — Ещё одна шутка про «Сумерки» и я заблокирую твой номер! — Прости, сложно было удержаться, особенно после красочного рассказа Микасы про то, как ты плакал, когда Эдвард бросил Беллу. — Всё, лошадь долбоебучая, я предупреждал! — рука парня тянется к телефону, поэтому Жан поспешно кричит (и снова жалеет). — Да стой ты! Что мне делать со всем этим? — он делает рукой жест, как бы описывающий «всё это», но больше напоминает неровный круг. — Что-нибудь, после чего он тебя не бросит и не съедет на другой конец страны, — обиженно бурчит Эрен и всё-таки нажимает на кнопку отбоя. И оставляет Жана наедине с его слишком — слишком для утра после столько потрясений и пьянки — громкими мыслями. Мысли становятся чуть тише после долгого горячего душа, а общее состояние совсем немного улучшается — ровно до той секунды, как в дверь осторожно стучатся. Делать это так могут всего два человека в жизни Кирштейна — Армин и Марко. Первый, судя по историям в соцсети, уехал на выходные, а второй… Второй обнаруживается на пороге квартиры, когда Жан наконец-то открывает дверь. — Привет, — смущённо и немного виновато улыбается веснушчатое лицо, — я думал, что ты очнёшься раньше, конечно… Но, в общем, я услышал твой голос и решил зайти. Марко неуверенно топчется, даже когда Жан молча приглашает его зайти, собирая остатки своих мозгов в кучку. Кучка получается не то чтобы могучая, но жить можно. И теперь, когда эта свалка из его собственных извилин начинает работать (более или менее сносно), Кирштейн чувствует укол совести. Почему первым, что он сделал, когда разлепил глаза после двадцатичасового сна — такого у него не было со времён университета, — это позвонил Эрену? Почему не написал Марко, как обещал, что он относительно жив и относительно проснулся? — Прости, я должен был тебе отписаться, но… — он ведёт плечами, а Марко прыскает в кулак. — Что? — Я предполагал, что ты начнёшь диалог с приветствия, а не с «Прости», — парень проходит в гостиную, оборачивается и охает, потому что Жан без лишних вопросов стискивает его в объятьях. — Скажи мне, что мне ничего не приснилось, пожалуйста, пожалуйста, — бормочет он на ухо улыбающемуся Ботту, а тот слегка краснеет и шепчет в ответ. — Не приснилось. Хотя я как-то уже не уверен, о чём ты… — Мы… — вопрос повисает в воздухе и застревает в горле. Нервный смешок тоже остаётся где-то внутри, и это даже немного пугает: Жан точно не из робкого десятка, для него никогда не было проблемой выразить свои мысли и чувства, но тут простое предложение «Мы вместе?» становится чем-то невыносимым. К счастью, Марко понимает его и так: — Да. В его голосе слышится неуверенность, и это заставляет успокоиться — парадоксально, но факт. — Хорошо. Чай будешь? От чая Марко отказывается, но соглашается на какао с зефирками — купленными Райнером вместе с горой сладостей для его младшей сестры, когда Жан с ней сидел пару вечеров, и благополучно забытыми в ящике со всякими бакалейными приблудами. Одно из важных открытий для них обоих — лёгкость дружеского общения при смене вектора их отношений внезапно превращается в неловкость. В вечно сталкивающиеся руки над сахарницей, в смущённые взгляды, в паузы между скачками от темы к теме… И с этим явно придётся мириться первое время, потому что ощущение едва заметной напряжённости между ними не проходит ни через несколько дней, ни через пару недель. Зато они оба узнают друг друга с новой стороны. В своём внутреннем мини-чеклисте Кирштейн отмечает любопытные факты о Марко, с привычной педантичностью оставляя мысленные пометки на полях. Он выясняет, что его парень — боже, ему же не пятнадцать, чтобы смущаться самого факта наличия бойфренда — очень тактильный, любит поцелуи в нос и щёки, стесняется публичного проявления чувств и — Жан не знает этого наверняка, но он уверен на девяносто девять процентов — в глубине души мечтает повторить какую-нибудь романтическую сцену из слезливой мелодрамы вроде «Дневника памяти». Когда он задумывается, что про него самого подмечает Марко, он искренне надеется, что это никак не связано с разноцветными носками на удачу и необходимостью постоянно проверять, рядом ли Ботт, когда они куда-то идут вместе. А выбираются они часто — либо вдвоём, либо со всей компанией, — обедают, играют в настолки, напиваются в баре и на кухне Браунов-Гуверов, и каждый раз Жан периодически находит своими пальцами ладонь Марко, мягко сжимает и отпускает, до конца не понимая, с какой целью это делает. Возможно, действительно чтобы убедиться, что этот веснушчатый лучик света ему не снится. Ещё Жан успевает за крайне короткий срок понять, насколько сильно он «попал» (цитируя мистера Спрингера) и насколько сильно ему не хватало всего этого «романтичного дерьма» (это уже цитата мистера Йегера): ему буквально сносит крышу от каждого поцелуя и каждого прикосновения. А ещё у Марко очень мягкие и тёплые губы, бархатная кожа, шелковистые волосы, которые легко перебирать, когда они валяются на диване и смотрят очередную серию «Пространства». А ещё… А ещё у Жана есть проблема. Теперь, когда картинка идеального-парня-дружелюбного-соседа-но-не-человека-паука совместилась с картинкой идеального-парня-с-которым-был-лучший-секс, возвращаются сны и стабильный стояк по утрам. И если с этим он вполне может справиться — уже большой мальчик, — то с кое-чем другим у него пока получается ровно ничего. Потому что от самого Жана требуется лишь одно — терпение. Всё начинается как раз в один из ленивых субботних вечеров на диване в студии Марко. Голова Кирштейна плавится после рабочей недели и трёх бокалов домашнего вина, и теплое тело рядом точно не добавляет его мозгу очков работоспособности, и поэтому парень просто позволяет этому органу отключиться на время за ненадобностью. Его руки бездумно перебирают тёмные пряди, бродят по шее и плечам, вырисовывают узоры на затылке, а затем также бездумно скользят под ворот очаровательной футболки с Дональдом Даком. И в ту же секунду Ботт дёргается, отодвигается, и Жан осознаёт: у них проблема. — Марко? Всё… в порядке? — Я… Да, прости, всё… — Если что, я ничего не имел в виду, — поспешно перебивает его Кирштейн и подскакивает, перемещаясь к дальнему подлокотнику. — Жан… — как и всегда в случаях сложных разговоров, голос Ботта становится ещё чуть тише. — Можем поговорить об этом? Не имея никаких других вариантов, тот кивает, хотя с удовольствием бы предпочёл закрыть руками уши и не слушать ничего. Потому что ничего хорошего он сейчас точно не услышит. — Я… Ну, в общем… Фух, — выдыхает Марко, — мы можем, — снова короткая пауза, — немного повременить?.. Ладно, думает Жан, это не худшее, что мог сказать его парень, дёрнувшийся от прикосновения. Далеко не худшее. Поэтому он кивает. Даже ничего не спрашивая. — Мне просто, ну, понимаешь, тяжело. Я… Чёрт, прости, я… — Хватит. — А? — Хватит себя терзать. Марко, я не подросток, чтобы обижаться из-за бушующих гормонов, а ещё не маньяк, чтобы склонять к чему-то, чего ты не хочешь, — глаза Марко робко его поправляют, и Кирштейн добавляет мысленно стикер «Пока не хочешь» на эту доску. — Мы взрослые люди, поэтому просто расслабься. И честно говори мне о своих желаниях и нежеланиях, о вторых особенно. Договорились? Ботт медленно, словно взвешивая все за и против, кивает. Потом ещё раз — более уверенно. — Вот и славно, — Жан улыбается — вполне искренне — и легко касается пальцами его запястья. — Досмотрим серию? Ещё один кивок. Именно так у Жана появляется проблема. А затем — ещё несколько. — И как у вас с Марко? — как бы между делом спрашивает Райнер, отпивая пиво и перекрикивая громкую музыку. «Вот же хренов сплетник», — про себя хмыкает Жан, следует его примеру и открывает вторую бутылку. Эрен и Конни, как назло, не так давно скрылись на танцполе, и на их помощь в отвлечении Райнера рассчитывать не приходится. Впрочем, невозможно быть уверенным на все сто, что они не присоединились бы к расспросам. — Ну… Вроде бы хорошо, — отвечает он уклончиво. — А ты почему интересуешься? — Братское беспокойство, — абсолютно невозмутимо говорит Браун. Он прокручивает на пальце обручальное кольцо, и Жан понимает: другу что-то напела его ненаглядная двухметровая птичка, а теперь он пытается выведать информацию у него. Ну прямо идеальный разведчик — не верит одному источнику, пусть и самому надёжному. — Так, — Кирштейн делает большой глоток и чувствует, как голова стремительно мутнеет, — и что такого тебе рассказал Бертольд? — С чего ты… — Райнер, — парень качает головой, — ты очень плохо врёшь, а у меня профессиональная насмотренность в таких вопросах. — Ну он мне ничего не говорил, это правда. Просто я как-то приехал, а у нас на кухне Марко, они болтали о чём-то. Я не вслушивался, — поспешно добавляет Райнер, — но показалось, что у него голос какой-то расстроенный, что ли. Поэтому решил узнать, всё ли у вас в порядке. — Насколько мне известно, у нас всё хорошо… На самом деле у них есть проблема. И заключается она либо в том, что Жан — извращенец, либо в том, что Марко требуется гораздо больше времени, чтобы отпустить ту ситуацию и расслабиться. В любом случае Кирштейн отличается неплохой выдержкой и терпением, да и на чувствах к его парню это никак не сказывается. — Ладно… — Браун коротко кивает, — значит, мне послышалось… — Что?! — Вечно ты ведёшься, — блондин хмыкает в кулак и отворачивается, пытаясь скрыть улыбку. — Выкладывай, — Жан вмиг трезвеет. — Что подслушал? — Да ничего особенного, честно. Просто они долго шушукались на кухне, а когда я пришёл, Марко та-а-ак покраснел… Так что, ну, очевидно, что речь шла о чём-то, — Браун многозначительно играет бровями, — ну ты понимаешь. С тихим, но очень протяжным «А-а-а-а» Кирштейн роняет голову на руки, чудом не разливая остатки пива. Ладно, думает он, Райнер — определённо более подходящий собеседник в подобной ситуации, чем Эрен или, прости Господи, Конни. Первый начал бы подтрунивать (Жан явственно слышал это язвительное «Что, лошадиная сила уже не та?»), а второй… вероятнее всего засыпал бы кучей вопросов в духе «А как оно у вас вообще там?» А уж если бы это был Армин… Жан встряхивает плечами, отбрасывая эту мысль: Арлерт для него всегда был как младший брат, и говорить с ним о таком точно не входит в его планы. Так что да, Райнер — далеко не худший вариант. Возможно, даже лучший. В конце концов, они с Бертом первыми поженились из их компашки, а уже следом — Эрен и Микаса (сколько было у Йегера истерик, что он не успел первым, — страшно вспомнить). Набрав воздуха в лёгкие, Жан скороговоркой выпаливает, чтобы не передумать в процессе: — У нас до сих пор ничего не было, потому что Марко сильно загоняется из-за того, что мы переспали на той вечеринке. — На какой вечеринке? — ровно в этот момент Кирштейн в ужасе осознаёт, какую ошибку он совершил… Знал. Только. Эрен. Только. Эрен. Мать вашу. Йегер. И либо пиво так быстро заставило его забыть об этом крайне важном нюансе, либо он просто тупица. Сам Жан делает ставку на второе. — Так о чём речь? Вы же не… на дне рождения Берта? — янтарные глаза Райнера по-детски округляются, и Кирштейн проклинает себя за то, что теперь придётся выкручиваться. Врать Брауну — то же самое, что врать старшему брату или отцу: кажется, что он всегда видит тебя насквозь и за версту чует ложь. И хотя Жан готов поклясться, что это не так, — иначе Райнер куда быстрее обнаружил бы нычку чипсов у язвенника Бертольда — всё внутри ноет от безвыходности ситуации. Если бы это была только его тайна, то он бы со спокойной душой рассказал всё и уже выслушивал бы охи и ахи Райнера, но… Кирштейн не уверен, что имеет на это право. — Жан? — зовёт друг и повторяет вопрос: — не на дне рождения же?! — Нет, не на дне рождения, успокойся. — Тогда я требую пояснения… — медленно, очень медленно протягивает Браун, отставляя пиво в сторону. — Рассказывай. — Блять… — парень вновь утыкается лицом в свои ладони. — Райнер, если об этом узнает хоть кто-то, — он поднимает голову и очень выразительно смотрит на блондина, — я убью тебя и твоего шпиона. Его первым, чтобы ты помучился подольше. Райнер лишь коротко кивает. Угроза хоть и звучит устало, но всё же остаётся угрозой. — Я вроде уже говорил… Что ходил на особенную вечеринку? — новый кивок. — Ну, в общем, я там… Встретил Марко. До того, как познакомился с Марко. Повисает тишина. — Я правильно понимаю, что… Вы.? — Да. — А теперь… — Браун водит рукой туда-сюда между ними, намекая на отношения. — Да. — Ладно… Я это переживу. Как-нибудь уж переварю, — мрачно хмыкает парень. — И в чём проблема? «Проблема, — думает Жан, — в том, что я чувствую себя извращенцем. Особенно сейчас, когда обсуждаю свою личную жизнь в таком ключе». Но вслух говорит другое: — В том, что Марко, кажется, зациклился на той ситуации. — Мхм, — Райнер издаёт неопределённый звук, — а ты с ним пробовал поговорить? Пробовал. Много раз пробовал. Иногда даже вроде бы удачно — ему удавалось успокоить Марко и внушить ему, что ничего страшного не произойдёт, что ему не нужно от него только одно, что он не ждёт от него ничего… Но в конечном итоге всё складывалось… Как складывалось. А самое пугающее — в какой-то момент Жану стало казаться, что это с ним что-то не так. Что он врёт и его интересует в Марко только секс, что это всё из-за той вечеринки, из-за того секса и из-за всех его фантазий. Продолжать можно бесконечно, поэтому Кирштейн всерьёз опасается, не передаётся ли эта херня воздушно-капельным путём. Потому что в минуты просветления — которых становится всё меньше и меньше — он абсолютно уверен в том, что ему нужен весь Марко, а не только та его часть, ответственная за конкретный физиологический процесс. — Я правда не знаю, что делать… То есть проблема не в том, что мне невтерпёж, а в том, что он закрывается и я не понимаю, как мне быть, — Жан с мольбой во взгляде смотрит на Райнера. — Знаешь, — начинает тот так, словно сейчас будет целый час толкать тост про мудрых предков и идеи великих философов, — у тебя один выход. Ну, я так думаю, — видя немой вопрос в глазах друга, добавляет: — просто ждать и пытаться доказать ему, что он не прав и ты достоин его доверия. В общем, Жан, будь хорошим парнем во всех смыслах этого слова. Вот тут обнаруживается другая проблема. Помимо основной и того факта, что Райнер теперь знает больше положенного. Жан абсолютно плох в отношениях. Он может быть сколько угодно классным другом, готовым в пять утра в воскресенье везти под дождём в аэропорт (были прецеденты), или ехать посреди ночи убивать паука в углу (тоже были), или подпирать друга на его собственной свадьбе, чтобы он не шлёпнулся в обморок от переизбытка чувств при виде своей невесты (угадайте, благодаря кому и такой случай есть в дружеской практике Жана?). Но отношения — это точно его слабая сторона. Возможно, дело в его не особо романтичной натуре, а может, и в том, что у него нормальных отношений не было уже… Он сам не возьмётся точно сказать. Просто каждый раз, когда всё шло к чему-то более-менее серьёзному, либо ему, либо его потенциальному партнёру сносило крышу. Один парень так испугался его признания, что споткнулся прямо в кафе, спиной перелетел через стул и приземлился на каменный порожек, попутно сломав ребро и копчик. В общем, у них не срослось (а у парня — да, он по-прежнему бегает в парке неподалёку). Правда, Жана он как-то ненавязчиво обходит стороной. И это не единственная история. С Марко всё, конечно, иначе. От Марко веет надёжностью, домом, теплом и сандалом, Марко всегда согласен на любую выставку, пикник, фильм и вообще любой досуг, если они будут вместе. И Жан изо всех сил цепляется в это, судорожно вспоминая, что обычно делают люди в отношениях. Иногда приходится советоваться с Райнером — главным знатоком романтики — и — о боги! — Эреном, который, хоть и не шарит в «этой вашей голубой нежности», зато лучше остальных знает самого Кирштейна и все его недостатки. Вообще, вся эта история их двоих здорово сближает и добавляет в их дружбу что-то новое и более глубокое, чем шутки про смертника и конскую морду. Впрочем, шутки тоже остаются с ними. В одно воскресенье Жан вытаскивает Марко в парк под окнами на пробежку. Тот со смехом умоляет пощадить его, а затем… Легко обгоняет парня и даже не успевает толком запыхаться. — Возможно, надо было сказать об этом… Но я в школе занимался лёгкой атлетикой, — скромно потупив взгляд, объясняет Ботт, а когда он поднимает глаза, Жан замечает в них плещущееся веселье. В другой выходной Кирштейну снова приходится отдуваться: правда, по инициативе Марко, на милом розовом коврике и с болью во всех мышцах и связках, что имеются в наличии в его теле. Судя по ощущениям, их оказывается намного больше, чем можно было предположить. — Да ладно тебе, это же всего лишь йога, — лучезарно улыбается Марко, подставляя веснушчатое и слегка загоревшее лицо солнцу. — Поза голубя — далеко не самая сложная. — Поза… — недовольно бубнит Жан, — мать его… Голубя… — он медленно выпрямляется. — Нет, я сдаюсь. Йога — это точно не моё, я скорее тресну, чем растянусь. В ответ на это Ботт только тихо смеётся. Так проходят их совместные выходные. Иногда они расходятся — Жан к Эрену, Райнеру и Конни (последний теперь ещё активнее забрасывает его тяжёлыми тренировками — «Ну тебе же надо покорить его своими кубиками, а не только шариками»), а Марко — к Бертольду и, внезапно, Саше, которая прониклась к нему настолько тёплыми чувствами, что отдала предпоследнюю лакричную конфету. Не то чтобы парень был этому рад, но сам факт, что Браус поделилась любимыми сладостями… Поражает. Ещё больше поражает то, с каким рвением Кирштейн едет обратно домой и как упоённо стучится в соседнюю квартиру, чтобы стиснуть в объятиях Марко и вдохнуть запах мяты и сандала. В первую очередь это впечатляет самого Жана, который вообще не может припомнить, чтобы с ним такое творилось. Даже в школе, когда ему вроде как полагалось быть влюблённым и придурковатым, он как-то справлялся. А тут… Хочется узнать всё, пощупать всё, рассмотреть всё — желательно под микроскопом. — А шрам откуда? — Жан порывается ткнуть пальцем в грудь, провести по небольшому рубцу, вспомнить это ощущение, но он вовремя себя останавливает. Они сидят на берегу — том самом берегу, где Жан заметил этот чёртов шрам. И он сам привёз их именно в это место. «Старею…» — думал он, сворачивая к пляжу и чувствуя тёплую ладонь поверх своей на рычаге. Впереди шумит океан, где-то над головой кричат чайки, а совсем рядом сидит Марко в одних шортах и с довольным лицом ловит солнечные лучи. За лето его кожа приобрела более тёплый, золотистый оттенок, а веснушек стало в разы больше: теперь они усыпали чуть ли не каждый миллиметр его тела — в пределах видимости, конечно. — Когда мне было шесть, у бабушкиных соседей была огромная собака, с которой я просто мечтал познакомиться, — улыбается в ответ парень, — она была не очень рада этому знакомству. Честно, думал, она меня сожрёт, но всё не так плохо, остался только шрам тут и на виске справа, — Марко приподнимает волосы, и у самой линии роста Кирштейн замечает небольшую светлую полоску. — Не зря я никогда не питал любви к большим собакам… — задумчиво говорит Жан, поворачиваясь к океану и прикрывая глаза. — В общем-то… Ладно, это был бигль. Очень злой бигль, — краснеет Ботт. — Спасибо, теперь буду не любить и собак поменьше, — смеётся Жан, и Марко следом — мелодично и легко. На душе у Кирштейна так же легко и хорошо. В конце концов Жан проходит все стадии — от отрицания через торг, депрессию и гнев к полному принятию того факта, что теперь его жизнь становится самую малость околопенсионной. Хотя… Это больше похоже на возвращение в подростковый возраст — когда вам очень хочется (ему точно), но слишком волнительно и страшно, да ещё и родители вот-вот вернутся. Шаг за шагом Марко расслабляется, и они заходят всё дальше. Когда он впервые предложил Жану просто переночевать у себя, тот, засыпая с ним в обнимку, был на миллионном небе от счастья. Наверное, думает он, это и есть главный показатель силы его чувств — в любой другой ситуации он бы давно развернулся и ушёл. И дело ведь вовсе не в том, что он озабоченный, а в том, что для него секс — такая же важная часть отношений, как совместные походы по театрам. И всё же он мирится с заморочками Марко, убеждая себя, что это ещё не самое худшее. Зато он определённо научился совершенно по-новому проводить время со своим парнем. — Э… Жан? Ты что делаешь? — Марко удивлённо поднимает на него глаза. Парень нависает над ним с маркером в руке, зубами хватается за колпачок и с тихим щелчком снимает его, отплёвывая куда-то в сторону. — Лежи смирно, — с самым серьёзным видом говорит Кирштейн и склоняется ниже, нежно проводит пальцем по щеке Марко и вдруг оставляет крохотную чёрную чёрточку на коже. — Жан? — отчего-то шёпотом зовёт Ботт и задерживает дыхание, когда маркер начинает мягко скользить по его скуле. — Давно хотел это сделать, — так же тихо отвечает Жан, восхищённо осматривая получающийся рисунок. В абсолютной тишине он создаёт одно за другим замысловатое созвездие из мелких звёздочек-веснушек. Наконец, вся щека Марко покрывается множеством линий и становится похожей на карту ночного неба, и пальцы Жана скользят ниже, робко тянутся к краю футболки и приподнимают его. — Можно? — по-прежнему шёпотом, хрипловатым от волнения, спрашивает он, не отрывая взгляда от поблёскивающих в полумраке глаз Марко. Тот взволнованно кивает и едва слышно вздыхает, чувствуя, как руки Жана тащат ткань всё выше, и помогает ему снять с себя футболку, поднимает руки и выныривает из горловины. Они смотрят друг на друга какое-то время, пытаясь определиться: что происходит и как к этому относиться, и Кирштейн первым отмирает, наклоняется к веснушчатому плечу, целует и увлечённо водит маркером от одной точки к другой. — Щекотно, — посмеивается Марко, и Жан, как абсолютно невменяемый влюблённый идиот, пялится на его улыбку. «Блять», — привычно крутится в голове, и он накрывает губы парня своими. — Ты такой красивый, — мурлычет он сквозь поцелуй и кладёт ладонь на грудь Ботта, туда, где виднеется тот самый шрам. По коже пробегают мурашки, заставляя Жана улыбнуться. — А ты слишком счастливый, — смущённо отвечает Марко и щёлкает его по носу. — В конкретно этот момент у меня нет ни одной причины не чувствовать себя счастливым, — лицо Кирштейна становится серьёзным. — Я люблю тебя. — Жан… — Я не жду ответа, если что. Мне достаточно того, что ты здесь, со мной, — он тянется снова к губам парня, но тот осторожно останавливает его. — Я тебя тоже. Ты хоть раз меня дослушаешь до конца? Не додумывай за меня. — От тебя заразился, — беззлобно ехидничает Жан и всё-таки целует. Марко окончательно расслабляется и обнимает его за шею, притягивая ещё ближе. Ладони Жана замирают, а затем очень осторожно, с опаской скользят по рёбрам и уже более уверенно приподнимают тело Ботта и ложатся на лопатки. — У тебя такая приятная кожа, — на самое ухо бормочет Кирштейн и легонько прикусывает мочку. — Кожа как кожа, — пожимает плечами Марко и продолжает ворошить длинные пепельные волосы на его затылке. Горячие губы перемещаются на шею, оставляют небольшую дорожку из коротких поцелуев до самого подбородка, и от этого тепло разливается по всему телу, а мысли улетучиваются из головы. Но когда пальцы Марко, к его собственному смущению, вдруг ныряют под футболку Жана, тот ловит его запястья и мягко отводит в сторону. — Мне завтра на работу рано, — в голосе сквозят виноватые нотки, так что Ботт приподнимается на локтях и неловко чмокает его в щёку. Кирштейн действительно ощущает болезненный укол вины и не менее болезненное напряжение ниже пояса: он так переживал, что у них с Марко ничего не было, а теперь сам отшивает, когда тот, кажется, наконец-то готов перейти эту черту или хотя бы проявить минимальную инициативу. Марко же выглядит абсолютно спокойным и ни капли не обиженным. — Всё хорошо, — парень улыбается и добавляет, — прости. Я не знаю, что на меня нашло… — Запомни это состояние, завтра к нему вернёмся, — Жан снова целует его, затяжно и нежно. Он наслаждается каждой секундой каждого поцелуя и постоянно думает о том, что это сон. Всё, что происходит с ним после того, как он согласился пойти с Томасом, — это сон. Иначе как объяснить, что в его руках сейчас плавится сливочной карамелькой парень его мечты, с которым они парой минут ранее признались друг другу… в любви? От этой мысли Кирштейн начинает смеяться и быстро отстраняется, пытаясь отдышаться и объяснить растерянному Марко, какого чёрта творится. — Я сейчас тут понял… Что мы точно долбанутые, — он снова смеётся, — мы переспали, подружились, начали встречаться, признались в чувствах и… Марко прикладывает к его рту указательный палец, краснея до кончиков ушей и всем своим видом умоляя не продолжать, но Жан, распалённый и окрылённый, лишь слегка усмехается и очень медленно — насколько вообще способен — обводит палец языком, а после и вовсе обхватывает губами, продолжая с ухмылкой смотреть на парня. Он буквально чувствует, как по обнажённому торсу Ботта пробегают мурашки и он ёжится под ним. — Жан… Тебе завтра на работу рано, — напоминает Марко. — Угу, — хмыкает и кивает тот, отпуская его палец и выпрямляясь. — Всё, больше никаких субботних рабочих встреч, хочу полноценные выходные. — Ловлю на слове. Кирштейн потягивается, и Марко заворожённо смотрит на задравшийся край футболки и оголившийся низ живота, на тёмную дорожку волос и родинку у пупка. Наваждение почти пропадает, когда парень по-стариковски хрустит поясницей. — Останешься у меня? — он произносит эти слова до того, как успевает осознать. — В смысле просто ночевать. — Останусь, — Жан плюхается обратно на диван, подминая подушку под себя, и одной рукой сгребает растёкшегося в лужу парня.