I'm being followed by a moonshadow, moonshadow, moonshadow Leaping and a hopping on a moonshadow, moonshadow, moonshadow And if I ever lose my eyes, If my colours all run dry, Yes, if I ever lose my eyes, Hey… I won't have to cry no more (Cat Stevens)
РЕМУС: Когда Ремус предавался воспоминаниям, то перед глазами всегда всплывали образы фотографий, прямо как в рамках на полке. На большинство из них попадали яркие солнечные зайчики, и краска со временем выцвела. Иногда цвет настолько тускнел, что от всей картины оставалось лишь смутное ощущение былого времени, случайные обрывки из задних ящиков памяти, которые успели не раз измениться при пересказах. А иногда на фотографиях бледнели только контуры, а цвет оставался внутри ярким, живым красочным пятном — и время ощущалось поистине реальным, но детали в нем отсутствовали. Другие воспоминания стояли в самом темном, пыльном углу. Именно эти воспоминания — те, которые больше всего хотелось забыть, не потеряли ни цвета, ни контуров спустя много лет. Для Ремуса самым отчетливым из подобных мрачных воспоминаний было о Ночи. Та Ночь повлекла за собой последствия такого масштаба, что эхо вибраций ужаса отдавалось до сих пор и меняло в свою угоду все жизненные события на своем пути. До самой смерти. Ночь, которую он больше всего хотел выбросить с полки, разбить кристально чистое стекло рамки и сжечь внутренность дотла, она навсегда останется на своем законном месте в углу, и никогда не потускнеет.***
Единственное, что Ремус никогда не забывал о своей матери, уже после того, как другие осколки памяти растерялись, так это ее искреннюю любовь к лунному свету. Как от главной зельеделицы в местной аптеке, работа часто требовала от нее ночных вылазок за особыми ингредиентами. В некоторые ночи, когда чернильное небо было безоблачным, а лунное сияние перебивало блеск далеких холодных звезд, она тихо входила в комнату Ремуса, не включая ночника. Набросив на хрупкие плечи плащ прямо поверх пижамы и помогши втиснуться в темноте в уличные башмаки, она брала его теплую ладонь и выводила из дома. Скрип калитки и густой запах влажного мха и деревьев. Сквозь кроны густого леса, примыкавшего к их коттеджу, лунный свет казался особенно прекрасным. В тон бегущему рядом ручью, Селена Люпин напевала маггловские песни, пока собирала цветки Молли или смоквицу. Ремус в это время дико скакал неподалеку, чтобы не потоптать нужные листья, и подпевал своим фальшивеньким детским сопрано, весело наблюдая, как его лунная тень мерцает и перепрыгивает другие, более густые тени в чаще. Ремус знал, что магия существует — в конце концов, он вырос в волшебном доме, — но вид серебристо-голубых лунных теней и вездесущий звук голоса его матери, казалось, творили в лесу магию совсем иного рода. Ее было тяжело описать словами, но стоило ощутить ее присутствие, и все сразу становилось ясно. Словно электрическое напряжение, слово дикий вой в звездные небеса, такое непередаваемое чувство безопасности, сокровенности. Отец Ремуса никогда не присоединялся к их приключениям. Эти лунные ночи принадлежали только им двоим, и никому не дозволялось разрушить это таинство. Ремус, будучи в то время слишком юным, не осознавал, насколько его отец был возмущен тем, что его дикая, непредсказуемая жена любила своего сына больше кого-либо на свете. Джон Люпин боготворил землю, где ступали белые ноги Селены, а она, в свою очередь, относилась к нему лишь с нежной терпимостью. И каждый раз он хмуро наблюдал из окна их наполовину опустевшей спальни, как две взявшиеся за руки фигурки становятся все меньше и меньше, пока совсем не пропадают вместе с игривым пением за могучими стволами деревьев, и только по танцующему свету волшебной палочки было понятно, что с ними все в порядке. «Воспоминание, такое одинокое в голубом свете… Это обронила сама Луна? Она печально улыбается…» «Отправь меня на Луну и дай мне поиграть среди звезд! Дай же мне посмотреть, как цветет весна на Юпитере и Марсе…» «Дивная ночь для лунного танца, с морем звезд в твоих глазах…» И чаще всего, когда эти две фигурки снова возникали на кромке леса, сцепив руки, с горящими от восторга глазами, задыхаясь от радости и необузданной магии, мать Ремуса подхватывала его и кружила над головой: — Меня преследует лунная тень! Лунная тень, лунная тень! Ах, как прыгаю я на лунной тени, лунная тень - лунная тень! И если я когда-нибудь потеряю руки, потеряю свой плуг, потеряю свои земли. Да, если я когда-нибудь разорву руки, эй, тогда мне больше не придется работать…» (1)***
Возможно, неудивительно, что в ту ночь, когда Джон Люпин вернулся домой с работы в Министерстве с недобрым известием о том, что оборотень Фенрир Сивый сбежал из охраняемой палаты для душевно больных в святом Мунго, Ремус обратился к лунному свету с просьбой подарить немного спокойствия. В ту ночь – Ночь, когда все изменилось в бешеном потоке насилия, крови и синих теней, Ремус выполз из постели тонкими, дрожащими от кошмара ножками и спустился в комнату родителей в поисках матери, которая могла бы его утешить. Он остановился, когда услышал внутри громкие разъяренные голоса. До этого он никогда не слышал, чтобы его родители ссорились. Его отец ненавидел огорчать мать, и обычно она была слишком погружена в свой собственный мир, чтобы уделять достаточно внимания спору, поэтому обычно он недолго оставался разгоряченным. Ремус подкрался к двери и прижался ухом к холодному дереву. — …Сейчас туда нельзя! Даже за чертовой Молли! Кто знает, где его носит? — твердо говорил Джон. — Я закажу их для тебя в Министерстве. — Но мне нравилось собирать травы самой… — умоляла Селена, ее голос дрожал. — Только поэтому я стала такой специалисткой по зельям! Когда ты его поймаешь? — А я знаю? — огрызнулся Джон. — Если бы я знал, где, Мерлин, обитает его преступная башка, то, наверное, я бы уже давно его поймал? Он зол на меня за то, что я туда его засунул, потому что именно я схватил его в первый раз. Пойми, он сумасшедший! Он хочет отомстить! Как думаешь, я бы смог смириться с его нападением, скажем, на тебя, в попытках достать меня? — Это нечестно! — Мне все равно! Ты не пойдешь туда, Селена, это мое последнее слово! Ремус отшагнул. Странный склизкий ком в животе вызывал легкую тошноту. Он не понимал, о чем они говорили, и не осмелился их прервать. Когда он шуршал назад по коридору к своей комнате, краем глаза он заметил окно холла. Янтарный глаз тяжко нависал в небе и казался ближе, чем всегда, отбрасывая яркий квадратный луч сквозь стекло, отбеливая потертый деревянный пол. Внезапный порыв к маггловским песням о лунных тенях окрылил Ремуса. Ему срочно нужно было ощутить холод небесного серебра на своем лице; он знал, что Луна поможет ему выбросить из головы гневные крики родителей. И ком в животе тоже. Стараясь не скрипеть половицами, он спустился к выходу и встал на цыпочки, чтобы приподнять засов задней двери. Без лишних звуков тень выскочила в сад за домом. Он вовсе не был глуп и знал, что ему не следует идти в лес в одиночку, так что он был согласен и пройтись босиком по густой прохладной траве их лужайки, тихо бормоча что-то себе под нос; «Меня преследует лунная тень, лунная тень лунная тень. И если я когда-нибудь потеряю ноги, я не буду стонать и не буду умолять. Да, если я когда-нибудь потеряю ноги… Эй, мне же тогда не придется больше ходить…» Он опустился на мокрую от росы траву и уставился на луну. Не беря в расчёт его мать, полная луна была самым красивым зрелищем, которое он когда-либо видел. Она была такой гигантской, будто была подвешена позади за толстый шнурок, и непременно бы упала на Ремуса, если бы его не было. Ее бледное сияние будто бы исходило из другого мира. Под янтарным взглядом последние крупицы страха в душе Ремуса испарились. Знакомую тишину, состоящую из шелеста леса где-то вдалеке и пары сверчков неподалеку, нарушил тревожный шорох живой изгороди. Ремус резко сел и развернулся до боли в шее, чтобы посмотреть на… кого? Его сердце бешено колотилось. Внезапно он уже перестал быть так уверен, что внутри домашнего сада он будет совершенно один. Кто знал, какие ужасные твари выползали из черных глубин по ночам, когда спасительных чар матери не было рядом? Замерев от страха, он вперился взглядом на колыхнувшийся куст и вздрогнул, когда тот снова шевельнулся. Внезапно в тени рядом открылись два мерцающих грязно-золотых шара. Через мгновение Ремус понял, что это — глаза. Волна адреналина захлестнула его целиком. Не чувствуя тела, Ремус вскочил и скорее развернулся в сторону коттеджа, перебирая ногами так быстро, как мог позволить его рост. Больше всего он надеялся, что существо не проникнет близко к стенам дома. Тихий ритмичный стук позади, и вот оно выпрыгнуло из укрытия в кустах, бросаясь в погоню. Звук приближался, становился все громче и оглушительнее, и Ремус оглянулся через плечо. Увиденное зрелище сбило его с ног, заставило рухнуть на землю в оцепенелом ужасе. Существо было огромным – «волк!», кричал его разум, подбрасывая картинки монстров из сказок, которые читали ему на ночь. Он закричал, когда оно прыгнуло на него, приземлившись на ребра и выбив весь воздух из легких. Зрение стало размытым от слез, когда когти глубоко полоснули его грудь. Ремус попытался закричать во второй раз, почувствовав, как зубы впиваются в ключицу, а затем бок. Боль затмевала разум, обжигала со всех сторон и раскаленными иглами проникала в каждую клеточку тела. — РЕМУС! Он почувствовал, как стало легче, когда волка сбросили с него. Массивная туша пролетела несколько футов и рухнула вниз, но тут же поднялась вновь. Задыхаясь и всхлипывая, Ремус обессиленно повернул голову набок и увидел фигуру с развевающимися от ветра каштановыми, стоящую между ними. Его мать снова подняла палочку, но ее реакция была не настолько быстрой, как у волка. Чудовище пригнулось и снова прыгнуло, на этот раз сомкнув пасть на шее Селены и протащив ее ближе к опушке. — Мама… — Ремус хотел прокричать это слово, но едва мог дышать от боли, не говоря уже о том, чтобы хотя бы шептать. Он парализовано смотрел, охваченный ужасом, как эти окровавленные белые клыки вонзались в ее шею и рвали, рвали снова и снова. — О, Мерлин! СЕЛЕНА! Волка отбросило вспышкой заклинания уже второй раз. В поле зрения Ремуса попал отец в пижамных штанах. Несмотря на то, что его зрение было затуманено болью, и веки тяжелели от потери крови, он заметил, что Джон Люпин стоит на защите жены, оставляя сына уязвимым для новой атаки. Луч зеленого света выстрелил из палочки Джона в выпрямившегося монстра, однако тому снова удалось вовремя отскочить в сторону. Он на мгновение заколебался, а затем, когда Джон снова вскинул палочку, попятился и рванул обратно в лес. Джон бросился следом, его тело почти трещало от накопившейся яростной магии. Ремус смог повернуть голову под немного другим углом и увидеть мать. Цвета кожи не было видно — все было залито коричневой в ночи кровью. Прежде он никогда не видел столько крови. Она мерзко поблескивала под уже будто другим лунным светом. Еще немного собравшись с силами, Ремус перевернулся на живот, и боль тут же пронзила его. Он тихо заскулил. — Ре…мус? Ее голос был таким слабым. Так тихо она еще никогда с ним не говорила. — Рем…мус, мой… малыш? Ее губы задрожали, и она смолкла. Собрав все имевшиеся остатки воли, Ремус подтянулся к ней на руках. Боль была настолько ужасной, что казалось, те участки тела уже больше не принадлежат его телу. Казалось, прошло столетие, прежде чем он смог разглядеть ее ближе. Леденящий ужас снова сковал его, когда на глаза попались сухожилия и разорванные мышцы с пульсирующим потоком крови на ее горле. Ее слова были прерваны дрожью. Ремус использовал всю свою силу, чтобы подтянуться к ней. Боль была настолько ужасной, что теперь казалось, что это отдельная часть его тела. Спустя, казалось, столетие, он подошел к ней и посмотрел вниз. К своему ужасу, он мог видеть кости, сухожилия и мышцы, разорванные и окровавленные у ее горла. – Живи, Р…Ремус, – произнесла Селена. – Обещаешь? Не…не позволяй им… ты не монстр, как он. В-волк не изменил тебя. Скажи это, Ремус! — В-волк не и-изменил меня, — слезы мешали внятно говорить. Ремус, не в был в силах посмотреть ей в лицо, взгляд намертво приковался к ране на шее. — Хороший мальчик. П-помни… Слова перестали быть различимыми на слух. Ее губы лепетали что-то еще, но Ремус ничего не мог разобрать. В его голове нарастал лишь высокий свист, делая ту тяжелее с каждым мигом. Он окончательно упал в пропитанную кровью и запахом железа траву, уткнувшись в плечо матери. Земля будто уходила из-под него, открывая зияющую чернотой дыру провала в сознании.