Расписка за жопу

Если бы Серёже сказали, что спать пьяным в сугробе, отмечая закрытие первой сессии, чревато воспалением — он бы посмеялся и всё равно так сделал. Потому что Пешков — человек настроения, и вообще, «один раз живём». Поэтому сейчас, по личным ощущениям, Серёжа живёт в городской больнице, ожидая своей очереди в процедурный кабинет. Коридор кажется несколько унылым, но тут, по правде говоря, классно. Если бы не было столько бабушек, странно на него косящихся — «наверняка из-за кудрей», — пока Серёжа честно пропускает всех перед собой. Он что, идиот что ли, чтобы лезть вперёд больного старшего поколения, которое своими палками-ходилками может по хребтине так уебать, что мало не покажется. А спина у Пешкова болит и так сильно. Он стоит и почти начинает кашлять, сдерживает рвущиеся лающие звуки, отчего в уголках глаз собираются бусинки слёз. Если бы медицина работала так, как надо, а не через жопу, в которую ему надо ставить уколы, он бы со своим воспалением лёгких лежал бы в отделении, пил бы кислородные коктейли и ходил бы на электрофорез. Но медицина, как уже было сказано ранее, через жопу, а Серёжа довольствуется историями бабуль об их болячках — стареть сразу не хочется. — Следующий! — звучит мужской голос за белой деревянной дверью, которая выглядит так, будто старше Пешкова (так, скорее всего, и есть). Ему больше нравилось лежать в детской больнице, там хотя бы нет взрослых вечно угрюмых людей (кроме злющих медсестёр, запрещающих ему курить в туалете на этаже), а ещё мелкие подбегали поговорить, уважали и в рот заглядывали, слушая истории тогда старшеклассника. Тут же Серёжа чувствует, как медленно, но верно стареет, и ему это не нравится. Пешков топчется на самом входе в процедурный кабинет, осматривая его — типичная СНГшная больница, видевшая только обновление побелки на стенах и потолке. Но идущие трещинами стены побелку жрут, как ебанько в тиктоке мел. Такие же белые шкафчики, кушеточка и парнишка в беленьком приталенном хирургическом костюме. Маска скрывает часть лица, и Серёжа вспоминает о своей, которая у него в руке смята — он туда и высморкаться успел, если быть честным, думает уже надеть, как медбрат обращает внимание на него, прекращая протирать металлический столик какими-то пахучими жидкостями. — Направление давайте сюда, — Пешков дёргается от этого глубокого голоса, наконец-то позволяя себе почти сеанс музицирования, который буквально заставляет коленки затрястись. Серёжа уколов боится не сильно, лежать в отделении для него не новость, а там, что не предписание, так внутримышечно. Но сейчас он растекается лужицей, видя только кромку запястий, которые скрываются за синими стерильными перчатками. — Молодой человек, направление, — пациент всё же отмирает и протягивает злополучную бумажку, расписку за его жопу на ближайшие десять дней. — Можно на ты, — говорит Серёжа; парень перед ним явно не сильно старше, а ещё его открытые предплечья выглядят так, что Пешков бы с радостью вылизал венки на них, потому что, справедливости ради, вот это чудо перед ним — самое прекрасное, что он видел в больнице. — Не можно. Снимайте нижнее бельё и на кушетку, — молодой-красивый-«пожалуйста-кинь-меня-туда» меняет перчатки, достаёт новую упаковку с ампулами и готовит шприц. У Пешкова от этого шелеста пластмассовой прозрачной обёртки шприца в ушах стоит звон, настолько это похоже на звуки открывающегося… Серёжа следит за этим всем только потому, что, подойдя ближе, может рассмотреть белый пушок на руках этого произведения искусства, которое выше его почти на полголовы. А Серёжа не низенький. У медбрата родинки на руках, и, чтобы разбавить атмосферу, Пешков не находит ничего лучше, как делать то, что он умеет с рождения — выводить людей: — С Вас? — Что? — Серёжа видит, как глаза у парня расширяются искренним удивлением, и это того стоит. Хотя бы начиная с того, что у Пешкова уже почти стоúт. Даже если после ему поставят такой укол, что он говорить не сможет. — С Вас нижнее белье спускать? — у медбрата из рук почти выскальзывает набранный шприц, он стучит по нему, чтобы выпустить воздух и чтобы в игле не застыл препарат, но смотрит так же пристально на парня перед ним, который всё ещё в штанах. — С себя, приспускайте и ложитесь уже, у меня и без Вас очередь, — Серёжа так и поступает под чужим внимательным взглядом, стягивая до самого начала складки под нежными ягодицами черные джинсы с трусами. Он даже успевает покраснеть, потому что медбрат, похоже, разозлился и взгляд не отводит. Блядство чистой воды. Пешков не думал, что у него такой сильный кинк на мужчин в халатах и со строгим взглядом… — Я последний, всех бабулет твоих пропустил, — Пешков ложится на живот на кушетку, застеленную одноразовой (вряд ли она действительно одноразовая, стоило принести пелёнку) тканью. — Они не мои, ляг ты уже нормально, прекрати жопу отклячивать, — и бьёт по ёрзающей половинке, отчего Серёжа напрягается ещё сильнее. Если у Пешкова и есть кинк, как оказалось, на медицинских работников вроде того, что возвышается над ним, то на иголки в его жопе — нет, но если заменить на чужой толстый увитый венками… — Если ты сейчас не расслабишься, то будет больнее, — уже спокойно и без какой-то раздражительности говорит медик, а Серёжа только сейчас понимает, как все фразы двусмысленно звучат, и вообще. — Аа-а-а! — Да что ты кричишь?! Я только место выбираю! — медбрат вздрагивает, прекращая пощипывать верхнюю часть бедра. Но возбужденному уже не-школьнику Пешкову много не надо, там помял, тут потискал и всё, можно в бой. Про таких, как Серёжа, нельзя сказать — «твой член не умеет делать Stand-Up». — Проверял твою реакцию! Ты меня столько лапаешь, а я даже имени твоего не знаю! — за это Пешков отдельно ненавидит государственные больницы — отсутствие бейджиков. — Для тебя Иван Валентинович, — он уже открывает спиртовую салфетку, протирает ягодицу — кожу от этого холодит. — А будет ли поцелуй за хорошее поведение? — Будут пиздюли за плохое, не мешай, — Серёжа не обращает внимание на то, что Иван Валентинович к нему на ты, хотя пытался держать субординацию, но то, что он заматерился… Пешков в восторге. Ваня медик хороший, он не от скуки пошёл на свою учёбу, чувствовал, что лечить людей — это его. Но жизнь жестока и ему попался в пациенты Пешков, который, похоже, решил сделать практику Бессмертных сущим адом. Медбрат делает свой фирменный «финт» — пощипывает квадратик кожи, сжимает до покраснения и, вероятно, лёгкого жжения от притекающей крови, трёт напоследок лежащей рядом салфеткой и зажимает между двумя пальцами местечко, в которое тут же всаживает шприц — чётко, быстро и одним слитным движением. Пешков не успевает и ойкнуть, чувствует чужие руки на своих бёдрах и мерное дыхание где-то рядом, возбуждается, кажется, ещё сильнее. Приходит в себя, когда медик трёт место укола, после чуть хлопает и зажимает ваткой. Ваня руку пациента берёт за запястье, заводит назад, и Серёжа уже давится от своих фантазий… — Держи крепко, — полутомно шепчет медбрат, а после чужую руку прикладывает на место своей, чтобы Серёжа держал ватку, — Прижми посильнее, чтобы синяка не было, — и, не дожидаясь понятливого кивка или хоть какого-то факта, что Пешков не умер от перевозбуждения, убирает свои руки, отстраняясь окончательно. Серёжа лежит с минуту, смотрит в никуда и держит руку на своей жопе — и она, как назло, ни капли не болит, а вот самолюбие, стоящий член и, похоже, сердце от переизбытка чувств — вполне. — До завтра! — говорит Пешков, уже выходя из процедурки, смотря на ровную спину медика, который только кивает головой, снова протирая столик. «Ну ничего, Иван Валентинович, ещё целых девять дней!» Серёжа, как баран — если ворота не открывают, он их снесёт нахуй. *** Серёжа упёртый (он уже говорил это?), Серёжа — баран, парнокопытное, любое буквально, иначе его ненормальное стремление к любой, даже самой бредовой, цели и не назвать. В пятом классе он пообещал залезть на дерево — залез, снимали пожарным краном, потому что «слезть я вообще-то не обещал». Но то, что он упорный (упёртый), не всегда выходило ему боком. Так, в седьмом классе он предложил встречаться самой красивой девочке школы и получил фееричный отказ, однако он всё же доказал, что его чувства серьёзные и снова получил отказ, но с извинением — остались хорошими друзьями! Девочка после помогала ему «краситься», когда у Пешкова началась активная стадия принятия своей квир-природы, но макияж не прижился — это долго, муторно и «блять, слизистую щипит, Амин, смывай нахуй!». Но то, что он упёртый, так же помогло ему, в целом, осознать то, что он причисляет себя к людям голубой крови, ну, то есть би. Он на спор поцеловался с одиннадцатиклассником, когда был в десятом, и ему понравилось. Не просто понравился сам процесс, ну, послюнявились, подумаешь, а вот эта какая-то удивительная сила в теле напротив, то, как парень опешил, а после сжал плечи Серёжи, и тут-то он осознал — бинго! Ну, то есть, би. Амина смеялась и фотографировала, а после Пешкова стали уважать все девочки школы, потому что он смог поцеловать Лаврова, до которого даже Амина дотянуться не смогла (дело, наверное, в росте и было), но Серёжа всё-таки впал в тильт — не столько оттого, что он би, сколько оттого, что тот самый Лавров начал ему неиронично нравиться. Ну, то есть, прямо по-настоящему. А Лаврову он — нет, и дело даже не в ориентации этого высокого и сильного парня (потому что он оказался гейским геем), а в том, что Серёжа был не в его вкусе. Тогда-то только и не хватало включить что-то вроде «слёзы потекут рекой — принимай подушка», но Серёжа принял квир-теорию, по которой, чем больше спишь с людьми, тем выше вероятность найти своего человека. Только теория пока так и оставалась теорией — у Серёжи пьяные поцелуи с подружками и тот единственный с Лавровым — самое горячее, что в общем-то было. Но иногда он ещё дрочил. Ладно, может часто. В общем, Пешков от теории своей не отказывался ни капли — она жива, тлеет ещё, а этот горячий медбрат Ваня только сильнее распалял желание её осуществить, Серёжа даже мог представить, насколько он хорошо управляет своим телом, как мышцы (которые наверняка назубок выучены у Ивана) перекатываются под белым костюмом, и медик снимает маску… Примерно в таких взволнованных мыслях Пешков простоял всю очередь в процедурный, опять же, пропуская буквально всех и каждую, кто лез без спроса, но, выстояв и залетев в кабинет, желаемый бисквитный торт не увидел — женщина лет сорока с недоумением глядела на него, опуская маску, когда Серёжа, похоже, трижды проигнорировал вопрос. — Вы кто? Молодой человек, отвечайте! — А… А где Иван Валентинович? — Пешков шарит глазами по кабинету в поисках медика, но тот как сквозь землю — нет и всё. — Выходной сегодня у практиканта, не всё же ему работать. Так Вы кто? — женщина уже собирается искать ту самую «расписку», где фамилия, препарат и в общем-то всё-всё-всё, как Серёжа из кабинета вылетает. Сегодня не повезло, но он терпеливый и упёртый. «Есть ещё восемь дней!» *** Ладно, вчерашний день был тяжёлый, во-первых, потому, что Серёжа пропустил укол, а значит — получит нагоняй. Хотя, если это будет наказание от Ванечки, то он не против, а во-вторых, Пешков не увиделся со своим (а в этом упорный Серёжа не сомневался) медиком и почти скучал. Наверное, это можно было назвать гиперфиксацией СДВГшного мозга, но пока что-то выдаёт столько эндорфина и мотивации жить — Серёжа согласен на всё. Сегодня он подготовился, даже смазку и презервативы взял, ну и, в общем-то, подготовился. Потому сегодняшний день должен быть достаточно продуктивным — Пешков себе обещает. Очередь на третий день не меньше и не больше, в общем-то нормальная практика, люди тут годами сидят, по личным ощущениям Пешкова. Он же дольше всех, потому что в очередной раз пропускает бабулету перед ним вперёд, та благодарно кивает и говорит, что он «славный мальчик» — было бы лучше, если бы другой, за стеной, сказал Сереже так же. Но Ваня, спасибо и на том, что он тут стоит, когда Серёжа заходит в комнату, явно не сильно радуется — хмурит свои светлые брови, придвигает тут же листочек — «расписку за жопу» — и хмурится ещё сильнее. — Здравствуйте, Иван Валентинович! — Серёжа улыбается во все тридцать два (у него их меньше, зубы мудрости ещё не выросли) и проходит в середину процедурного кабинета, в голове, как карамельку, катая мысль о том, как сейчас властный парень подойдёт и поцелует его, а потом… — Почему ты пропустил вчера укол? — Я только тебе доверяю! Ну, Вам, Иван Валентинович, — и, блять, смущается, смотря в глаза медбрату, который щурится и чуть морщит бровки, создавая складку между ними. — Не пропускай уколы — ход лечения пойдёт… — останавливается, будто обдумывая, как будет наиболее корректно выразиться в данном случае, не обложив матом, — Очень важно проделать весь курс, чтобы не было таких тяжёлых последствий, понимаешь? — Ваня выглядит почти переживающим, и вот от этого сердце Серёжи делает непозволительный кульбит и оказывается где-то там, у самых ног медика, только тот будто не видит — отворачивается к столику и набирает шприц. Серёжа, получивший свою дозу любви, даже не замечает, как снова лежит булками вверх для Вани и приходит в себя уже стандартно, когда руку Серёжи кладут на собственную половинку, заставляя прижать ватку. — Молодец, Сергей, можешь одеваться, — медик отстраняется и начинает убирать все разбитые ампулы и вскрытые спиртовые салфетки — санитарные нормы, а вот сам Пешков лежит и думает о том, как дышать, потому что его лёгкие явно не открываются полностью из-за того, что он, вообще-то, почти не дышит. — А Вас раздеть? — у Пешкова как-то нить разговора теряется, он сам тут в этих стенах потерялся и пытается отыскаться. — А у меня смена закончилась, я ухожу, могу тебя тут оставить так лежать, — и в доказательство действительно начинает открывать дверь — Серёже ничего не остаётся, как быстро натянуть штаны и вылететь из процедурного кабинета — совершенно красным и ошарашенным. Ваня переиграл его лёгким вниманием и просто… выгнал, без ничего. Но Серёжа не расстраивается, держит в голове, что осталось целых семь дней, когда он ещё раз сможет попытать удачу. Пешков уверен, что выиграет. *** Хорошо, сегодня Пешков уж точно подготовился, во-первых, потому, что он подрочил перед этим всем, а «во-вторых» не придумал, потому что просто пришёл пораньше, хотя так же стоит и пропускает всех. Сегодня четвёртый день его лечения в процедурном кабинете, и, надо сказать честно, — Серёжа недоволен тем, что до сих пор ни намёка от Вани, но, наверное, он и сам виноват, выразился недостаточно ясно и чётко. Только Пешков намерен исправить такое положение дел. Бабушки уже не хмурятся на него, спокойно стоят и даже спрашивают, что такой хороший — «смотри, Серёж, наработал себе на репутацию» — мальчик тут забыл. У Пешкова устают ноги, но он почти не чувствует себя больным в действительности, может, из-за того, что слишком зациклен на своей великой цели, а может, лечение и в правду помогает. В кабинет заходит последним — залетает, привычно щёлкает по замку, закрывая дверь, чтобы никто не зашёл подглядеть, что происходит в процедурной, и поворачивается на Ваню, который стоит и, как обычно, натирает столик после прошлого пациента. Ритуал «снять перчатки — выкинуть — надеть новые» — для Серёжи самый любимый, потому что позволяет подольше смотреть на светлые руки, длинные пальцы, не скрытые синеватым латексом, и даже ногти у Ванечки идеальные — коротко подстриженные, видно, что подпиленные. Не то чтобы у Пешкова был какой-то свод стереотипов по поводу того, как определить гея, но если мужчина за собой ухаживает, то шансы того, что он би, хотя бы не равны нулю. — Привет, — здоровается Пешков, привлекая внимание медбрата, который, в общем-то, уже и так заметил присутствие своего «любимого» пациента. Ваня на это закатывает глаза и попросту кивает, обычное такое рядовое действие — знак вежливости. — На кушетку, — Иван Валентинович почти не смотрит на Серёжу, сразу набирает шприц и готовит металлический поднос с салфетками и ватками. Пешков будто считывает, что Ваня на лёгкий флирт сегодня не настроен, а потому старается быстро оголиться и попросту ложится. — У нас сегодня как-то не по любви всё, — грустно гундит в руки Серёжа, а Ваня, начавший вводить лекарство, тушуется — плохой день же не вина Пешкова, который хоть и дурак, но неплохой. Медик надеется, что, пока витал в своих мыслях, учёл всё, а не всадил иглу до болючего, но Серёжа вроде не жалуется. — Не больно? — спрашивает Ваня, а Пешкову, как собаке, малейшее внимание — подарок, он чуть ли не хвостом виляет, которого нет, но просто кивает головой часто-часто, лежа голой попой вверх и зажимая ватку. — Поцелуешь — вообще всё пройдёт! — Не поцелую, раз не больно, — и медбрат улыбается Серёже. Пешков это понимает по собирающимся мимическим морщинкам в уголках глаз, так как сами губы и, в целом, лицо скрыты за белой маской, без которой пациент Ваню ещё не видел. — И, кстати, процедурный кабинет в субботу и воскресенье не работает, если не знал. Я могу дать тебе две ампулы на выходные, и ты уколешь дома, либо пойдёшь в фильтр. — А ты в фильтре будешь? — Серёжу не особо радует мысль делать инъекции самому себе, придётся кого-то просить, а идти в фильтр, если там не Ваня, смысла не имеет. — Я только в процедурном. Пешков соглашается на то, чтобы сделать уколы дома, и уходит сегодня ни с чем — Ваня даже не смотрит на него, когда Серёжа кидает фразу «Я тебя дождусь!». Ничего, ещё есть шесть дней. А Серёжа терпеливый. *** Выходные проходят болезненно, потому что, вместо уверенных и нежных рук Ванечки, уколы делает мама Амины — уверенно, конечно, но больно — потому что не медик и, как говорят, «рука тяжёлая». За это время Серёжа успевает прочувствовать то, как лекарство входит в мышцу, и это оказывается больно, а медбрат в глазах Пешкова возносится в ранг святых. — Ну что ты скулишь, Серунь, я всем своим детям так колола, и ничего, — женщина гладит его по спине, по волосам, собранным в забавный хвостик. — Потому у Амины жопы и нет, — гундит в подушку Пешков и взгляда не поднимает. — Эй! А ты не… — но Мирзоева тушуется под взглядом матери и садится к ним на кровать, тоже начиная успокаивать Серёжу. — А у него руки, знаете, какие нежные? — начинает парень, и все в комнате тяжело вздыхают. Потому что Пешков, похоже, влюбился. *** Понедельник никогда не был любимым днём для Серёжи, потому что вставать на учёбу — это отвратительнейшее действо, но приходится, потому что отработки парень не любил даже больше, чем вставать рано утром в понедельник, но сегодня всё иначе. Пешков светится от счастья и идёт, прихрамывая — попа после умелых рук мамы Амины болит, пусть и терпимо, но греет сердце мысль о том, что сейчас он наконец-то встретится с причиной своих влажных фантазий. Хотя, если сначала у Пешкова и правда был только интерес его собственной теории, то есть желание обладать Ваней, то теперь чувства всё больше похожи на те, во время которых мечтаешь держать его за руку, смотреть что-то и, наверное, даже обниматься. Но сейчас Серёжа радуется и тому, что укол будет делать Ванечка своими лёгкими руками, потому что больная от иголок попа не была на первом месте в списке желаний Пешкова примерно никогда. «Боль от уколов < садняще-тянущее ощущение в промежности от члена» — единственное неравенство, которое Серёжа согласен проверить с Ваней прямо сейчас. Очередь, бабульки, полупустой коридор; и Пешков заходит, наконец-то видя свою давнюю (Серёж, вы всего два дня не виделись) мечту. Иван Валентинович всё в той же белой хирургичке, протирающий столик, — уже как традиционный ритуал, на который у Пешкова, как у собаки Павлова, рефлекторно встаёт — ну почти. На деле же парень проходит, закрывает дверь, как обычно, и уже даже без страха спускает штаны с бельем, ложится на кушетку без напоминания. Решает идти ва-банк. — Ванечка, а пойдёшь со мной на свидание? — спрашивает Серёжа и строит глазки опешевшему Ване, который, похоже, даже не заметил, как Пешков сюда прошёл — настолько в своих мыслях был. — Бля-ять! Ты откуда материализовался? — выдыхает тяжело сквозь маску и скидывает перчатки, доставая новые, — Прекрати так шутить, — спокойно продолжает медик. — Я не шучу! — Серёжа и правда думает, что его чувства достаточно серьёзны, чтобы назвать это симпатией. Если тебе нравится человек, то его зовут на свидание, ведь так? Ваня явно с ним не согласен, либо вида не подаёт — готовит поднос с уколом и даже не смотрит в сторону Пешкова, который, наоборот, очень хотел бы поймать чужой взгляд хоть на мгновение, понять, насколько всерьёз воспринял его слова медбрат, но тот не даёт этому случиться. — Ну, Вань, я правда серьёзен, ты мне нравишься, — канючит Пешков, когда чувствует спиртовую салфетку на своей коже. — Очень смешно, Пешков, для Вас я Иван Валентинович, — и резко, без своего ритуала всаживает шприц — Серёжа не кричит, но напрягается сильно, почти дрожит от боли, и на глазах наворачиваются слёзы — не так он хотел, совсем не так. Ваня то ли не понимает, что поторопился, то ли просто делает вид, что так и должно быть, но минуты две после укола сам прижимает ватку к чужому бедру, и если бы Сережа теперь попытался посмотреть на медика, то понял бы, насколько тот поникший. Если бы Пешков на Ваню посмотрел — тот, может, извинился бы даже. Но Серёжа не смотрит и даже не оборачивается, когда одевается, отворачивается лицом к двери, быстро всё натягивает и уходит, не прощаясь, чувствует спиной взгляд. Больно не только его бренному телу, в которое снова вкололи лекарство, больно и сердцу, в которое будто впрыснули яд. Ну…ничего, Серёжа терпеливый… Ещё… два дня? *** Но на следующий день Пешков не приходит в больницу, лежит дома и смотрит всякую хуйню, лишь бы не забивать себе голову чужими руками и своими собственными чувствами. Он пересматривает сериал «Друзья» и думает о том, что это должно избавить его от этого непрекращающегося балласта из эмоций. То, что он снова выбрал неправильного человека, не означает, что он плохой, может ему просто суждено влюбляться в конченых натуралов или геев, которые не воспринимают его всерьёз. Как Лавров, например. Он же тоже сказал, что Серёжа просто весёлый парень, который даже не может рассматриваться как кто-то, находящийся в серьёзных отношениях. Но самокопания Пешкова останавливает Амина, которая приезжает к нему домой, как только получает голосовое с содержанием «мужики все мудаки?». — Прекрати загоняться из-за хуесосов, Серёж, — начинает Мирзоева, садясь рядом с парнем на диван и отбирая брикет мороженого, который Пешков в одиночку съел почти полностью. — Я же тоже хуесос получается, — говорит Серёжа и тянется за мороженым, потому что это его успокаивает. Или нет, но хотя бы вкусно. — Да с чего?! — взрывается Амина и уносит сладкое в морозилку. — Я вроде как тоже не против пососать член, — вполне серьёзно говорит парень, отчего Амина смеётся, не понимая, шутит тот или серьёзен. — Господи, Серый, ты же понял, о чём я, — девушка садится к нему снова и обнимает. Потому что «мужики мудаки» — это жизненно и неприятно, но вот, как есть. Они сидят и обсуждают всякую чушь, слушают фоном подкасты и говорят о том, как же им повезло, что они друг у друга вот такие есть. Хорошие и близкие друзья, которым важно, чтобы всё было в порядке. Серёжа даже успокаивается и может спокойно радоваться какому-то глупому до безобразия тиктоку, который им скидывает Максим. — Бля, вот это кринж вообще, — говорит Серёжа и смеётся заливисто, показывая в телефоне глупый мем Амине, та кивает, но явно о чём-то задумалась. — Как он сегодня на тебя отреагировал? — спрашивает Мирзоева резко, вдруг становясь совсем серьёзной и сконцентрированной, как спирт, которым в больнице всё обрабатывают. — Кто? — Медбрат твой! — Да не мой он! Не ходил я сегодня на укол, — признаётся нехотя, зная, что Амина недовольна этим будет. — Ты что?! Серёг, это уже стыдно из-за какого-то мудака на своё здоровье забивать! Ты должен быть выше этого. — Посмотрел бы я на тебя, какой бы ты гордой была с голой жопой перед своей влажной мечтой, — говорит Серёжа и отворачивается, реально стыдно становится, сколько раз Ваня видел его жопу. — Ты идёшь завтра к нему и делаешь вид, что ничего не произошло. Лучше! Ты делаешь вид, что это он никто, заставь его локти кусать! — Да-а, полежать с голой жопой перед парнем мечты и сделать вид, что не позвал его на свидание, план-капкан, Амин, бля буду! — Тогда пойди и расплачься у него на кушетке, как нюня, но ты пойдёшь туда в любом случае — курс-то проколоть надо, — пожимает плечами Мирзоева, и Серёжа понимает, что выбора нет. Точнее есть, но идти-то всё равно придётся. Потому мысленно Пешков соглашается на первый план Амины и уверен, что справится. Потому что Серёжа не только упорный, но и гордый. Остался последний день. *** Он встаёт вполне себе радостным, позвали вечером на вписку, можно будет забыться, забиться и попробовать свою теорию там. С кем-то другим. Не с медбратом. Он намывается и одевается намарафеченно сразу, чтобы, как и говорила Амина, «понял, кого потерял». Рубашечка бежевая и брюки поуже выгодно подчёркивают изгибы. Серёжа впервые занимает очередь, а не пропускает всех, а потому заходит одним из первых. Играет ярко и выигрышно, уже тянется снять свои штаны, как медбрат на него оборачивается. — Выйди, я позову тебя, — и больше не смотрит на него. Пешкову ничего не остаётся, как согласиться и выйти — ему обидно, его будто лизнули взглядом, как огнём, а после, как котёнка, выставили за дверь — иди мёрзни. Бабушки даже съехидничали над ним, что полез раньше всех — обидно пиздец. Он ко всем и всегда с открытой душой, помочь, подсказать и быть рядом, а они… вот так. В итоге, Серёжа действительно стоит до конца, опять же пропуская, но если раньше ожидание скрашивали приятные мысли вожделения, то сейчас Пешкова только грусть и обида съедают. Нет у него ни гордости, ни совести, похоже, потому что он уже согласен на второй вариант Амины — лечь и расплакаться на кушетке. Но не делает этого, когда Ваня действительно зовёт его — становится тенью самого себя, просто отключается, укладываясь на кушетку, приспуская совсем чуть-чуть бельё со штанами — теперь ему стыдно. Он даже не здоровается с медиком, не смотрит на него. — Ты не пришёл вчера на укол, — начинает Ваня, шурша салфетками и упаковкой от шприца где-то у столика. Пешков выдает сквозь зубы «мгм» и дальше лежит, ждёт. Медик вздыхает и подходит ближе, — Нельзя пропускать лечение, Серёжа, — начинает он, гладя чужое плечо, и Пешков дёргается от неожиданного прикосновения. — Будто Вам не плевать, — выделяя официальное обращение, плюётся Серёжа. — Конечно нет, — говорит Ваня и смотрит на синяк на бедре, оставшийся от его руки. Неприятная профессиональная оплошность, которую его сменщицы даже не замечают обычно, колют, как получится. Ваня не такой, — Тебе придётся стянуть брюки, слишком узкие, — добавляет тихо медбрат, и Серёжа чертыхается, садясь на кушетке, уже начиная стягивать полностью, как медик берёт его лицо в свои руки, все ещё скрытые перчатками, и целует прямо в губы — Пешков теперь замечает, что Ваня без маски, что Ваня смотрит на него, а Серёжа тушуется под этим взглядом и закрывает глаза, отвечая на поцелуй. Будь что будет. Медбрат гладит чужие плечи через рубашку, мнёт её, перчатки ощущаются неприятно на шее, но Серёже похуй — он углубляет поцелуй и чувствует полуукус на своих губах. Ваня раздвигает его ноги руками, а сам встаёт между ними, заставляя Пешкова ещё больше вытягивать шею, лишь бы дотянуться до чужого лица, — Ване нравится. Серёжа, картинка, которую он видит сейчас, — всё нравится. Пешкову же нравится то, что он теперь видит лицо медика. У Вани милая родинка, лёгкий пушок вместо щетины и тонкие губы, но Серёже этого достаточно для того, чтобы растаять снова. Ваня не раздевается, но уверенно расстёгивает пуговки на чужой рубашке, открывая себе доступ к груди, тут же припадая к ней губами — Серёже щекотно-хорошо от лёгкой щетины-пушка, он открывает рот для смешка, захлёбывается стоном, потому что Ваня начинает облизывать розовый сосок, кусая область вокруг него. Пешкову не стыдно, что у него всё ещё встаёт, как у школьника, потому что его через ткань белья гладят руки Ивана Валентиновича, который снова перешёл на глубокие поцелуи. Серёже хорошо, Серёже чужие руки-губы и наверняка даже член — нравятся. Потому что Ваня оттягивает крайнюю плоть у Серёжи и смазывает вазелином. Пешкову смешно, что его первый раз происходит, во-первых, в больнице, во-вторых, на кушетке, а в-третьих, по вазелину. Хоть не по гуталину — и полетели. Ваня-медбрат-«кинь-меня-на-кушетку» Серёжу разворачивает и вставляет первый палец в него — так, что Пешков чуть дёргается от ощущения инородного тела в себе, но не настолько, чтобы совсем уж отстраниться — непривычно, странно, но медик кусает его за загривок, начиная массировать мягкие стеночки, ища точку, знание о которой оказалось одним из самых полезных для медбрата. По крайней мере, сейчас так точно. Серёжу подкидывает от пальцев внутри него, проходящихся по простате, и Иван добавляет к первому второй. — Бляя-ять, — тянет Серёжа и улыбается, когда Ваня целует его в щёку, добавляя уже третий палец, и разводит на манер ножниц. — Тише, не хочешь же, чтобы весь персонал сбежался на твои стоны? — кусая за мочку уха, шепчет Ваня и почти затыкает рот Серёже, когда входит в него своим членом. Пешков опирается на кушетку, его ноги дрожат, он срывается на скулёж, но рука на губах мешает издавать лишние звуки, и парень лишь слюнявит её. У Серёжи ноги дрожат, Ваня натягивает его почти полностью на себя, до глухого хлопка бедер Пешкова о хирургичку. Медик не разделся полностью, лишь приспустил белые брюки с бельём, но Сереже хватает того, что на нём нет маски — считай нагой, потому что он теперь спокойно может рассмотреть лёгкую светлую щетину, родинку и губы ниточки. Парень почти задыхается от того, как часто медик в него вбивается, как последовательно входит своим членом, и удивляется тому, как у Бессмертных даже дыхание не сводит, тот лишь чаще вдыхает воздух, втягивает запах Серёжиных кудрей. — Если ты разобьёшь ампулы — я трахну тебя без смазки, — полурычит Иван Валентинович, и Серёжа даже верит, укладывается тому на грудь и растворяется в ощущении того, как чужая сильная рука придерживает, прижимает ближе, отчего толчки превращаются в импульсы. Пешкова разъёбывает, у него уже почти нет сил, но он не трогает себя, пытается погладить Ваню, продолжающего мини фрикции, как тот почти грубо кидает его на кушетку и кончает на поясницу. Серёжа же доводит себя до финала рукой и загнанно дышит — всё лицо в собственной слюне, рука в сперме, а бедром он ощущает будто резкий комариный укус — медбрат сделал ему укол. — Прости, если болит, я могу сделать тебе йодную сетку, — виновато тянет Ваня, и Серёжа уже готов его простить, может поломаться чуть-чуть, но следующее, что говорит медик, — но тебе нужно будет сделать ещё два укола, и я предлагаю прийти ко мне домой, — у Пешкова буквально нет варианта отказаться. Он улыбается и в голове считает, сколько ещё дней у них впереди, потому что Ваня протягивает направление, с которым Пешков пришёл ещё в первый день, где на обратной стороне совсем не врачебным почерком написан номер и подпись «Ваня». Теперь не «Иван Валентинович».