Оживающий синий экран

      Тонкую линию губ перечёркивает отвращением, когда снова не получается. Рука, направленная на картинно скрещенные на полу вакидзаси, опускается, сжимается в кулак — единственное проявление силы за последние почти три года. Спустя паузу звучит усмешка — надломленная и бессильная. Саркастичная; синевато-бледный профиль лица вдруг источает нечто зловещее, до остроты отторгающее, и Канда позади себя слышит неровный вздох разволновавшегося дворецкого.       — Кусаригама спит, — это ложь, от которой язык вот-вот начнёт гнить. Канда смотрит на мечи остекленевшим взглядом, что значительно хуже проявления грусти. Грусть не так пронзает мерзостью своего явления, не столь же сильно манит сбежать от объекта. Хотя бывший мечник в принципе продолжает удивляться, что Остин его не покидает, как многие другие, называвшиеся друзьями. Возможно, они просто тоже нуждались в хорошем жаловании.       — Наверно, это была не лучшая идея, господин, простите. Я не должен был заставлять вас…       — Но тебе было бы приятно, если бы я сумел продемонстрировать свои силы, правда?       Воцаряется долгое напряжённое молчание, и Канда сжимает крепче металлическую трость, прежде чем шагнуть вперёд и медленно обойти мечи по кругу. Он смотрит на них непрерывно, словно изучая экспонат. Он смотрит по-прежнему без теплоты, тоски и щемящей сердце чувственности; наверняка у дворецкого холодок бежит по спине при виде настолько наплевательского отношения к своим когда-то святыням. Сам же бывший мечник не знает, какие эмоции ему воспринимать, когда голоса не хватает и для полноценного смеха. Такого, чтобы стало совсем страшно, и потом вызывали санитаров в качестве последнего шанса на выживание психики.       — Ладно, — вдруг говорит он, замерев. Солнечные лучи, льющиеся из окон малой гостиной, ударяют по лезвиям вакидзаси, выделяя их узость и утончённость. — Ладно, я попробую ещё раз, Остин, попробую ради тебя. Только не жди чуда, поскольку в нашем мире оно точно не случается.       — Простите мне мою дерзость, но вы говорите неправильно.       — Очевидно, у меня всё неправильно.       Ещё один вздох сокрушающегося мажордома, который разбирает в едких словах шутку — научился за эти годы. Канда кусает внутреннюю сторону нижней губы, прежде чем вновь вознести руку над оружием, и на сей раз у него очень сильно дрожат пальцы. Тряской охватывает и от плеч до таза, но правильное смещение ступней позволяет не просить о помощи, самому сохранить равновесие. В груди и голове стучит от нежелания видеть самого себя, чувствовать — всё, что нужно для комплектации разбитой личности. Отныне бывший мечник ничего не способен сделать сам, не способен взвалить на спину столько груза, чтобы с гордостью и уверенностью его таскать. Попытки вернуть связь с мечами и те — не его. Не с его личной, всецело искренней подачи.       Он пытается услышать шёпот, не имеющий отдельных слов. Пытается уловить легчайший звон цепи, соединяющей близнецов-кама. Закрыв глаза, Канда старается внять чему-то глубинному в себе и отыскать отголоски оному у мечей — пустота, что нередко доводит до слёз и истерик, снова обволакивает, только при Остине усиливается желание ей не поддаваться. Происходит медленное ведение по воздуху, словно бледной ладонью гладят шёлк. Поиск молний, когда-то шипящих в кончиках пальцев, поиск синего пожара может показаться со стороны сакральным и таинственным. Ровно до момента вновь звучащей усмешки:       — Ничего. Прости меня, Остин.       …новоявленная привычка, из-за которой немало новых знакомых уже давно Канду презрело.       Он хочет есть. А ещё ему нужно выпить — мозг стал поддерживать только низменные стремления, выделять именно их среди кучи более интеллектуальных мыслей. Открыв глаза и посмотрев на вакидзаси так, словно они внезапно обратились в кучу дерьма, Канда дёргает плечами и отходит. Остин немедленно подбирает мечи и погружает их в специальный кейс, внутри обитый синим бархатом.       — Из меня бесполезно что-то вытягивать.       — Не говорите так, господин.       — Теперь это просто сувениры, — поднимая тон, ядовито произносит Канда, подходит к двери, ведущей на открытую веранду, и распахивает обе её створы. В лицо тут же ударяет переплетением ароматов почти отцветшей сирени, яблонь, лимонных деревьев. Слух ярче улавливает шелест и шорохи среди садовых закутков, журчание воды, ключами бьющей из причудливых фонтанов. Даже голоса у далёкого озера. — Это просто сувениры, Остин, в мечах больше нет никакой ценности. Если мне всё же удастся набраться храбрости и убить себя раньше, чем я окончательно опозорюсь, ты можешь их продать. Задорого, коль впаришь особым эстетствующим коллекционерам.       — Я не посмею это сделать, и мне очень плохо, слушая ваши речи о самоубийстве.       — Прости. Я не хотел тебя обидеть.       Сглотнув, Канда опирается о трость обеими руками и опускает взгляд. Не милы ему сады, не мила растительность; но и возвращаться в дом не хочется, в свою конуру, являющуюся спальней только благодаря стараниям слуг, поддерживающих там чистоту. Кончики пальцев снова мучительно холодные — это вместо животворящего тока, да? С садов веет майской знойной солнечностью, и от этого тянется шлейф мук. Их с трудом можно выразить, слов не хватает, мимики; у Канды опять взгляд такой, словно он уже мёртв. Стоит перед Остином лишь благодаря стержневым подпоркам в ногах да гибкости алюминиевого каркаса.       Спустя время мажордом порывается что-то сказать — закрыть рот его провоцирует шаг навстречу садовой мебели. Не к креслу-качалке Канда идёт, ибо то принадлежит Остину (а ещё бывший мечник такое попросту не любит). Заняв до нелепого мало места на и так небольшом диванчике, он прижимается лбом к собственным ладоням, держащимся за набалдашник трости. Под сомкнутыми веками ничего нет. Под кадыком накапливается заново чересчур объёмный ком. Будь это лишь эмоциональная метаморфоза, Канда, как прежде, написал бы о ней стихи, пронизанные отчаянным метельным романтизмом. А так у него действительно просто сбой в организме. Как же он ещё живой…       — Я попробую ещё раз. Честно, Остин. Попробую, раз уж я всё равно больше ничего полезного не делаю.       Сказанное точно должно ударить по чувствительной натуре дворецкого, однако тот держится и не бросается пламенно перечить. Ответ не приходит довольно долго. Перед этим Канда слышит шаги в свою сторону и чувствует, как немного опускается сидение диванчика, принимая на себя второй вес.       — Вы не должны себя заставлять, господин, ни в коем случае. Я… я ведь мог ошибиться, решив, что вы уже готовы, что вы уже пошли на поправку. Я сделаю выводы о собственной наблюдательности.       — Или о том, как потребовать процент за мозговыносящее поведение работодателя.       На сей раз шутка заходит — Остин негромко, но продолжительно смеётся, смотрит на Канду с участливой улыбкой, которую последний не видит, но чувствует. Он продолжает прижиматься лбом к ладоням, однако тоже тянет уголки губ в стороны и вверх. Вымученно, аж до противного, Канда пытается удариться в веселье. Хоть какое-то. Пока пустота таки не поглотила.