Оживающий синий экран

      — Я раньше писал красивые строки… Красивые строки для стаи волков, — бормотание наполняет спальню вместе со скрежетом карандаша, которым до этого выводили черты лица когда-то давно ушедшего, но так до сих пор не забытого друга. Канда не думает о том, насколько красив его почерк: и так приходится писать всё более вкривь да вкось, поскольку рука начинает ныть от боли, кости будто пронизывает страшными трещинами, проедает чем-то изнутри. Он задыхается, хотя всего лишь сидит, всего лишь немного горбится и не сводит глаз с листа, на котором живого места не оставляет. Старается затмить белизну присутствием огромного великого «Я», пускай то не больно-то… Спина болит. Уже часа три, может, четыре. Трудно позвать на помощь из-за желания не быть неудобным.       Канда сглатывает, когда находит в глубине разума дополнение к описанию своего состояния. «Той стаей была моя одинокость». Слюна словно вырезает в глотке линию. А взгляд всё ж очень спокойный, в нём смирение и принятие каждого из обстоятельств, которые привели к сегодняшнему итогу; славным боям с другими и с самим собой положен окончательный финал, не нужно пытаться заполучить главный приз. Спина болит сильнее, и это скоро приведёт к тому, что нестерпимо захочется кричать. Но для начала надо заполнить до конца лист.       — Я раньше преследовал мысль… не битую, — в расстановке ударений Канда, как и прежде, скачет. Своевольный и храбрый. А главное — глупый. Так не сочиняют стихи, верно? Так не сочиняют стихи.       — Я мог… изложить… свои горесть и страх, — тут же перемещение карандаша для обозначения следующей строки, — сияньем алмазов.       До чего громко, до чего пафосно. Яростное убеждение, что когда-то в нём жил талант, он испускал только талант; Канда на самом деле не думает ни о каком таланте, он просто пытается донести до ночи, уже опустившейся на мир и заглядывающей к нему в окно, что такое быть в вечном несчастии. Он снова сглатывает и тянется было к кружке, но бледная до посинения рука ловит воздух. «Спуститься на кухню самому или позвать Остина?» Ни тот, ни другой вариант не подходят, а перед дворецким так и вовсе будет опять стыдно. Стыд вгрызся в Канду настолько остервенело, что он скорее убьёт себя, нежели сумеет…       — Что?! — чересчур властно. Заодно Канда едва не вскакивает из-за письменного стола, одновременно бросая карандаш. Выждав несколько секунд, он тянется до трости, сдавливает металлический набалдашник, но потом вдруг понимает — никакого стука в дверь не было. Ни стука, ни чьего-либо голоса. Не только спальню, но и коридор обволакивает сонная тишина. С ошарашенностью на лице Канда оборачивается, смотрит на дверь не моргая, а затем всё же решается до неё дойти и открыть. Медленно и вымученно это происходит, так что если бы кому-то было нужно, он обязательно повторил свою попытку дозваться. За дверью никого не оказывается, что вызывает холод по телу.       А следом за ним… ощущение давно забытого молниевого напряжения.       Жужжащая заряженность концентрируется в кончиках пальцев и центровых узлах тела, стихая, лишь когда Канда перестаёт дышать.       Что это? Что это, мать их… Шарканье тапочками и стук тростью обозначают выход в коридор. После происходит медленное оглядывание, нахмуривание бровей, как если бы случалась попытка уловить тот или иной магический сигнал, которые вообще-то уже давно не считываются. Канда более не способен их уловить. Канда слаб. Канда потерял многое в погоне ни за чем, и что происходит теперь, он не ведает; внезапно дающее о себе знать родное хищническое чутьё подсказывает отправляться в оружейный зал, где выставлены самые достойные экспонаты со всех уголков мультивселенной. «Н-нет… этого не может быть». Но фигура всё равно ускользает в нужную сторону. Пусть по-прежнему неспешно, демонстрируя всю степень болезненности.       И чем ближе Канда к оружейному залу, тем р а д о с т н е е поют вакидзаси, которые никогда не висели почётно среди других прекрасных боевых изделий, будто всегда носили в себе позор. Сейчас же велик шанс, что к ним снова протянут руки.