Грех, совершенный не им

      Эта ночь бесконечна, а виной тому лист бумаги передо мной. Чернила смазывают с таким трудом написанные абзацы, рука дрогнет и с характерным звуком зачеркивает весь текст вплоть до того, что бумага рвется. Кончики пальцев дрожат от того, как сильно я ненавижу этот текст даже тогда, когда не вижу его, ведь я помню каждое слово, выведенное этими руками. Хочется вонзить лезвие в голову и вырезать кусочек памяти о написанном, ведь оно так ничтожно. Но не ничтожнее меня, застрявшего в этом мгновении.       Красными чернилами, будто бы кровью, были выведены слова «посредственность» и «смерть». И труп престарелой леди, чей череп, пригвожденный в центре листа, мерещился у меня перед глазами так четко и красочно, как будто бы действительно был там. Я подавил приступ тошноты и откинулся на спинку стула, закрывая глаза, но тут же в ужасе открыл их, вскрикивая. Снова окровавленное лицо и собственные руки по локоть в крови, заносящие топор над чужой головой, собираясь ударить, предстали в мыслях.       Я подрываюсь из-за стола и хватаю лист бумаги, рукой рыща в выдвижном ящике в поиске зажигалки. Сердце в груди бьется лихорадочно. Как будто бы там, посреди темного леса с топором стоял не персонаж, а я сам; как будто бы я собственными руками совершил тяжкий грех, опуская топор над чужой шеей под звуки агонии полумертвой леди. Я кусаю губы, чувствуя металлический привкус на языке, внезапно осознаю, что запах крови окружает меня. Я обязан избавиться от свидетелей этой ночи. Руки дрожат, как не дрожали во время «убийства», но я использую зажигалку и подношу лист бумаги к огню, наблюдая, как пламя стремительно распространяется. Падаю на стул, чувствуя, как тело расслабляется, и осознаю непреодолимое желание обжечься. А лучше — сгореть, вместе с этим листом.       Лист с историей догорел у меня в руках, и остался лишь пепел на столе. А рядом с ним белоснежный лист, еще не запачканный моей больной фантазией, вместе с новой ручкой, полной чернил, дожидались, когда я возьму их в свои руки и испорчу такой же аморальной и грязной историей. Я повинуюсь им и пододвигаюсь к столу, обхватывая ручку в руке так, как если бы держал нож, и принялся писать. Слово за словом обременяя себя все большими и тяжелыми кандалами греха. Понятия «совесть» и «вина» не имели смысла, ведь я предстану перед Богом с восходом солнца и раскаюсь, оставшись чистым перед самим Ним. Сколько бы преступлений не совершил этой ночью не познаю наказания.       Я горбачусь над столом и вывожу на листе бумаги слова «раскаяние» и «прощение», видя, как бумага начинает пропитываться кровью. Я не вижу, но знаю, что улыбаюсь сейчас, подобно герою, маньячески смотрящего на жертву за секунду до точки невозврата. Когда тело безвольно повиснет, а мораль умрет.       Слезы бессилия ранним утром, падающие на горстку пепла, остались единственным свидетелем той ночи. Глаза закрылись сами, но я не смог противиться им, в тот же миг почувствовав, как гаснет сознание, словно сгоревшая лампочка.