*гибискус ассоциируется со смертью из-за своего внезапного цветения, считается растением, забирающим жизненную энергию людей. Однако в некоторых местах сушеные листья гибискуса используют как афродизиак.
*гэта — традиционные японские сандалии на низком ходу.
Мазок. Еще один. Мягкий ворс щетки, то расходясь, то изгибаясь, идеально очерчивает каждую выпуклость, каждую впадинку на лице, оставляя за собой белоснежный след краски, едва уловимо пахнущей рисовой мукой и травами. Нанесение грима чем-то подобно каллиграфии; для этого нужно столько же терпения и мастерства. Нужен особенный настрой, внутренняя гармония. Вот только сейчас вместо рисовой бумаги, столь тонкой, что солнечный свет проходит насквозь, окрашивая матовую белизну листа в теплые оттенки желтого и оранжевого, под кистью гейши оказался другой, не менее нежный холст. На ровной, бледной коже краска словно бы и не заметна; лишь сеточка голубых вен просвечивается под тонкой кожей дрожащих век, нарушая фарфоровую безупречность макияжа. Хлопок, еще один. С застывшим выражением сосредоточенности на лице Мэй впечатывает краску в кожу, невесомая пудра на губке в ее руке превращает сияющую влажность тона в ровный, матовый слой. Плавным движением ладони девушка отводит мешающую прядь волос в сторону, аккуратно придерживая второй рукой край своего повседневного кимоно. Узор на рукаве скользит по поверхности белоснежной шелковой ткани красной змеей; будет жаль испачкать его в краске. Более того, гейше, что наречена многими как выдающаяся, вообще не позволительна такая оплошность. И хоть Мей знает, что мужчина, с которым она с недавнего времени делит дом, и жизнь, не посмеет ее ни в чем упрекнуть, собственная гордость и хорошее воспитание все же не позволят ей так опростоволоситься. Уже давно не гейша, а жена главы клана, Мей навек запомнила наставления госпожи Сумико; они впитались в ее кожу, остались печатью на теле куда более долговечной, нежели печать привратника. Наконец, опустив плоскую кисть на маленький деревянный столик перед собой, девушка оценивающе осматривает проделанную работу. «Идеально», — говорит себе Мей, и ее губы невольно растягиваются в мягкой улыбке. Ни капли самодовольства; она искренне считает лицо перед ней идеальным. Каждая черта, каждый изгиб его за несколько лет совместной жизни становятся такими родными и знакомыми. Гейша может с легкостью поклясться, что готова любоваться лицом любимого вечно, наслаждаться его внутренней красотой, проступающей наружу во всем своем великолепии, пока смерть не ослепит ее. Спустя несколько долгих мгновений, блуждающий взгляд гейши наталкивается на нешуточное беспокойство в небесно-голубых глазах напротив и, тотчас отведя руку от коробочки с краской для губ, Мэй отмечает: — Ты выглядишь взволнованным, любовь моя. Не стоит беспокоиться; в такую рань к нам никто не наведается. Особенно без приглашения, — произносит она спокойно, пытаясь утихомирить своим умиротворенным тоном бурю в синих глазах. — Наша маленькая игра предназначена лишь для нас двоих. Ответом ей служит короткий, но тяжелый вздох. Затем, побеленные губы размыкаются; звуки речи вот-вот должны прервать тишину. Увы, причина беспокойства так и остается невысказанной, лишь перебинтованные ладони с тонкими пальцами нервно комкают темно-синюю ткань кимоно в тщетной попытке восстановить разлаженный настрой. —Такао, — Мэй говорит ласково, аккуратным движением накрывая одну из ладоней дзёнина своей. Кончики пальцев нежно поглаживают его руку, и кажется, что ничего более и не нужно, чтобы успокоить гулко бьющееся сердце колдуна. — Доверься мне. Обещаю, ты не пожалеешь. Мужчина поджимает губы, с силой заставляя поток беспокойных мыслей в голове утихнуть. Ему нельзя жаловаться; сам же предложил эту затею. Всего пару дней назад, видя искреннюю благодарность на лице кицунэ, приятно удивленной внезапным предложением попрактиковаться в нанесении макияжа, мужчина чувствует себя непоколебимым в своем желании помочь. Он ни за что не признался бы теперь, как безумно стучит кровь в висках от одной лишь мысли, что двери его дома могут распахнуться в любую минуту, что подчиненные застанут его в таком нелепом виде. Дзёнину не посмеют перечить, не посмеют судачить о нем за спиной. Над другом, с другой стороны, и пошутить не грех. А шутников в его клане воз и тележка. Взять хоть Сатоши, или Кадзу. Уж что страшнее, смех или ядовитая усмешка, колдуну точно не хочется выяснять. Такао может, конечно, и наказать их за дерзость, да только наказывать друзей ему не больно-то и хочется. — Могу я взглянуть как получилось? — колдун спрашивает неуверенно, и взгляд его скользит к полированной глади зеркала, лежащего на столике Мэй. Хочется оценить масштаб трагедии, так сказать. О побеге теперь и думать нечего; такого позора Такао точно не перенесет. — Не готово еще, — отзывается кицунэ, не отрывая взгляда от баночки с красной помадой. С лицом истинного мастера она обмакивает кисть в краску, стараясь набрать не слишком много за раз. Перебинтованная ладонь дзёнина незаметно двигается к зеркалу, однако гейша аккуратно, но настойчиво отводит его руку в сторону, лишь мельком бросая на мужчину смешливый взгляд прищуренных глаз. Такао ничего более не остается, как покорно ждать. Мэй, какой бы деликатной и вежливой она ни была, порой проявляла недюжинный характер. Уж если чего задумала, добьется любой ценой. Убеждением ли, просьбой, все одно. Колдун не раз ловил себя на мысли, что раз за разом поддается ее уговорам, опосля чувствуя себя дураком каких свет не видывал. И чего столько спорить, если в конце концов все равно согласится? И ведь не упрекнешь Мэй в манипуляциях, от ее невинного взгляда внутри все сжимается; совесть замучает с ней ругаться. — Приоткрой рот, — тем временем, просит девушка, выдергивая колдуна из пучины раздумий. Алый кончик кисти касается бледных губ, оставляя на них кроваво-красный след. Вздохнув, дзёнин подчиняется. Опустив глаза, его взгляд останавливается на сосредоточенном лице Мэй. Кицунэ, прищурившись, аккуратно выводит на губах Такао изящные алые линии. От такого пристального взгляда перед глазами колдуна вдруг чередою проносятся все те вечера наедине с Мэй, когда девушка с таким же вниманием смотрела на его губы, а затем сминала их в настойчивом поцелуе; от будоражащих воображение воспоминаний кровь немедля приливает к его щекам. Слава Ками, толстый слой белой краски спасает Такао от позора. Мэй, его скромная Мэй, удивляла и волновала ото дня ко дню все больше; теперь она прикасалась к Такао смелее, и целовала жадно, более не прося разрешения. Их ночи наполнены обжигающей страстью, и порой дзёнину не хватает мочи удерживать рвущиеся наружу стоны, не хватает воздуха, чтобы дышать. — А знаешь, тебе хорошо так, — задумчиво произносит девушка, завершающими штрихами дорисовывая аккуратные алые губы. Заметив, как резко разомкнулись они под ее кистью, и услышав шумный вздох, гейша резко поднимает глаза и ловит на себе удивленный взгляд колдуна. Его и без того изогнутые темные брови теперь частично скрываются под мягкими арками белоснежных прядей. Прежде чем мужчина успевает что-либо сказать, кицунэ спешит оправдаться: — Я не имела в виду, что ты похож на женщину! — выпаливает она в совершенно неподобающей для гейши манере. Синие глаза Такао распахиваются еще сильнее, и Мэй мысленно ругает себя за столь длинный язык. — Я лишь хотела сказать, что этот макияж подчеркивает твою утонченную красоту, — произносит девушка едва слышимо, с досадой оставляя попытку достойно объясниться. Дзёнин ничего не отвечает. Он лишь опускает глаза, уставившись на свои напряженные руки. Рисунок карпов на рукавах его одолженного кимоно, кажется, занимает его куда больше, чем комплименты кицунэ. По крайней мере, мужчина отчаянно пытается произвести такое впечатление, пока кончики его ушей немилосердно горят, словно подожженные колдовским огнем. Закончив с любованием длинными тенями от белоснежных ресниц, темными росчерками падающими на щеки дзёнина, Мэй чуть слышно вздыхает и принимается набирать румяна на большую, пушистую кисть. Сама она, обычно предпочитала обходиться без румян вовсе; ее темные глаза и смоляно-черные волосы создавали нужный контраст и без буйства красок на лице. Однако, белоснежный лик Такао, в обрамлении серебряных, как изморозь, волос, требует большего внимания. Аккуратно трогая высокие скулы колдуна мягкой кистью и следя за тем, чтобы розовый тон распространялся по коже равномерно, делая цвет не слишком нарочитым, гейша вновь задумывается. За свою не столь продолжительную жизнь она встречала разных мужчин: и красивых, и не очень. И хоть Сумико обучала ее и других, что мужчины богаты другой, внутренней красотой, за которую их и стоит ценить, а все же поздними вечерами, сидя с молодыми майко в офуро, Мей нет-нет да вовлекалась в занимательные обсуждения мужской красоты. Как краснели они, вспоминая чьи-то обворожительные глаза и чувственные губы, как смеялись все вместе со своего ребячества. Теперь уж этому не бывать. Кицунэ грустно улыбается воспоминаниям о беззаботном отрочестве; воспоминаниям столь далеким, словно все это происходило с ней по меньшей мере в прошлой жизни. Закончив растирать румяна по скулам и вискам, напоследок очертив мягким полукругом линию глазниц и бровей, Мэй откладывает кисть на стол. Дело оставалось за малым: аккуратно нарисовать две длинные черные стрелки и поправить белый узор на спине. Обмакнув тонкую кисть в черную краску, Мэй подается вперед, и ее дыхание обдает лицо колдуна теплым облачком. Белые ресницы чуть заметно трепещут, а затем дзёнин распахивает глаза; легкая дрожь проходит по его телу, тут же заставляя его сцепить зубы. Как ни пытается колдун скрыть, как сильно на него влияет близость Мэй, а все же столь красноречивая реакция не остается незамеченной. Гейша подавляет мимолетное желание поддразнить любовника, посчитав такое поведение в данной ситуации высшим проявлением нескромности, однако отказать себе в удовольствии победоносно улыбнуться она все же не может. Мэй откровенно льстит то, какие желания она разжигает в душе Такао, как легко ей удается нарушать покой его мыслей, заставлять его буквально сходить с ума. — Лицо готово, — произносит гейша чуть погодя, удовлетворенно кивая. Она вручает колдуну зеркало, а сама принимается вытирать кисти о тряпку, бросая на Такао короткие восхищенные взгляды. Нисколько не сомневаясь, что ее мастерство в искусстве макияжа не было растрачено за годы простоя, кицунэ все же не может не любоваться конечным результатом. Лицо колдуна — идеальный холст: сочетание мужественных и женственных черт, подчеркнутых нежным макияжем, сделало Такао самой незаурядной "гейшей", которую Мэй только приходилось видеть. Кивая в благодарность и сглатывая ком, вставший поперек горла, мужчина подносит отполированную поверхность ближе к лицу. Ловя свое отражение в глубине зеркала, от неожиданности, колдун чуть было не роняет хрупкий предмет из рук. Он коротко ахает, и его бледные глаза вновь расширяются от удивления. — Чудеса… — произносит дзёнин растерянно, поворачивая голову из стороны в сторону, пытаясь свыкнуться со своим новым обликом. В молодости, отправляясь на задания по настоянию отца, ему порой приходилось гримироваться. Однако никогда прежде он не красился как гейша (да и зачем?), потому и результат поразил его до глубины души. — Нравится? — наконец, спрашивает Мэй, одним плавным движением вставая с циновок. В ее руке снова оказалась щетка для грима и небольшой платок. Она заходит мужчине за спину и почти невесомо касается его укрытых плеч кончиками пальцев. Дзёнин следит за ней взглядом, провожая ее поворотом головы, и спицы в его мудреной прическе, которую часом ранее старательно соорудила Мэй, звенят мелкой россыпью серебряных цветов сакуры. – Нужно поправить краску на спине, – уточняет гейша прежде, чем стянуть итак спущенный ворот кимоно еще ниже, оголяя два резких выступа лопаток и волнистую линию позвоночника. — Я пока не уверен, — честно отвечает колдун, и чуть слышно вздыхает, прикрывая глаза, когда ворсистый срез щетки мягко проходится по его шее, поправляя арочную линию краски. Заметив изменившееся выражение лица Такао в маленьком зеркале, которое он все так же держит перед собой, Мэй лукаво улыбается, но продолжает свою маленькую шалость. "Мужчины", думает она смешливо, "такие незатейливые, когда дело доходит до скрытности. Их всегда выдают сущие мелочи". Вот и сейчас, как ни старается дзёнин оставаться бесстрастным, как ледник, а все же его сведенные на переносице брови и приоткрытые губы выдают истинное волнение, вызванное нехитрыми манипуляциями гейши, с поличным. – Отчего же? Плохо получилось? – спрашивает Мэй с притворной невинностью, поправляя неровный край краски кончиком пальца, обернутым в платок. Еще один дрожащий вздох срывается с губ колдуна. – Прошу, не хмурься так, на гриме останется след, – все же не удерживается от комментария кицунэ, прикрывая рот рукавом, чтобы заглушить рвущийся наружу смешок. – Я не это имел в…Что? – Такао весь встрепенулся, прерываясь на полуслове. Стоило ему только осознать последнее сказанное Мэй, как он тут же распахивает глаза, и со смесью недоумения и стыда, словно его словили на чем-то постыдном (а ведь действительно, думал о всяком вздоре) смотрит в зеркало. Поймав отражение хитрых, улыбающихся глаз Мэй, мужчина мгновенно осознает, как глупо попался. Колдун опускает руку с зеркалом так резко, что чуть не разбивает его о столик у своих колен. Короткое ругательство тихим шипением вырывается сквозь его сжатые челюсти прежде, чем Такао успевает его сдержать. Он приоткрывает рот, чтобы извиниться за свое недостойное поведение, но тихий смех Мэй сбивает поток его мыслей, оставляя в голове лишь звенящую пустоту. – Ты слишком волнуешься, – повторяет гейша, натягивая ворот обратно, бережно расправляя и укладывая ткань кимоно на спине колдуна. Ее пальцы невесомо касаются кожи на шее, прямо под самым краем воротника. – Хочу посмотреть на тебя, – девушка обходит сидящего на коленях дзёнина, погладив его плечо напоследок, и останавливается в отдалении, окидывая любовника оценивающим взглядом. Со смесью возмущения и смущения Такао осознает, что она нарочно дразнит его своими прикосновениями. Понимая, что отругать ее за это у него нет ни желания, ни права, он усмехается, принимая поражение. — Я нравлюсь тебе таким? — вздернув голову, спрашивает колдун с прежней усмешкой на устах. Обычно он не решался спрашивать кицунэ о ее чувствах прямо, улавливая мысли Мэй по ее мимолетному выражению лица, или нечаянно брошенному взгляду. Сам он, как и прежде, предпочитает ходить вокруг да около, плетя сложные узоры из слов, изъясняясь туманными и неопределенными выражениями. Однако сейчас, раз уж кицунэ сама начала эту словесную игру, мужчина не может остаться безучастным. — Нравишься. Ты безупречен, любовь моя, — отвечает гейша, нисколько не смутившись. За несколько лет жизни в клане шиноби она привыкла изъясняться чуть более прямо, чем прежде, когда она еще была скромной, невинной майко. Да и Такао не был для нее более загадочным колдуном, строгим учителем и пугающим главой клана убийц, с которым стоит судорожно подбирать слова. Он был ее мужем и любовником, и она как никто другой знала, как ему нравится, когда она открыто хвалит его. — Лицо твое белоснежное, как луна, а волосы словно серебряные нити. Глаза твои как ивовые листочки, а губы - лепестки гибискуса, — томно произносит Мэй, медленно приближаясь к колдуну. В ее движениях скользит манящая грация гейши и кицунэ в одном лице; обе призваны пленять мужчин, и Такао пленен ею, смотря неотрывно, ловя каждое ее слово. Когда девушка останавливается напротив него, она мягко приподнимает его лицо за подбородок, заглядывая в глубину потемневших от желания синих глаз. — И что же, губы мои так же несут смерть, как и этот цветок*? — спрашивает дзёнин чуть слышно; голос более не слушается его от переизбытка нахлынувших чувств. — Лишь самую блаженную, — отвечает кицунэ игриво, склоняясь к лицу Такао. — Однако, трактование символики гибискуса не столь однозначно. Цветок несет желание. Смерти или любви, каждый решает для себя сам. Чего желаешь ты, Такао? — Я желаю тебя, — шепчет дзёнин гейше в губы, делясь с ней своим горячим дыханием. — Докажи мне, что это цветок любви. Поцелуй меня, Мэй. Прошу тебя. Лишь мимолетно задумавшись о том, что вся работа пойдет насмарку, и алая краска размажется по их лицам подобно растертой крови, кицунэ быстро преодолевает то ничтожное пространство, что отделяет ее от желанного поцелуя. Приоткрыв рот, она скользит кончиком языка по алым губам Такао, мгновенно ощущая тяжелый, маслянистый привкус краски. Издавна гейшам было строго-настрого запрещено позволять себе и мужчинам, которых они должны развлекать, лишнего, поэтому отдаваться страсти с гримом на лице считалось делом диковинным. Особенно, когда загримирован кто-то другой, а не ты сам. И пусть для многих подобный опыт показался бы чем-то из ряда вон выходящим, кицунэ была глубоко безразлична к предрассудкам. Все-таки, они с Такао пара итак необычная: колдун, глава клана шиноби и кицунэ, дочь императора Нойрё. Такой маленькой шалостью, как переодевание, их уже точно не смутить. А вот кого можно было смутить внезапно развернувшейся сценой, так это Кадзу, зашедшего к главе клана на минутку, обговорить задание, с которого он вернулся вчера вечером. Тогда ему показалось, что время позднее: дзёнин наверняка уже спит (уж Мэй-то не позволит ему корпеть над работой до первой зари, как это было прежде), да и гейшу не хотелось беспокоить. Услужливая, стала бы заваривать чай и развлекать беседой. Теперь же, застав своего друга в расписном женском кимоно, с гримом гейши на лице и заколотыми спицами волосами, с бесстыдно запрокинутой головой, подставляющим свое лицо под поцелуи кицунэ, державшей его за подбородок в жесте далеко не скромном, юноша серьезно жалеет, что не решил свои дела вчера. Сначала он лишается дара речи, стоя в дверном проеме и вцепившись в деревянную раму пальцами так сильно, что костяшки белеют. Думает, может приснилось? Но тот час же себя одергивает: не хватало еще во сне видеть Такао в женском кимоно. Они, конечно, близки с дзёнином, но не настолько же. Затем, представшая картина, а в особенности две пары глаз, уставившиеся на него ошалело, заставляют юношу расплыться в язвительной, широкой усмешке. — Не вовремя я, — констатирует ниндзя, а грудь его трепещет и сжимается от едва сдерживаемого хохота. — Зайду позже, Такао. Принимать так будешь? Спрашиваю, потому что нужно к твоему новому образу морально подготовиться. Одновременно взбешенный и испуганный взгляд колдуна, и его красные, как вишня, уши, выглядывающие из-под убранных волос, как раз и были той последней песчинкой, что сдвигает бархан, и таки заставляет Кадзу рассмеяться. Едва видя перед собой коридор от выступивших на глазах слез, юноша бредет на выход, держать одной рукой за живот, который уже болит от безудержного хохота, а второй придерживается за стену. Прежде чем Мэй успевает вмешаться, Такао резко вскакивает с места, чуть не перевернув столик с кистями и баночками, и бежит следом за Кадзу, путаясь в подолах длинного кимоно и чертыхаясь что есть мочи. Он успевает перехватить руку ниндзя прежде, чем та дотянулась бы до двери, и отводит ее за спину, оттесняя Кадзу обратно в коридор. — Зачем так грубо, госпожа! Гейшам не принято так накидываться на мужчин, — язвит ниндзя, выворачиваясь из рук дзёнина; дьявольские огоньки пляшут в его черных, как ночь, глазах и кажется, будто они могут осветить его лицо и весь коридор при желании. — Зайди обратно, Кадзу! — почти рычит колдун, тщетно пытаясь схватить вторую руку подчиненного. Кадзу подобен угрю, поймать которого голыми руками казалось идеей безумной. Более того, дзёнин ниже ростом, и отсутствие гэта* сейчас явно не играет ему на руку. Ни схватить, ни даже запугать внушительными размерами и строгим лицом Кадзу не представляется возможным. Колдун, конечно, мог бы оглушить друга волшебством, но как назло на руках не было ни единого свежего пореза, да и хотелось решить этот вопрос мирно, если это вообще представлялось возможным. — Но я не хочу проводить с вами время, — продолжает паясничать ниндзя, пытаясь заговорить другу зубы и незаметно протиснуться ближе к двери. — Хватит зажимать меня в углу, это неприлично, — он деланно возмущается, свободной рукой упираясь дзёнину в грудь. — Я сегодня не настроен оставаться у гейши в покоях. Воспользовавшись минутным замешательством Такао, Кадзу вновь хватается за ручку двери и наконец позволяет ей отъехать в сторону, практически вываливаясь наружу и задыхаясь от очередного приступа смеха. — Нет, стой! — почти кричит ему вдогонку колдун и выбрасывает руку вперед, тщетно пытаясь схватить юношу за рукав. Ткань проходит сквозь его пальцы как вода, а ниндзя дерзко оборачивается к нему с победоносной, острой ухмылкой. И словно по злому стечению обстоятельств (будто боги решили, что еще недостаточно поиздевались над Такао) мимо дома дзёнина как раз прогуливается Масамуне, приехавший погостить в деревню пару дней назад. Услышав звуки возни, крики и смех, мужчина вскидывает голову, очнувшись от своих глубоких дум, и поворачивается к источнику шума. Каково же было его удивление, когда он увидел в дверном проеме гейшу с белыми волосами, с чертами лица уж очень напоминающими Такао. Прозвучавший в тишине утра голос дзёнина окончательно убеждает самурая, что он не ошибся. Его тонкие брови изгибаются и взлетают на лоб, а рот так и остается полуоткрытым в каком-то немом изумлении. Араи все не может решить: ужаснуться ему или восхититься. Несомненно, Такао выглядит потрясающе. В другое время, в других обстоятельствах самурай мог бы оценить такую красоту по достоинству. Однако, точно не сейчас. Тысяча вопросов кружится в его голове, гудит подобно улью с разъяренными пчелами. И хоть бы кто дал ответ на то, что здесь вообще происходит! Наконец, заметив самурая, смотрящего на него в полном замешательстве, колдун вдруг чувствует как его сердце обрывается и падает куда-то глубоко, глубоко, к центру земли. А вместе с ним и кровь отходит от лица, оставляя после себя неприятный холодок, скользнувший вдоль позвоночника. Переведя на Кадзу, которого теперь веселил не только степень размалёванной дзёнина, но и немой шок Масамунэ, свой испуганный взгляд, Такао сурово сдвигает брови и дергает ниндзя за руку, заталкивая его обратно в дом. Араи в лицо смотреть он отказывается. — Ну чего ты, в самом деле! — Кадзу хохочет, потирая запястье, на котором уже явно проступает красный след пятерни. — Не собирался я никому говорить, чем ты тут занимаешься, — добавляет юноша, переводя взгляд с разъяренного колдуна на гейшу, что тихо сидит около своего столика с косметикой. По ее напряженному, растерянному виду понятно, что она понятия не имеет, как ей теперь поступить. Не так она себе представляла это утро, не так. — Неужели? — Такао сверкает на подопечного злыми синими глазами. Сердце у него в груди бьется безумно, испуганной птицей бросаясь на клетку из ребер, а набат крови в ушах заглушает все остальные звуки. — Я не дурак, Такао, — уже более серьезно произносит ниндзя, привычно дернув щекой. Его, казалось бы, незатейливая фраза заставляет напряженные плечи колдуна слегка расслабиться. Тяжело вздохнув, дзёнин направляется к Мэй, впервые вспомнив, что оставил ее здесь одну, на растерзание стыду и вине. — Чья была идея так разодеться? — спрашивает ниндзя, словно между прочим, двинувшись за другом вглубь комнаты. — Моя, — поспешно отзывается кицунэ, вставая из-за стола. Лицо ее было серьезным, полным решимости оправдать своего возлюбленного любым способом. Уж пусть лучше думают, что жена дзёнина — чудачка, а он по доброте душевной ей просто потакает, нежели решат, что глава клана любит наряжаться в женщину. Репутация Мэй - дело десятое, когда на кону стоит честь Такао. — Не убедила, защитница, — фыркает ниндзя и поворачивает голову к колдуну, стоящему к ним спиной. — Я-то знаю, что Такао такое не впервой. Помнишь, когда мы были мальчишками, как мать Сатоши разозлилась на нас, за то что мы стащили ее грим и накрасились как девчонки? — Кадзу усмехается собственным воспоминаниям. — Ох и влетело нам тогда. От нее, и от твоего отца. Однако, прежде чем дзёнин успевает возмутиться тому, что друг растрепал их детский секрет, а кицунэ решается задать уточняющий вопрос, в дверь внезапно стучат. — Я открою, — отзывается гейша, скользнув по мужчинам заинтересованным взглядом. Взгляд этот не сулит ничего хорошего: скорее всего, теперь Мэй захочет узнать побольше о том злополучном дне. — Сотри пока грим, пока я разбираюсь с нашими гостями. — Разберись, да только не переусердствуй, грозная, — кидает ей Кадзу вдогонку и идет следом за колдуном, в глубину жилища. Краем уха он слышит, что это Масамунэ зашел спросить, все ли у них в порядке. Решив, что девушка и сама прекрасно объяснится с самураем, юноша входит в комнату, где Такао хранит свою одежду. Колдун как раз развязывает тугой тонкий пояс, поддерживающий все слои одеяния от того, чтоб не распасться. Он дергает шнурок с нервным нетерпением, цедя ругательства сквозь зубы, стараясь ослабить узел, который сам же и завязал. Услышав шаги за спиной, он хмурится еще сильнее. Вот уж чего не хватало, так это второй волны язвительных замечаний от Кадзу. Видит Ками, иногда ему не хватает того замкнутого, неразговорчивого мальчишки, коим ниндзя показался ему в их первую встречу. Столько лет спустя у Кадзу появилась совершенно невыносимая привычка метать колкости в самый неподходящий момент. — Дай помогу, — без прелюдий произносит юноша, разворачивая друга за плечи и убирая его перебинтованные ладони от пояса. — Ты уже помог, — хмурится колдун, отталкивая руку помощи с видимым раздражением. Меньше всего он сейчас хотел бы принимать помощь от того единственного, кто не только ворвался к нему в дом без стука, без приглашения, но еще и стал причиной публичного позора. — Не упрямься, несговорчивый. Сам не развяжешь. Успокоиться надо для начала, — справедливо отмечает Кадзу, напрочь игнорируя недружелюбный тон товарища. — Решил вспомнить молодость? Позвал бы меня. — Хватит язвить, — огрызается колдун и пытается выдернуть шнурок от пояса из цепких пальцев Кадзу, но пояс так больно впивается ему в бока, что приходится сцепить зубы, чтоб не вскрикнуть. — Зачем Мэй рассказал? Я не хотел, чтоб она знала, что я…что мы уже дурачились так однажды. — Нет уж, скрытный, так мы с тобой не дурачились, — многозначительно усмехается Кадзу, и пояс, как волшебству, развязывается под его ловкими пальцами. Шорох падающей ткани заполняет возникшую тишину, во время которой Такао тщетно пытается восстановить, казалось, навек потерянное самообладание. Воистину, Кадзу умел смутить одной нечаянно брошенной фразой даже его, мужчину далеко не молодого, главу клана шиноби. — Да и потом, рассказывать нечего. По сравнением с сегодняшним днем… — ниндзя добавляет, нагибаясь чтобы поднять рухнувшую на пол тяжелую парчу. Колдун, одарив товарища еще одним тяжелым взглядом, заводит руку за голову, намереваясь вытащить спицы из волос и расстаться с еще одним атрибутом этого нелепого образа, когда Кадзу останавливает его, перехватив его запястье. — Дай посмотрю на тебя. Не рассмотрел лицо в суматохе, — произносит ниндзя неожиданно, чем немало удивляет дзёнина. Такао лишь раздраженно одергивает руку. Вот уж Кадзу никак не угомонится сегодня, пока не доведет Такао до бешенства. — Насмотрелся, — цедит дзёнин, стараясь не повышать тон, чтобы гости в главном зале не пошли интересоваться причиной скандала. Возмущенный поведением шиноби до предела, колдун твердо решает: еще немного, и он вышвырнет этого наглеца за порог за шкирку, как нашкодившего кота. — Не насмотрелся, — упрямо качает головой ниндзя. — Не злись, строптивый. Если бы знал, что ты занят, не пришел бы, — добавляет Кадзу уже тише, и его внимательные глаза скользят по загримированному лицу колдуна. Под его взглядом Такао неуютно ежится. Уж таких глаз, как у Кадзу, нет ни у кого из целой деревни. Взгляд не просто тяжелый, он пронизывает насквозь, словно сотня ножей одновременно. Неожиданно, палец ниндзя проходится между бровей дзёнина, поправляя краску там, где образовалась морщинка. — Жаль стирать такую красоту. Мэй хорошо постаралась, — серьезно произносит он, склоняя голову набок и растирая белую краску между пальцами. Вся спесь как-то разом сходит с Такао; мужчина застывает в молчаливом недоумением, разгладившим его черты. Внезапная похвала Кадзу, уж совсем сюрреалистичная в итак комичной ситуации, окончательно сбивает его с толку. — Пойду, проверю, что там с нашим самураем. Тихо стало, небось Мэй его убила и спрятала под пол, лишь бы твою честь не замарать, — усмехается ниндзя, разворачиваясь на пятках и направляясь к выходу. — Будешь еще раз наряжаться, зови меня. Хочу посмотреть. Только целовать не проси, у тебя для этого есть Мэй. И, прежде, чем Такао успевает возмутиться его нахальству, чувствуя, как лицо повторно вспыхивает от смущения, ниндзя уже и след простыл. Только отзвук его тихого смеха еще звучит в воздухе.