Когда завянут васильки

Удобно лежавший в руке уголёк поскрипывая скользил по бумаге. Делая очередные наброски, девушка придирчиво оглядывала свой рисунок, каждый раз комично прищуривая синие глазки, пробегающие по угольным линиям. — Опять свои каракули чёркаешь? Девушка раздосадовано вздохнула, дернув рукой. — Дядя Декарт! — резво обернулась синеглазка, вскинув угольную шевелюру. — Ну какие же тут каракули вы видите? Сивый пригляделся к рисунку, накручивая длинную бороду на палец, и сказал: «А вон-то, что за чёрточка?» — Чёрточка?.. — ошеломлённо прошептала девушка. — Нос же!.. Это нос! Дед, хихикая, похлопал маленькую по макушке и пошёл из комнаты, шаркая подошвой о деревянный пол. Девушка закатила глаза: «Ну придумал же себе этот старый!» Дёрнув щекой, она робко глянула на бумагу, рука потянулась вперёд и стала наводить контур носа, пока девушка возмущённо бурчала себе под нос, надув кукольные губы: «Чёрточка… И нет здесь никакой чёрточки! Вот же видно и ноздри, и крылья носа, тени есть… Тьфу!» Молодая Марианна Дадли жила с Дядей Декартом и Нонной в скромной деревушке на окраине города. Декарт коротает час, работая на лесопилке, а как домой возвращается — ходит и кудахчет, что в голову придёт. Ласковая Нонна приютила Марианну, когда холода укрыли землю снегом. Босоногая синеглазка приползла к порогу вымученной пятилетней девочкой, моля о помощи и крошке хлеба. Напоили молоком и хлеба шматок дали, с жалостью наблюдали, как костлявые ручки, чуть ли пальцев не ломая, жадно отрывали куски хлеба, утаскивая в рот. Имени своего она не знала, родная мать бросила единственную дочь на растерзание судьбе. *** Десять лет прошло, сестёр Дадли теперь трое было, а Дядя Декарт всё также хихикал, словно и не было ему полвека. Нонна заменила Марианне родную мать, окружила любовью и впустила в тёплый уголок. Невысокого роста женщина, всю жизнь просидевшая дома, ухаживала за детьми. С её лица никогда не слезала улыбка, тёплые руки такие же мягкие, как и десять лет назад. Марианна любила Нонну больше всех на свете, обожала её запах, такой уютный и родной. Она стала её домом. Из своих сестёр Марианна по возрасту средней была. И их она любила, каждую одинаково сильно. Сидя на крылечке, Декарт излюбленно проводил время в кресле-качалке, покуривая дешевый табак. Заливистый старческий смех донёсся аж до комнаты Марианны. Та счастливо захлопала в ладоши, прибегая на крыльцо. Лишь бы шоу не пропустить! Шаловливый дед проделал дыру в заборе соседского дома и наблюдал за семьей той, смех его не утихал. Их соседка, Берта, бегала по двору за несносной курицей. Когда силы её иссякли, Берта замахнулась со всей силы и кинула в кричащую квочку нож. Но промахнулась! Нож пролетел метра так два и с дрожанием вонзился в деревянную дверь её старого дома. Берта ахнула, подскочив на двух ногах, и побежала нож вытаскивать, пока муж не увидел. Плотного телосложения мужчина медленно вывалился из-за двери, передвигаясь на тяжёлых ногах. Брови нахмурил, кричит: «Ну ты, карга старая, сколько ещё дверей переломаешь?» Декарт сидит, заливаясь скрипучим смехом, по колену хлопает. Марианна и сбежавшиеся на хохот сёстры тихо хихикали, выглядывая из-за двери, и одна только Нонна рукой за сердце хваталась. — Ой, смех и грех! — проговорила Матушка Дадли, выдав Декарту подзатыльник. *** — Девочки, обед готов! Нонна встряхнула уставшие ладошки, каждый день готовящие еду на пятерых человек. Отложила фартук и сама села за стол. Декарт уже тут как тут, прибежал на запах мяса. Блаженно улыбнувшись, тот, прежде чем за стол сесть, поцеловал Нонну в щеку. Семья у них крепкая, ссоры из дома прочь гонят. Уже и девочки прибежали, но один стул привычно пустовал. Не хватало только третьей сестры, Марианну вечно приходилось вытаскивать из комнаты. Нонна закатила глаза и дернулась за ней, со скрипом отодвигая стул. Послышался стук в дверь, Марианна обернулась. В проходе стояла Нонна. Опершись об стену, Матушка Дадли начала улыбаться. На фарфоровом личике тут же всплыла ответная улыбка, она ласково промолвила: — Да, Матушка, ты что-то хотела? — Обед готов, успей поесть, пока горячее. Нонна стала медленно подходить, любуясь творениями своей дочурки; на стенах висела грубая, кофейного цвета бумага, обрисованная от края до края черно-белыми пейзажами и лицами, смотрящими на неё живыми глазами. На цвета монет не хватало, но Марианна никогда не жаловалась и преданно любила свои крошечные угольки разных размеров и причудливых форм. Частые касания кожи об уголь со временем стачивали его, и тот с каждым разом всё удобнее ложился в ладонь юной художницы. Марианна подбрасывала, крутила его в пальцах, думая над тем, куда добавить следующую чёрточку. На столе у девушки лежал очередной портрет — на шершавом листе виднелись миловидные очертания юношеского лица, которого Марианна и знать не знала. Девушка была невероятно упряма, хотя сама она называла эту черту «целеустремленность», что, вероятно, и являлось правдой. Неотступная синеглазка не переставала работать над рисунком, что впервые давался ей с таким трудом. Возможно, именно это и манило. Марианна, словно ведя одностороннюю войну с юношей на бумаге, каждый вечер бралась за рисунок вновь и вновь, не прекращая рисовать до слипающихся от нехватки сна век. Дрожащие ресницы прятали хищный взгляд, она не могла от него оторваться. Человек, всецело слепленный девичьим воображением, не покидал её мыслей даже во снах. Внезапно последовавший от Нонны вопрос вырвал девушку из мыслей: — С кого срисовываешь? — Знала бы я, Матушка. Из головы его взяла, а в жизни ни разу не встречала.