Проклятье шамана (18+)

Возвращаться всегда сложно. Хочется верить в лучшее, хочется, чтобы было так, как раньше, но никогда так, как раньше, не бывает, увы. Потому что всегда возвращается не тот, кто уходил: у человека появляется новый жизненный опыт, новые раны на сердце, новые дыры в душе. Новые желания и новые страхи, новые представления о счастье. Для Есана счастьем было чувствовать запах Чонхо. Рядом. Просто — вдыхать, украдкой прикрывая глаза и поджимаясь внутри от того, как катается внутри солнечным яичком это ощущение: его альфа рядом. И больше ему не надо было ничего. Увы — совсем ничего. А Чонхо в нём нуждался. И не только в том, что он был рядом. Как выяснилось, далеко не только в этом.

***

Когда они вернулись с Чёрного обрыва, то первым, кого встретили ещё на подходе к слободе, был Сонхва. Есан его, конечно, не увидел: от переживаний он задремал на спине своего волка, а когда проснулся, первое, что ощутил, — запах горькой, бражной обиды. Он поднял голову от густой тёплой шерсти, завертел ею и понял, что они стоят, Чонхо остановился. И лишь по глухому рычанию, которое он услышал со стороны, понял, что они не одни, что рядом ещё один волк, что Чонхо с ним говорит. — Упрекал, — негромко сказал ему Чонхо, когда, вернувшись в дом, они сели за стол и Есан решился задать вопрос об этой встрече. — Предателем назвал. Сказал, что всё знает, знает, зачем и тебе туда ходить, и мне... и я. Кто ему наболтал, не сказал, это не так... ммм... главное. Главное, что ты-то... — Он тяжело вздохнул. — Ты волен, как он сказал. Ты — сила, которой он не может... ммм.. стоять мимо... эээ... прямо... — Противостоять, — тихонько подсказал, съёживаясь, Есан. — Да, вот. — Чонхо на несколько мгновений остановился, и Есан услышал, как воет за окном жестокая метель, которая поднялась, едва они переступили порог дома, словно желая замести следы их до Чёрного обрыва и обратно. — Он злится? — едва слышно спросил Есан. — Что теперь?.. — Он злится, — повторил Чонхо. — Но он понимает меня. Я-то знаю. Завидует просто. Ему бы так нельзя было. Он умолк, и Есан не решился спрашивать, что он имел в виду. Сонхва к ним не заходил с того времени ни разу, зато часто бывал теперь Хонджун. Он ни словом не обмолвился о том, что случилось, словно и не знал ничего, и Есан был ему страшно благодарен за это. По настоянию неугомонного омеги он занимался тем, что разбирал их с Минхо заготовки трав. Они всё ещё долечивали некоторых из раненых в Предгорной и деревне Сурры, хотя большинство и волков, и людей уже встали на ноги. Есан просто пока не знал, что он ещё может делать, а потребность быть нужным, делать что-то полезное неожиданно болезненно захватила его, и он сам спросил у Хонджуна об этом. Тот очень искренне обрадовался, порывисто обнял его и на миг прижался тёплыми губами к его виску. А потом деловито засуетился и сказал, что именно травы сейчас — самое важное. Есан покорно нюхал, ощупывал, мял в пальцах лепестки и стебли, растирал в ступке и мешал с отварами, которые приносил ему сам Хонджун или передавал через Чонхо. А ещё он постепенно и даже как-то незаметно для самого себя снова стал тем, к кому приходили за советом. Все ему были рады, все тянулись в нему, словно к потерянному когда-то свету — и это поражало его до глубины души, заставляло ночью жаться к горячему телу своего спящего альфы, который не отпускал его ни на миг, и во сне, жмурить свои незрячие глаза и робко шептать благодарности Мати Луне и Звёздам-сиялицам за их милость к нему. Омеги, которые снова стали к нему понемногу наведываться, приходили с разным. Как и раньше, их беспокоила эта жизнь — тревожная, неровная, как ухабистая лесная дорога, и столь же богатая на неожиданные встречи, приобретения и потери. Прознав, что Есан сильно тревожится, когда его называют по привычке шаманом, они быстро перестали его так называть. И приходили просто к Кан Есану — старшему другу, понимающему если не всё, то очень многое советчику, которому всё ещё отчего-то страстно доверяли. Так Есан разговаривал с Соёном — много и долго. В основном, успокаивал, помяв его живот и послушав ставшим очень чутким ухом биение маленького сердечка. — Он в полном порядке, — чуть ворчливо говорил Есан, — хватит колобродить! И если Субин хочет, пусть вылизывает живот хоть каждый вечер до утра! — Но он мне мешает спать! Он же... — возмущался Соён, и Есан был готов спорить, что омега сидит перед ним красный и совершенно счастливый. — Днём поспи, — обрывал его Есан, — эко горе. И не думай отталкивать его! Он пережил столько, вы оба пережили! Подумай о нём, он ведь тоже человек, ему нужно быть хоть в чём-то уверенным в этой жизни, чтобы и дальше быть для тебя опорой! Слушайся его, Соён, теперь он заслуживает этого, ты же знаешь! — Да знаю, знаю, — ворчал Соён и начинал пахнуть томно и нежно, довольный, кажется, тем, что его словесно отшлёпали, как малое дитя. Правда, постепенно Есан стал замечать, что это возвращение к роли жилетки для слёз и жалоб подарило ему забытое, казалось, ощущение лёгкого раздражения на этих омег. Они были по-прежнему взбалмошными, своевольными и трусливыми, охочими до ласки — и её же и стесняющимися. Противоречивость их характеров иногда выводила Есана из себя, но он скорее с радостью, чем сердито ловил себя на этом. Кажется, он возвращается... кажется, у него ещё было, куда вернуться. — Ревнуешь сына к мужу или мужа к сыну? — насмешливо спрашивал он у суетящегося по его комнате с тряпкой Ликса. — Обоих к обоим, — бухтел тот, — иногда мне кажется, что я им вообще не нужен! Хиу первым словом сказал "отец", а не как все — "папа"! Чанбин его балует, потакает всем его капризам! Он вырастит мне чудовище, клянусь! — И если бы у тебя в голосе не было столько довольства, я бы тебе, может, и поверил, — насмешливо отвечал ему Есан. — И если бы от тебя так не пахло твоим сильно счастливым самцом — тоже. — Да течка это, течка закончилась три дня назад, — едва слышно бормотал Ликс, однако цветочная свежесть его, сдобренная сильным и терпким, солнечно-травяным ароматом, выдавала лишь сильнейшее смущение, но не злость или раздражение. — Этот леший альфа... О, Есан, ты бы знал, что он со мной творит в это время теперь, после родов... — Ммм, — тянул Есан, — и знать не хочу. Но кажется мне, твой муж чётко делит себя между днём и ночью, между сыном и тобой, верно, Ликси? — И с удовольствием ощущал, как от того места, где только что возился неугомонный омежка, веет внезапным теплом. О, да, он угадал: Чанбин, очевидно, вполне себе достаточно баловал ночами Ликса, и спящий малыш Хиу этим двоим был не помехой. Но не все приходили с глупостями, которые были для них самым важным на данный момент. Были и серьёзные трудности. Как, например, с красавчиком Енджуном. — Он хочет ещё одного, — тихо пожаловался он Есану, теребя его пальцы в своих, словно боясь, что, если он отпустит руку старшего омеги, тот перестанет его понимать. — Я обожаю нашего Ёни, он — моё счастье, но ещё раз... Это было так больно и тяжело, а Юхон... Он как будто и не понимает этого! — Разве он тебя не ценит после всего? — так же тихо спросил у него Есан. — Разве не обхаживает? — Ещё как, — тут же отозвался Енджун, — но мне кажется... — Он тяжело вздохнул. — ...что только это ему и надо от меня — ещё одного волчонка. Он сразу мне сказал, когда мы... ну... стали более-менее говорить, что хочет много детей. И я тогда болтнул, что если он станет другим, то я не против. — Он ведь и стал, верно? — Есан осторожно погладил его руки, ощущая, какие они мягкие, по сравнению с руками того же Хонджуна или Ликса. — Разве не делает он всё для тебя, не освобождает от всего, лишь бы ты не уставал и больше времени был с Ёни? Разве не заботится о тебе? — Да, да, всё так, — ломко вздохнул Енджун, — и я чувствую себя ужасно, но... Как подумаю, что снова... — В его голосе опять появились слёзы. — ...снова что-то случится, мы ведь можем потерять... Не всё кочевье перевелось на земле, Есан... Есан сжал руку Енджуна крепче. Да, если бы не самоотверженность Минги, альфочка Киён, сын Енджуна и Юхона, погиб бы там, в Предгорной. Малыш был среди детишек, которых привезли волки на ярмарку. Дядя Юхон с трудом вырвал у мужа согласие на то, чтобы увезти сына в Предгорную, Енджун сопротивлялся яростно, словно чуя что-то. Но волк был настойчив: уж очень ему хотелось побаловать малыша сладкими пареными пирожками на меду, которые делали на таких ярмарках омеги из Заозёрья и которые нужно было есть только горячими. Как насмешливо говорили в деревне, альфа неделю ночами с Енджуна не слезал, чтобы, утомлённый и залюбленный до полусмерти, тот разрешил выгулять обожаемого ими обоими сына за пределами безопасной волчьей слободы. А потом... Вместе с остальными погнался Юхон за суррой, оставив сына в Предгорной с Минги и Юнхо, а когда, отозвавшись на зов тяжело раненого Юнхо, вихрем прилетел обратно, то увидел окровавленную колыбель и лежащего без сознания Минги. Поседев от ужаса двумя прядями у висков, Юхон не сразу увидел прикрытых одеялом, на котором грудью лежал полумёртвый омега, двух альфочек без сознания — Киёна и ещё одного человеческого детёныша. У Киёна была рана на спинке: его успели полоснуть кинжалом, а вот маленький человек был почти задушен: на шейке у него была накинута петля из грубой верёвки. Потом сказали, что альфа, который напал на них, хотел протащить малыша по деревне в таком виде, чтобы показать, что они будут делать с альфами, если им не покорятся. Стоило Юхону припасть к виску своего сына дрожащими губами, как малыш очнулся и захныкал. Тогда, вознеся яростную мольбу к жестокому небу, кинулся альфа к другому ребёнку и стал, как его когда-то научил Хонджун, дышать в маленький ротик и давить на грудь, сняв предварительно удавку и разодрав её в клочья. И когда и этот малыш захныкал, он оставил обоих детей на попечение Юто, омеги Хван Чонджина, и побеждал за Сонхва в деревню кочевья. Говорили, что он лютовал так, как мало кто: не зная жалости, он резал и жёг проклятых кочевников, мстя за своего и чужого сына. — И вот теперь ему надо ещё, — всхлипывал Енджун, в другой раз с тем же придя жаловаться Есану. — Сказал сегодня ночью, что ждёт течку! Сказал, что не пустит с узла, пока я не понесу. И я понимаю, понимаю: он альфа, ему нужны сыновья, у него это в крови его лешьей — сделать их как можно больше, сделать меня вечно беременным, чтобы по сторонам не смотрел — он мне и такое говорит, когда зол и ревнует... Но я ведь не поэтому, что не хочу! Я не хочу, но не... не поэтому, я же говорил тебе! — Он вздыхал и снова плакал. — Так скажи, что не хочешь, — устало посоветовал ему Есан. В который раз — в пятый? В шестой? И снова одно и то же: — Да как же я скажу? Он... Он подумает, что я его не л... не л... Ммм... — Енджун захныкал. — Как же это трудно... — А ты его — л? — тихо спросил Есан. — Да, я его очень... — с горечью ответил Енджун. — Но это ничего не меняет. Я боюсь... безумно боюсь. — Если бы я мог, я бы с ним поговорил, — подумав, негромко начал Есан. — Я учусь говорить по-волчьи, но пока для душевных бесед слов у меня не хватает. А вот если бы я мог, то сказал бы ему перво-наперво, что ты его очень любишь. И уважаешь как альфу. И что веришь ему, веришь что он может защитить и тебя, и Киёна. Я нашёл бы слова, чтобы это звучало убедительно, чтобы он улыбнулся мне в ответ. Может, я бы этого не увидел, но почувствовал бы точно. Он умолк, пытливо вслушиваясь в образовавшуюся тишину, и принюхался: свежий, сладковато-цветочный аромат Енджуна был тих: омега словно затаился и слушал его внимательно. — А потом, — продолжил Есан, — я бы сказал, что ты боишься за них обоих. Безумно боишься их потерять — и мужа, и сына. И этот страх надо преодолеть. Что тебе нужно немного времени, чтобы всё наладилось, чтобы хотя бы чуть-чуть сгладилось из памяти всё, что вы пережили. Это правильно, так и должно быть! Нельзя заставлять понести насильно, ведь это будет общий ребёнок, который должен быть желанным обоими. И как только ты будешь готов, ты и сам будешь рад ему. — Есан снова умолк и поджал губы. А потом вздохнул и добавил: — Я так бы сказал. Но — увы — у меня нет нужных слов на волчьем. — Понятно, — тихо откликнулся Енджун. Есан почувствовал, как крепко в благодарном пожатии стиснул он его руку. — Спасибо... Спасибо, Есан, что вступаешься за меня. Спасибо, что смог... — Он порывисто вздохнул и внезапно закончил: — ...смог всех нас простить. Простить... Есан тогда лишь вздохнуть смог и пробормотать что-то вроде того, что ему не надо никого прощать, а наоборот бы... Енджун его не слушал: ушёл быстро, едва попрощавшись. А над Есаном тучей повисли эти слова — о вине и прощении. Кажется, там, на Чёрном обрыве... Он ведь так хотел просить прощения. У всех. У омег, у волков, у Звёзд и Мати Луны, у Чон... Он зажмурился, словно хотел нырнуть в ещё более глубокую тьму, чем та, в которой он пребывал и без того постоянно. У Чонхо он так прощения и не попросил. Они жили так хорошо всю эту долгую зиму, что Есан, сосредоточившись на своём возвращении, совсем потерялся и во времени, и в своих отношениях с главным своим человеком — своим любимым альфой. Чонхо просто был рядом. Не всегда, нет. У него было слишком много забот в обновляющейся стае: он был ответственен за заготовку еды в непростых условиях зимы, рыскал в сопровождении нескольких старших волков стаи по окрестным деревням в поисках запасов, которые можно было бы купить для стаи, пополнившейся за счёт переселенцев из Предгорной и ещё пары мелких поселений на пути к ней, которые сурра разорила по дороге. Нет, Предгорную покинули немногие — лишь те, кто потерял кого-то и не мог пережить этого там, где раньше был счастлив. Но всё же для неготовой к таким гостям волчьей слободы новые члены стали грузом и ответственностью, которую пришлось на себя взять: не гнать же несчастных, полуживых от своего горя людей? Сонхва, Чонхо и Сынмин, заменявший пока Юнхо, приняли решение открыть сердца и двери всем, строить спешно дома и размещать в них, кормить из общих запасов. Не все волки были согласны с этим решением, однако против Сонхва и Чонхо после отпора сурре никто не смел выступать, их слово было непререкаемым, а совместное решение считалось принятым всей стаей. Чонхо говорил за ужином Есану порой, что он тоже сомневается в разумности этого решения, но в то же время не может сказать "нет" этим несчастным, а требовать этого от Сонхва ему стыдно. Есан подходил к своему альфе, который говорил об этом с искренней тоской в голосе, обнимал его и гладил по голове, шептал, что они со всем справятся, что всё будет хорошо, что он может помочь с заготовкой лекарства, лишь бы никто не ссорился. Чонхо вздыхал, обнимал его в ответ, и они могли долго-долго вот так, обнявшись, — просто молчать друг рядом с другом. И Есану казалось, что это правильно и так и надо, но после последнего разговора с Енджуном что-то словно сдвинулось у него внутри. "Он альфа, ему нужны сыновья..." — так, кажется сказал этот беспокойный омега? А что же Чонхо? Чонхо не только о детях никогда ему трезвым, вне гона или течки, не говорил — он и метить-то его давно уже не метил. И они не были замужними. И Чонхо не звал. И... И не прикасался к Есану так... Ни разу с ужаса в Предгорной... Ни разу. Лишь дышал иногда близко-близко над шеей, когда думал, что Есан спит. Да гладил-выглаживал грудь, распахнув отвороты тёплой ночной рубахи, и бёдра, задрав подол. И Есану было приятно так, что он не шевелился, лениво замирая от мурашек по телу, и засыпал сладко-сладко. Но это и всё. Давно, очень давно они не были альфой и омегой. Давно Чонхо его не... не хотел?.. Всё внутри Есана поднялось и занялось пламенем протеста: неправда, нет, не может быть. Чонхо обнимал его, ласкал лёгкими поцелуями по вискам и шее, он гладил его и обнюхивал, он всегда был рядом, когда был нужен, он был по-прежнему самым лучшим. Это да. "Это да, — шептало что-то внутри, — но ты по-прежнему ли самый желанный для него? Омега, который смотрит пустыми глазами — и не видит? Ходит, нелепо выставив вперёд руку и натыкаясь на всё вокруг, на дрожащих ногах? А тело? Погладь-ка себя сам, Санни, лисёнок, — твоё тело покрыто шрамами от ожогов. И плечи, которые он когда-то так любил вылизывать, и спина, о которую он тёрся лицом, когда трахал тебя сзади, и даже щека и висок — разве нет? Не слишком ли много отметин оставила на тебе твоя жизнь, чтобы ты мог по-прежнему смело называть своим этого великолепного альфу? Ведь Чонхо-то не изменился! А ты?.. Тощий, покрытый рубцами, пугливый... Так всё ли у вас так же, как и было? Ты уверен, что вернулся?" Есан стоял, замерев, у окна в кухоньке и, болезненно прислушиваясь к этому жестокому внутреннему голосу, пытался не стонать от ноющей в груди боли, которую причиняли эти сами собой возникающие в его голове слова. Он закрыл лицо руками и тут же невольно почувствовал под пальцами их — шрамы на щеке и виске, следы, оставленные ему огнём сурры. Увы, каждое слово проклятого внутреннего голоса, в котором он чётко узнавал свой собственный, было правдой и било по самому больному, по тому, о чём он не желал... страшно не желал думать всё это время. — Неправда, — прошептал он. И повторил громче и отчаяннее: — Неправда! Любит! Он меня по-прежнему любит! — Свой голос ему самому показался слезливым и противно дрожащим, так что он умолк и всхлипнул, а потом сморгнул жгучие слёзы и проговорил тихо: — Всё неправда... И что, что шрамы.. И что? Он не это... не это любил, совсем... "А что? — снова коварно прошипело в голове. — Может, гордый нрав и хитрость? Может, он любил в тебе соперника, с которым было интересно? Может, любил непокорного омегу, которого хотел разгадать? Может, любил красавчика, который всё норовил от него улизнуть? И что же — ты вернулся сюда таким? Таким, какой ему нравился? М, С-сан-и-и, нет, нет, и ты это знаешь, ох, как же хорошо ты это знаешь..." — Неправда, — захлёбываясь слезами, упрямо прошептал Есан, — не может быть. Пусть так, я не тот, но ведь он... Он сказал, что любит! Он говорит, что любит, а я ему верю, верю! — Есан и сам не понимал, верит ли в то, что говорит. Задыхаясь от внезапно накатившего страха, от осознания того, что слепым он, возможно, был не только глазами, но и своей слабой многострадальной душой, он опёрся о стену плечом и, не в силах устоять на ногах, медленно сполз на пол и опустил голову, почти утыкаясь ею в колени. Ему было дурно; медленно, но верно в груди тяжелело, там словно копилась невероятная тягость, которая собиралась давно, так давно — а выход нашла только сейчас, когда её вызвали из уголков Есанова сознания неосторожные, но такие правильные слова. Однако Есан сопротивлялся. Слабея, истаивая душой от боли, он шептал и шептал, пытаясь прогнать злобную змею из своей головы и убедить себя: — Неправда, неправда. Неправда... Он любит меня, он — мой альфа, мой Чонхо, я верю, верю ему, он сказал, что я ему нужен любым, что я — его, а ты всё врёшь, врёшь, он никогда не врёт, а ты... Сколько раз врал мне! Да он ни разу и повода мне не дал сомневаться в нём, это всё не... "А ты разве увидел бы — дай он повод? — глумливо зазмеился холод в сердце. — Где он? Где — когда нужен тебе сейчас? Тебя крутит от боли, ты одинок в этом доме, ты беспомощен и жалок — и где он, твой альфа, тот, что называл тебя истинным, что клялся в любви и говорил, что не оставит? Чимин, говорите? Намджун, говорят, с рук его не спускал, пока тот осваивался, а Чонхо? Когда последний раз он трогал тебя с желанием? Когда имел? Когда хотя бы намекал, что хочет тебя? А? О, С-сан-ни... Нельзя быть таким тупым и наивным, нельзя! Где он, твой альфа? С какими омегами там, в деревнях, знакомится? С Сонхва убежал? Правда? Кому улыбается сейчас твой альфа, когда тебе так плохо? С кем трах..." Внезапно потянуло чем-то свежим и солнечным. Есан вздрогнул — и шипение в голове, словно вынесенное этим ветром, стало таять. Однако слёзы уже душили горло, жгли бесполезные глазницы, сердце, вывернутое наизнанку этой борьбой с самым страшным своим врагом, гулко и больно билось в рёбра, Есану казалось, что он умирает — а он отчаянно не хотел умирать. — Неправда! — хрипло и жалко выговорил он. — Я верю ему! Пусть и не хочет больше... пусть! На ложе не хочет, но ведь любить не перестанет, нет! Нет же! Он мой, мой... А я... я... — А ты — мой, лисёнок, — проговорил другой, такой родной голос. Рядом со вздрогнувшим от неожиданности Есаном опустилось тепло, и крепкие знакомые руки притянули его на горячую грудь. — Ты только мой! И Есан заревел. От облегчения, от отчаяния, от радости и горя, от страха и стыда — он ревел, зарываясь в холодную от мороза доху лицом, пряча себя в пахнущей самым родным и любимым на свете солнечным деревом одежде единственного человека, который мог его спасти. Этот человек держал его крепко и уверенно, прижимал осторожно, его губы легко скользили по волосам, по вискам и шее Есана, даря покой и негу. — Чонхо, — выдохнул, всхлипнув, Есан, — Чонхо... Ты здесь... — Я здесь, потому... тебе плохо без Чон... без меня. И я здесь. — Голос Чонхо был отчего-то низким, он скорее рычал, словно был чем-то недоволен и... возбуждён? — Чонхо? — боязливо позвал Есан, уткнулся в ароматную твёрдую шею и задышал мелко и прерывисто. — Почему ты... Что-то... случилось? — Ты случилось... — проурчал Чонхо. — Мой омега... Ты думал... ешь... не хочешь... ммм... тебя альфа не хочет? Не хочу я? Он отчего-то путался больше, чем обычно, но в этих неправильных словах было чувство — хорошо читаемое чувство: смесь раздражения, гнева и обиды. И это Есан отлично понял. Он сжался и притиснулся к Чонхо сильнее, потёрся щекой о шею альфы и припал губами к сгибу у плеча, не отвечая, не желая упускать возможность получить то, чего так хотел. Чонхо тихо и опасно зарычал в ответ на этот поцелуй, а потом вдруг решительно выдохнул и шепнул: — Вставай, омега. Пойдём. Есан и ахнуть не успел, как альфа поднял его на ноги, подхватил на руки и понёс. То, что идут они в спальню, Есан понял быстро, как и то, что, видимо, последние его слова Чонхо услышал. Это дико, до слёз смутило его, и он суетливо задёргался в руках альфы. — Нет, нет, не н-надо... Я не... Не это имел в виду... Чон... — Молчать. — Коротко и жёстко. — Просто молчать, омега. Я не... Я возьму. Всё равно возьму. Перепуганное сердце заколотилось в груди бешеным молотом, Есан вцепился в плечи Чонхо, пытаясь теперь остаться в его объятиях, но альфа уже ставил его на пол. Есан беспомощно завертел по сторонам головой и повёл руками, пытаясь понять, где именно стоит. Чонхо схватил его руки и внезапно завёл их ему за спину, заставляя опустить ладони на задницу. Есан испуганно прошептал: — Что ты хочешь? Чего ты... — Стой так, — решительно, хотя и негромко проговорил Чонхо. — Стой так и будешь слушать меня... Мой голос — твой... ммм... Твой приказ. Внезапно на глаза Есана опустилась ткань, какой-то сложенный полосой платок, видимо. Он тут же метнулся пальцами к лицу, пытаясь убрать эту ткань, но грозное рычание заставило его замереть в нерешительности. — Убери руки на спину, — тихо и властно сказал Чонхо. — Где были. Не трогай. Я свяжу... навяжу... на глаза ткань будет. Ты мой. Думаешь, я не хотел тебя? Думаешь так, омега? Ткань плотно обхватила голову Есана, жёсткой повязкой легла на глаза. Ничего не изменилось — тьма по-прежнему была вокруг него, но отчего-то ему вдруг показалось, что где-то по краям этой тьмы заяснело, словно он и впрямь просто дал себе завязать глаза и эта повязка скрыла от него белый свет. — Отвечай! — неожиданно сердито рыкнул на него Чонхо. — Не хочу тебя? Не беру на ложе, потому что сам не... не хочу? — Не знаю, — сухими губами прошелестел Есан, туго сглотнул и почувствовал, как слёзы снова жгут ему глаза. — Ничего не знаю. Тебя просто не было рядом, вот я и раскис, понимаешь? У меня всё хорошо, и я ничуть не сомневаюсь в тебе, просто на миг... чуть-чуть слабости всего-то и... — Врёшь всё опять, — проурчал ему на ухо голос — ниже, мягче, бархатом обволакивая и заставляя тонуть в мурашках по всему телу . — Непослушный лисёнок... Мой лисёнок... Я напомнить тебе... Я сейчас напомнить, кто я... кто ты... кто мы с тобой... Руки Чонхо, который стоял позади Есана, медленно стали гладить его плечи, они прошлись по шее и горлу, спустились на грудь, и Есан задохнулся от жара возбуждения, которым его подхватило от горячего альфьего тела. Он задрожал, прогнулся в спине, невольно притираясь мгновенно завлажневшей задницей к Чонхо, и его судорогой пробило от того, каким твёрдым был член, в который он упёрся. "Хочет! — мутно мелькнуло в голове. — Он хочет меня! Всё — ложь!" — Чон... хо... — выдохнул он и схватился руками за бёдра альфы, прижимаясь к нему ещё плотнее. — Мастер-ри... — Лисёнок, — прошептал ему в ухо Чонхо, — самый нужный лисёнок... самый желанный мой омега... Он стал целовать Есану шею, оглаживать, мять его грудь, живот, плечи. Медленно, не торопясь, по-хозяйски Чонхо обтирался о Есана, не только пахом — всем телом. Его поцелуи становились всё более жадными, а руки — настойчивыми. Он потянул с омеги жилетку, а потом и рубаху и продолжал гладить его обнажённую, горящую под его касаниями кожу. Урча, он начал прикусывать ему плечи, и Есан вздрагивал и жалобно ахал на каждый такой укус, а сам только и мог продолжать гнуться лозинкой под его пальцами и думать лишь одно: "Ещё, ещё, ещё, альфа, о, да, да! Покажи, как я тебе нужен, покажи, как ты хочешь меня в своих руках, в своих объятиях... Поцелуй меня!.. Вылижи меня!.. Высоси меня до капли — и укуси! укуси меня!.. ну же!.." — Я мечу сегодня тебя... новый будешь мой... — хрипло, грубовато прорычал ему на ухо Чонхо, словно услышав его зов. — Я долго тянулся... Боялся больно... боли... твоей боли... Но ты не можешь без... метку... метки... Это больнее тебе. Ты мой, ты станешь мой совсем... опять... всегда... И он жёстко прикусил Есану шею сжал в пальцах его соски — и этого хватило, чтобы омега задрожал, жалобно выскулил: — Хо-о-о... — и кончил, прямо в штаны, не коснувшись себя. В голове у Есана было марево из нежности и возбуждения, тело дёргало нитями искр, низ живота тянуло томно и сладко, как при течке, когда его удовлетворили полностью, и он почти растёкся в руках довольно поуркивающего альфы. — Торопливый лисёнок, — сладко прошептал ему на ухо Чонхо. — Слишком быстрый... Слишком легко... Ну же... Поднимись в... вверх... Есан почувствовал, как Чонхо подталкивает его, и, растерянный и не понимающий, что нужно альфе, он поднялся на ложе, встал на нём на ноги и выпрямился, ища под рукой опору. Он нащупал голову Чонхо и обнял его за плечи одной рукой, а второй попытался удержать штаны и исподнее, которое стягивал с него нахальный альфа. Это не удалось, и он вынужден был переступить, чтобы не запутаться в них, когда Чонхо обнажил его. Теперь он стоял на их ложе полностью голым, открытым и с завязанными глазами. На мгновение он ярко представил, как выглядит сейчас — дрожащий, в своём семени на животе, покрытый шрамами и следами от ожогов. Ему мучительно неловко стало, он попытался выскользнуть из рук, обхвативших его бёдра, но Чонхо его не отпустил. — Стоять. Просто стоять, омега... Самый красивый... Не дрожи... Мои руки — тепло, разве нет? И Есан почувствовал, как властно и уверенно гладят его тёплые ладони, проходятся по ногам от икр до бёдер, задевают член и снова опускаются чуть ли не к лодыжкам. Вдруг Чонхо развернул его к себе передом и стал тереться лицом о его живот и грудь, прихватывая по пути губами тут же покрывшуюся мурашками кожу. Его ладони опустились на половинки омеги, стали жадно, уверенно мять их — и Есан прогнулся и вскрикнул, когда Чонхо шлёпнул по ним, обеим сразу, звонко и болезненно приятно. — Наказываю, — выговорил Чонхо хрипло. И снова, и снова шлёпал, продолжая тереться щеками о живот жалобно застонавшего омеги, растерянного и не понимающего, нравится ему то, что он чувствует, или это слишком странно. Он помнил, что несколько раз Чонхо его уже так наказывал, но сейчас было как-то особенно остро, и резалось в груди, и тянуло кричать, плакать, и хотелось притянуть его, этого жестокого альфу, к себе и не отпускать! Пусть шлёпает, путь ругает, пусть рычит и прикусывает хоть до крови — лишь бы не отпускал... — ...и не пущу никуда! — внезапно услышал он и понял, что забылся в своём упоительном головокружении. — Мой омега! — Новый шлепок зазвенел в его голове смешливым колокольчиком. — Мой! Пальцы альфы сжали чувствительную от ударов плоть, и Есан вскрикнул и застонал жарко: — Твой!.. Я только твой, мой альфа... Делай со мной, что хочешь, я буду послушным, я... я для тебя... Я всё для тебя-а-а-а!! Он вцепился пальцами в волосы Чонхо и снова выгнулся, потому что тот взял у него в рот, сразу глубоко, до горла, и начал сосать умело, жарко и мокро, сводя с ума и без того потерянного от всего этого омегу. Есан стонал беспрерывно, срываясь в высоту, когда Чонхо втягивал щёки или сглатывал, потому что пробивало, словно огненными звёздами, по всему телу. — Подожди! — жалобно выстонал он. — Подожди, я же опять... опять.. И он попытался оттащить Чонхо от себя, но альфа грозно зарычал — и это Есана добило, он содрогнулся и кончил ему в рот, стискивая волосы ему на висках и отчаянно, хрипло выстанывая его имя. Через пару мгновений, когда он начал приходить в себя, то обнаружил, что уже стоит на дрожащих, разъезжающихся коленях на ложе, а рядом, тяжело дыша ему в ухо, змеится шёпот: — ...хочешь? Мой омега хочет? Покажешь, как ты хочешь? М? Хочешь ласкать... меня?.. И, мгновенно поняв, чего от него хотят, Есан дрожащей рукой повёл по влажным бёдрам альфы, склонившегося над ним, нашёл крепкий член и приник к нему поцелуем. Чонхо тут же выпрямился, вздохнул рвано и, кажется, удивлённо и простонал, глухо и низко, когда Есан, недолго думая, погрузил его член в рот: — О-о-ох-х.. Не это думал... Но... Ммм... Как... хорошо... Так тоже... если хочешь... "Хочу, — пытался думать, но больше чувствовал Есан, — я хочу, хочу..." Он не умел этого делать, он не помнил, чтобы делал это осознанно и намеренно, но сейчас ему безумно хотелось довести Чонхо до такого же состояния, в котором ещё несколько мгновений назад плавился он сам. И он принялся за дело усердно, обхватил член одной ладонью, а второй мягко стал оглаживать яйца альфы, и это было приятно, потому что Чонхо явственно содрогнулся в его руках и изумлённо застонал: — О... О, да-а-а... Лисёнок... Вот так... ещё... Он толкнулся глубже в глотку Есана, тот закашлялся, но не выпустил бархатную плоть, сжал губы крепче, и Чонхо замычал слаще, простонал низко: — Ма-ас-сэ-э... Глуб... Глубже... Маас-сэ-э сарьяр-р... Взять... надо... глубже... Есан, сосавший навершие, с готовностью опустился ниже и стал размеренно двигать головой, чувствуя, как тискает Чонхо его волосы, как подрагивают под его руками бёдра альфы, как тому хорошо — его мужчине, тому, кто так дорог ему. Конечно, Есан давился, и слёзы вымочили насквозь повязку на его глазах, но он не останавливался, пока Чонхо не завозился, не стиснул ему волосы сильнее и не отвёл его голову, заставляя выпустить член. — Хочу сзади, — выхрипел он, резко, грубо развернул покорного омегу к себе спиной и, склонившись, стал покрывать жаркими поцелуями его шею и лопатки. Пальцы Чонхо вошли в Есана бестрепетно, уверенно, и не принесли боли: всё внутри омеги было мокро, жарко, скользко и готово принять своего альфу. Он прогнулся в спине, подставляясь Чонхо, и тот, приподняв его бёдра, вошёл в него единым махом, с хриплым вскриком, словно завоеватель в покорённый дом. Он задвигался сразу быстро, жёстко. Есан застонал от переполнивших его ощущений: он давно не был с альфой, всё было узко и тесно в нём, но Чонхо там, в его нутре, был слишком желанным, чтобы он противился. Так что Есан прикусил губу и постарался расслабиться, а потом его прошило знакомой до боли молнией наслаждения, он громко и откровенно застонал и опустился лицом в покрывало, выставляя задницу выше, отдаваясь альфе полностью, предлагая брать его так, как тот хочет. И Чонхо его хотел. Он его безумно хотел! Он драл его напористо и жёстко, стискивая бёдра, бился в него без остановки, с резкими влажными шлепками, пошло звучащими вместе с хриплыми покрикиваниями альфы и высокими, откровенными стонами омеги. Есан терялся в этой гонке, он почувствовал, что Чонхо двигает его дальше на кровать, встаёт над ним и, опираясь на его спину, входит снова, словно наездник, оседлавший жеребца. Это было по-другому, это было глубже, плотнее, Есан визгливо вскрикнул, когда в первый раз Чонхо так вошёл в него, но альфа лишь зарычал и продолжил вбивать себя в его дрожащее тело. — Хочу! — разлилось сквозь марево горячего тумана в голове и горле Есана. — Я хочу тебя! Всё хочу! Весь мой! Мой! Мо-ой! И жаркое, почти волчье скуление пронзило Есана невероятной мощью, так что он задрожал, нанизанный на этого волка, и снова кончил, выплёскиваясь болью и счастьем на уже и без того залитое их соками покрывало. Чонхо же драл его дальше, сквозь его бессознание, из которого он вынырнул, всё ещё податливо дёргаясь под кончающим в него альфой. А тот вдруг обхватил его за плечи, потянул вверх, заставляя встать на колени, и пророкотал густым басом ему в ухо: — Хочешь быть моим снова, омега? — Да! — Есана словно огнём опалило от этого рокота, всё внутри занялось жарким пламенем от желания снова и снова отвечать: — Да! Да! Д... А-а-а! — Крик боли и вспышка молнии перед глазами — белой, яростно белой, такой, какой он не видел так давно! Альфа впивался в его шею, повязка, что накрывала глаза Есана, теперь была прижата к его рту, а перед глазами... Перед глазами плыла в серовато-синем тумане стена комнаты, их спальни, залитая отсветами ранних зимних сумерек. Есан сморгнул, не понимая, туман не уходил. Он зажмурился и впился в пальцы Чонхо, которые накрывали ему повязкой рот, в то время как зубы альфы впивались ему шею, ставя новую, болезненно-сладкую отметину. Есан попытался оттащить руку альфы от своих губ, но Чонхо угрожающе зарычал и всосался в его шею сильнее. Есана выгнуло от продравшей по телу волны жара, сладко заныла грудь и низ живота, он распахнул глаза — и снова закачалась перед ним деревянная стена. Неверяще он заметался взглядом по сторонам... Покрывало на постели было незнакомым, тёмно-синим с вышитым красивым красным узором, подушек было три, они были отчего-то забиты в угол, а ещё... Мельком он увидел в отражении окна две сплетённые на постели фигуры — мощный альфа сжимал в объятиях хрупкого тонкого омегу... Есан промычал отчаянно, не понимая, не умея понять, что происходит и почему... почему это так как-то... странно... — Санни, — глухо проурчал ему на ухо Чонхо, — наконец... мой... — И его рука, стискивающая челюсть Есана опустилась, чтобы обнять омегу через живот. — Хо-о-о... — тихо выдохнул Есан. — Что же это... — Эй, соёхр-рэа! — внезапно услышали они, и оба крупно вздрогнули, Есан испуганно прильнул к альфе, а тот, грозно зарычав, повалил его на спину, улёгся между его беспомощно раздвинутых ног и прикрыл собой, словно защищая от нахального звонкого голоса. — Эй, Чонхо, Чонхо-о! Сонхва марраэс-са, Сонхва чор-ро? — Р-раёх-ха Хонджун-э... — недовольно заворчал Чонхо. Он завозился на замершем под ним Есане, обнял его крепче и стал лизать только что поставленную метку. Потолок в комнате был белёным, чистым... а в окне мигали первые звёзды... — Боярстха-а... Санни? Санни, лисёнок... — Чонхо вылизывал его горячим языком, а Есан, пытался проморгаться от мутных слёз, что заволокли его глаза... Снова видящие глаза... Хонджун за окном явно начал сердиться. Он звал то Чонхо, то Есана, кажется, он удивлялся, что никто ему не отвечает, кажется... В голове у Есана мутилось, он терялся, придавленный осознанием случившегося с ним, так что он не сразу понял, что Хонджун за окном не один. Ему отвечал мягкий и мирный, тёплый голос, в котором Есан узнал Юнхо. Тот пытался успокоить растревожившегося неуёмного рыжего омегу, но тот всё рычал и рычал. Однако, наверно, всем уже было понятно: им не ответят сейчас. Чонхо и не думал отрываться от шеи своего омеги, а Есан... Он не был уверен, что сможет сейчас сказать хоть что-то. И вот голоса непрошеных гостей стали удаляться, а потом и вовсе исчезли где-то за домом. Есан закрыл глаза и обнял урчащего на нём альфу, который, вылизав ему метку, тихо сопел ему в шею. — Чонхо, — позвал он его. Голос был слабым, хриплым, едва слышным, но альфа сразу встрепенулся, поднялся над ним на руках и уставился ему в лицо. Чонхо... О, Мати Луна, о, Звёзды! Как же Есан, оказывается, скучал по его глазам! Они были сейчас мутными от только что пережитого, но такими выразительными и живыми, что он просто утонул в них. А потом внезапно в этих глазах вспыхнуло и разгорелось пожаром страстное изумление, переросшее в недоверие и... — Ты видишь меня? — срывающимися шёпотом спросил Чонхо. — Санни... Моя ньярет-то... Моя... Мой лисёнок... Ты... — Ты такой красивый, Хо, — тихо и жалобно проскулил Есан. Он поднял руку и погладил щёку альфы. Тот тут же перехватил её и, не спуская с него глаз, прижал его пальцы к своим губам. — Ты... видишь?.. — Всегда... — Есан второй рукой стал гладить альфе лицо, проходясь по влажному лбу, густым бровям, сейчас растерянно приподнятым, по скуле и потёкам крови от губ к шее. Его, Есана, крови. — Я всегда вижу тебя... И словно во сне, странном и сладком, он увидел, как прикрылись глаза Чонхо и выкатилась из уголка маленькая блестящая слеза, скатилась по щеке и упала Есану на губы. Он слизнул невольно, не спуская восторженного взгляда с обожаемого лица, и понял, что не пробовал в своей жизни ничего слаще и горше этой слезы.