***
— Есани... Милый мой... Есани, братишка, пожалуйста... Этот голос... Есан не мог не ответить на него. Потому что в этом голосе было по-прежнему всё: свет, нежность, сладость — и тоска... такая тоска! — Минхо! — попробовал шепнуть он. — Есани?! — Голос дрогнул испуганной радостью. — Есани! Хороший мой! Пожалуйста... Пожалуйста, милый, тише... тише... Тёплые ладони мягко опустились ему на грудь и слегка, очень осторожно нажали, заставляя снова опуститься на спину. И только тут Есан понял, что попытался потянуться за этим голосом не только душой и сердцем — всем существом своим. — О, Есани, умоляю, не двигайся! Милый, осторожно... Твои плечи, тише... Минхо говорил встревоженно, суетился рядом, и Есан, замерев под его ладонью, пытался понять, что делает омега. То есть как — пытался понять. Он напряжённо вслушивался, так как открыть глаза, хотя и хотелось ужасно, он почему-то не мог. Попытался, но тьма, которая неопрятными клочьями — где темнее, где чуть светлее — так и клубилась у него перед глазами. Наверно, глаза запылило, и он не мог их пока открыть. — Есани, — склонился над ним Минхо, и Есан гулко выстонал от того, как накрыло его мягким и сладковатым облаком сирени. — Что? О, милый мой, милый! Я так рад! Есани, прошу, не шевелись только! Ты перевязан, у тебя ожоги, милый, но ты не волнуйся, не так их и много, если учесть, что ты чуть не сгорел заживо в том подвале! Мой смелый, хороший мой братишка!.. Есан поморщился от того, как из-за этих слов тревожно и болезненно забилось его сердце. Ожоги... Сгорел... Там, в подвале... Ударило болью из-за сверкнувшего в голове режущего и острого: — Хосок... М... Минхо? — О, мой милый! — В голосе Минхо заструилось отчаянное благоговение. — Есани, ты спас его! Спас малыша Хосоки! Он жив и здоров так, словно и не было с ним ничего! Он даже дымом не кашлял, когда его Чонхо поднял оттуда... Чонхо!.. Вот оно — это слово! — Чонхо... — снова выдохнул жаром Есан. — Что?.. — Он спит, — отчего-то понизив голос, немного растерянно и виновато сказал Минхо. — Он был в таком состоянии, что Хонджун вынужден был напоить его сон-травой, да ещё и сильной, потому что твой альфа не желал уходить отсюда. Он умирал буквально от истощения, потому что не спал и почти не ел эти две недели рядом с тобой... — Две недели... — в ужасе прошептал Есан. И всё-таки попытался открыть глаза, потому что это было уже неудобно. Да, ему было дурно, да, голова ныла и тупо тянуло в затылке, словно изнутри туда положили камень, но опробовать этот проклятый мир на свет и тень надо было срочно. — Как же я... Почему?.. — О, милый, ну, не плачь, не плачь, — испуганно-нежно заворковал Минхо. — Ну, чего ты, а? Всё с ним хорошо. Есани? Почему ты... Не бойся, всё хорошо уже. Его кормили почти силком, а потом и напоили сонным, так что он спит уже второй день, он у Сонхва и Хонджуна, чтобы ничего с ним не было, когда проснётся. Этот неразлучник рычал и выл, когда его от тебя пытались оттащить. А когда обращался — ругался чёрными словами и угрожал убить каждого, кто подойдёт к тебе. Но уже всё хорошо, не плачь... Ну, посмотри на меня? Есани? Ты... Ты почему... Есани? — Не могу... — хрипло выговорил Есан и попытался лечь поудобнее, так как отчего-то вдруг прострелило болью висок и шею, а в спине заныло. — Не могу открыть... Затекли... глаза... — Санни... — Голос Минхо был тихим и таким странным, что Есан замер, пытаясь осторожно нащупать его руку, чтобы успокоить. — Санни... Посмотри на меня, омега.. Посмотри. — Не могу, — снова, уже сердито выхрипел Есан. Ему было ужасно больно и неудобно, в глаза как будто плеснуло кислым и острым, они защипали, и он попытался потереть их рукой, но тут же застонал от пронзившей его плечо боли. — Нет, нет! — вскрикнул Минхо. — Рука ещё не зажила. Там поверх раны ожог, так что лечить ещё долго, так Хонджун сказал. Но уже и рана чистая, и кости срослись, так что... Только надо... — Его голос прервался, он судорожно выдохнул и вдруг сказал рваным голосом: — Не смотри так... Прошу... Почему ты так на меня смотришь? Санни... Есан растерялся. Перед глазами была всё та же тьма, он лишь внезапно понял, что моргает, но... Но тьма не менялась, она оставалась такой же клочковатой, лишь медленно двинулась куда-то влево, словно мрачные тучи побежали по небу ночью. Ночью... Тьма... — Минхо... — выхрипел он. — Мои глаза... Я не смотрю на тебя. Я тебя... не вижу. — П-подожди, Санни, подожди, ты это... ты просто пока закрой глазки... — запинаясь, выговорил явно перепуганный Минхо, старательно пытаясь сделать голос хотя бы немного поувереннее. — Ты просто пока ещё не это... В себя не пришёл. Ну же, ну, закрой глазки, милый... — Я не вижу тебя, — напряжённо выдавил сквозь зубы Есан, пытаясь удержаться на краю осознаний. — Не вижу, не вижу... Я глаза... Они открыты, да? Почему... — В горле запершило, глаза обожгло так, будто в них сыпанули песку, и он с мучительным стоном поднял к ним левую руку, накрывая их ладонью. Ничего... Как была тьма перед ними — так и осталась. Он снова и снова пытался проморгаться, мысленно одёргивая себя и не давая упасть в пропасть жуткого осознания: ведь было так уже, было, когда он долго не приходил в себя — и мутнело всё перед глазами, не сразу предметы обретали чёткость. Однако здесь не в этом было дело, не в этом. Предметов не было вообще. И Минхо... Он стоял прямо перед ним, Есан ощущал горькую от ужаса сирень, чувствовал его дрожащие пальцы у себя на щеках и в волосах, слышал его рваное от сдерживаемых рыданий дыхание — и не видел его. Не видел... Не видел!***
Они все были с ним до тошноты ласковыми и милыми. И он их понимал, конечно: и сам бы, утешая кого-то столь же обиженного судьбой, он бы тоже был мягок, ласков, подбирал бы самые тёплые и добрые слова, чтобы достучаться до скованного ужасом осознания человека, оставленного в полной кромешной тьме. Да, да. Да. И всё же они не понимали. Не понимали его совсем. Он ослеп — это да. Больше его глаза не различали в этом мире ничего, а тьма стала его вечной спутницей. Но не это убивало его. Он ослеп внутри. Больше он не был Кан Есаном, шаманом проклятого племени морва, Сыном Горного Барса. Больше он не видел "тени", не владел ни толикой силы, к которой привык, которая всегда была за его спиной — проклинаемая им, она всегда служила ему щитом, прикрывающим спину, крыльями, чтобы унести от смертельной опасности, чем-то, что он, ненавидя, привык чувствовать как нечто само собой разумеющееся, о влиянии чего на свою жизнь никогда не задумывался. Он ослеп. Стали беспросветно-чёрными его сны, как он и хотел всегда. О, да... Он так этого хотел, так звал всегда эту черноту, которая бы скрыла от него мерзость этого мира хотя бы во сне. И вот — он получил её. И она убила его. Его больше не было — в этой черноте. То есть... То, что осталось, — это был не он. То жалкое и ни на что не способное нечто, что валялось на ложе в доме, где он когда-то был счастлив, вовсе не был — им. Нет... Наверно, не так. Силы... Он о них не то чтобы жалел, то есть жалел, конечно, но слишком хорошо помнил, что мог прожить и без них. Помнил, и всё же... Наверно, он просто дико трусил того, что теперь с ним было, что стало с его жизнью. Он боялся всего. И всех. Потому что больше не умел понимать волков. Потому что не мог понять Чонхо, который влетел к нему с яростным и страстным ароматом, повалил его на постель своей силой и заставил сжаться от болезненно острого осознания, что он больше не увидит своего альфу. А потом Чонхо заговорил. Обнял Есана, бережно обвил руками, мягко прижимая к себе его истерзанное тело, и заговорил... Зарычал на чужом, непонятном, диком для Есанова уха языке. И омега не выдержал. Он забился от ужаса в руках, что дарили ему столько счастья, пытаясь вырваться, исчезнуть, растаять так, чтобы не было рядом никого, чтобы он остался один в этом мире и смог уже скорее сдохнуть от тоски. Да. Он понял всё сразу. Знание языков всего мира было даровано сынам Горного Барса. И забиралось, видимо, когда шаман умирал. Даже если он умирал внутри ещё живого человека. И Есан теперь не мог понять никого, кроме омег и альф морвы. Наверно — о, да — наверно, именно то, что он больше не мог понимать единственного человека, который был ему так дорог, и добило Есана тогда. И он какое-то время только и делал, что лежал, тихо умирая и не имея сил подняться для дальнейшей борьбы со своей проклятой судьбой. За ним ухаживали, как за снежным божком, как за посланником Судеб, как за тем, кто всем вокруг бесконечно дорог, а он только и мог, что слушаться их наказов, послушно стягивать с себя рубаху, когда его надо было обмазать заживляющими мазями или омыть, открывал рот, когда его кормили и поили (сам он не мог пока, правая рука была сломана, а левая никак не хотела его слушаться) — и молчал. О чём говорить? Теперь ведь всё... Всё. Он запинался каждый раз на этом слове, когда пытался вот так же спокойно и разумно поставить точку внутри себя, чтобы уже начать думать, как всё это закончить. Всё. Нет. Не всё. Ему не давали сказать себе это "всё". Они упрямо лезли к нему. Неудачно попытавшись пару раз, видимо, договорились и дальше просто приходили и разговаривали с ним. Вели себя так, словно он пригласил их в гости, они пришли и теперь развлекают хозяина задушевными беседами. Он дремал под напевный голос Минхо, который возился рядом с ним, постоянно занятый чем-то, и рассказывал о том, как оправляются поселения вдоль Синего Ската от обрушившихся на них бед с кочевьем сурры. Как погнали поганых кочевников за горы, перебили многих на подходе, когда они попытались снова напасть, но никому из волков ничем не смогли повредить: больше у них не было волчака, а без него они были не страшнее детей, обозлённых и ведомых ненавистью и желанием отомстить волкам. Он не затрагивал того, что случилось с самим Есаном, не говорил о тех, кто погиб, лишь пару раз обмолвился, что Чонгук никак не может прийти в себя, но ему помогают, так что он в надёжных руках. И — да — он сказал, что Чан, хотя и сильно ранен, жив, только теперь хромать будет, а Нини вообще живой и невредимый, его перепутали с каким-то несчастным омежкой из Предгорной деревни, который погиб на пороге домика, где они с Чаном остановились. У Есана мелькнула мысль тогда о том, что он очень рад за Чана, но почувствовать эту радость живо и всем сердцем он, кажется, так и не смог. А насчёт Нини подумал, что у этого паренька просто невероятное везение: второй раз его считают мёртвым, а он — хоть бы хны. Теперь он там возится со своим альфой, не отходит от него, командует им и ведёт своё небольшое хозяйство. Им выделили пустовавший домик на окраине, и Нини ужасно нравится в волчьей деревне, так что Минхо даже думал, что мальчонка захочет тут задержаться подольше, хотя и скучает страшно по братьям и племянникам. Они потом несколько раз рвались к нему — Чан с Нини, а потом и только Чан, когда ему стало лучше. Но обычно равнодушный теперь к гостям Есан резко отказался их видеть. Чувствовать рядом с собой человека, который имел то, что Есан навсегда утратил, показалось ему невыносимым. И сколько бы Минхо, а потом и Хонджун, тоже часто к нему заходивший, его ни уговаривали, он просто отворачивался и накрывал голову руками. Нет. Это просто выше его сил. Просто — нет. А вообще всё было мирно и славно. Минхо рассказывал живо и занимательно, и на какое-то время мысли о том, что он говорил, отвлекали Есана, но они были всё равно слишком тусклыми и вялыми, чтобы полностью изгнать из головы Есана серую кашу от осознания произошедшего с ним самим. Он всегда был рад Минхо... где-то в глубине души. Но всё же, когда он уходил, ему было даже как-то легче. Ему теперь вообще было легче одному. Но одного его не оставляли. Приходил к нему ещё Манчон, и он утомлённо прикрывал глаза, слушая бесцеремонного омегу, который ещё не совсем оправился после ранения, но уже таскал Есану всякие вкусности, усаживался рядом с его ложем и что-то там делал — кажется, шил, — без умолку болтая о всяком. То о своём невыносимом альфе, который пристаёт к нему, хотя они оба всё ещё в повязках. То о том, как дела у Минги и Юнхо, которые, пострадав всерьёз, тоже пока не могли встать с постели и кроху Хосока взяли пока к себе Хонджун и Сонхва. Хосок... Вот ещё его имя всплеснулось в памяти Есана чем-то алым... тёплым... Хосоки, малыш... Кажется, тогда он смог даже губы скривить в ухмылке. Всё правильно видел Есан, всё правильно. Мальчонка убил его. Забрал все его силы, лишил всего, что у него было, а сам, как говорил Манчон, даже и царапины не имеет, весёлый, живой, радостный... Убийца... Есан хрипло продохнул и закрыл лицо руками. Пусть так. Может, было бы лучше, если бы всё же судьба исполнилась более понятным и правильным способом, но так... Что же... Сколько ни искал, найти в себе ненависти, злобы к Хосоку Есан не мог. Наоборот, он был рад, что Хосок жив и здоров, что впереди у него отличная жизнь, наполненная счастьем и невзгодами — как и у всех. Как и у всех... Может, вот тогда он впервые задумался о том, что его несчастье — это в общем-то всего лишь... несчастье? Такое же, какое могло случиться с каждым? Ему ещё, говорят, повезло, что Чонхо ринулся без лестницы в подвал, когда эта лестница погребла под собой Есана, а Сынмин и Хёнджин догадались кинуть ему верёвку и вытянули их сразу, пока дом ещё не занялся огнём полностью. Повезло... Отчего-то это слово отдалось в груди Есана болью. Повезло. Все так говорят. Все... Кроме Чонхо. Чонхо молчал. После того, самого первого раза, когда его слова, его рычание превратило Есана в рыдающее и дрожащее от ужаса существо, жалкое и болезненное, он больше не пытался говорить со своим омегой. Он просто приходил вечером, быстро ужинал с тем, кто в этот раз суетился по его дому в его отсутствие, они кормили Есана, а потом альфа просто брал своего омегу на руки и не отпускал до утра. Он грел Есана своим теплом, он помечал его своим запахом, он травил его им, а ещё — руками, нежностью своей и теплом — травил бесстыже и откровенно. И Есан, задыхаясь от переполняющего его невероятно прекрасного аромата, забывался в этих руках, отдавался им. Он ведь не боялся Чонхо, нет. Просто он совсем не понимал, что им делать дальше. Вместе. Он осознавал, что раны его затягиваются, что больше ему не так тяжко подниматься с постели, что лежать и дальше, отвернувшись к стене — глупо. Надо... Надо было что-то делать, на что-то решаться, как-то действовать, чтобы что-то менять. И то, что подсказывало ему убитое его сознание, было, конечно, выходом, но... Но когда Чонхо держал его в своих руках, мычал, не открывая рта, какие-то странные тягучие напевы, словно предназначенные чтобы затуманить разум Есана, не дать ему принять окончательно решение, Есан поддавался и терялся. Он не мог... Он не мог — так. Да, он пустой, его нет, ему больше нечего предложить своему альфе, своим омегам, этому миру, он не понимает себя, он не знает, кто он и что — он, да, но... Чонхо качал его в своих руках, поглаживал волосы и мычал что-то такое душевное, такое сердечное... Что-то внутри у Есана щипалось и царапалось, сопротивляясь уже было оформившимся за день мыслям и решениям. Нет, так не пойдёт. Не пойдёт. Чем дальше, тем яснее Есан понимал, что ему в этой деревне — оживающей, оправляющейся после нового несчастья, шумной, прекрасной в своей деловитой суете, — не место. Они все здесь смотрели на него как на раненого героя, они все помнили его сильным, заступником, тем, к кому можно прийти за советом, кто точно знает чуть ли не будущее. А он... Они видели, что с ним что-то происходит, они поняли, что он отчего-то больше не понимает волков, но ни один из них не мог осознать главного: перед ними был не ослепший, покрытый заживающими ранами, шрамами и ожогами шаман Кан Есан. Перед ними был мертвец, который потерял в этой жизни всё, чем был ценен для этого мира. И это томило и угнетало Есана, это мучило его. И с этим надо было что-то делать.***
— Джисон... Есан и сам немного испугался того, как слабо и безжизненно прозвучал его голос. Но он сделал над собой усилие, чувствуя, как мягко зазвенела тишина рядом от напряжения. — Джисон, мне нужно, чтобы ты помог мне. — Всё, что скажешь, — тихо ответил омега, сидевший рядом с ним и державший его руку. — Я прошу тебя позвать мне Чанбина. У меня к нему разговор. А ты, пожалуйста, переведи ему, ладно? — Ч-чан... Чанбина? — Джисон туго и шумно сглотнул, явно подавляя в себе желание спросить ещё, и сказал: — Да. Сейчас? Сейчас позвать? — Да. И ещё. — Есан тихо вдохнул, набираясь новых сил. — Я должен рассказать кое-что своему... Рассказать кое-что Чонхо. Есан вдруг почувствовал, как пересохло и загорелось его горло. Может, потому что он давно не говорил. Может, потому что то, что он собирался сказать, будет слишком больно, сделает слишком больно, убьёт... Убьёт самое дорогое, что у него было. — Так это правда? — едва слышно выдохнул Джисон и двинулся ближе к Есану. — Его ты тоже не понимаешь больше? Есан боязливо сжался, пытаясь вчувствоваться в тепло, которое обхватило его, внюхаться в аромат омеги — тревожный, горьковатый, но всё же по-прежнему приятный. Лаванда, сдобренная призвуками сосновой коры и чего-то сладко-молочного, была терпкой и чуть кружила голову. Брат пах одуряюще: видимо, недавно у него была течка и провёл он её в страстных объятиях своего мужа. Есан внутренне улыбнулся: это просто прекрасно, что тот, кто его заменит, счастлив. Значит, он сможет принести счастье и тем, кого он оставляет на его попечение. Может, это и не так устроено в этом странном мире, но Есану хотелось сейчас думать, что всё так и есть.***
Чанбин был мрачен и напуган, судя по тому, каким странно кисловатым был его обычно такой приятный запах. Он что-то коротко и глухо проурчал, и Джисон взволнованно перевёл: — Он спрашивает, чего ты хочешь от него, Есан. — Спроси у него, помнит ли он, что должен мне? За помощь. За куст жёлтых пуховок. Голос Джисона был удивлённым, когда он прорычал на волчьем. Чанбин явно растерялся, но ответил утвердительно. Есан не стал ждать перевода и снова заговорил: — Скажи ему, что я хочу возврата долга. Пусть сегодня, как завиднеются полночные звёзды, ждёт меня у наших ворот волком. А когда я выйду, пусть пустит на спину и везёт, куда скажу. Он не должен ни о чём меня спрашивать, а как довезёт, пусть уходит, не оглядываясь. И главное — он никому не должен говорить, куда меня отвёз. Джисон молчал. — Ну же! — нетерпеливо произнёс Есан. — Скажи ему! — Есан... — Голос Джисона дрогнул. — Санни... А ты... Слушай, я не понимаю... — Ты обещал, что поможешь, — угрюмо перебил его Есан. — Что сделаешь, что угодно. Врал, значит? Джисон тяжело вздохнул и стал медленно проговаривать грубые, рычащие слова. Есан понимал, что омега может перевести неправильно, может что-то недоговорить — всё было в воле Джисона. Но... Есан откинулся на спинку лавки, на которой сидел в гостевой комнате, и прикрыл глаза. Да, теперь он научился ощущать закрытые и открытые глаза правильно. Не сразу, но научился. И разве теперь так уж важно, обманет его Джисон или нет? Ничего не изменить, всё равно всё будет так, как должно быть. Нет, Есан не знал, как должно быть, но ведь он мало на что мог повлиять. Так что — какая разница? Негромкий гортанный говор стих, и Есан уловил недовольное и даже вроде как испуганное рычание. Чанбину не понравилась его просьба. Но... какая разница? Как и все волки, он ценит честь и своё слово. Так что придёт, никуда не денется. И название того места, куда он хочет, Есан уже знал и по-волчьи. Стукнула дверь — Чанбин вышел. Джисон тут же заговорил снова: — Санни, послушай, хочешь, я могу привести к тебе Чимина. Помнишь, омежку, которого искалечил вонючий дивий потрох Чонвон? Он, знаешь, очень умный, сметливый, так много всего умеет! Когда поганая сурра напала на их обоз и заманила альф в лес, чтобы украсть омег, он встал на их защиту! Он тоже... Ну, то есть... Ты же помнишь, как его искалечили? Но все говорят, если бы не он, то и Манчон бы не выстоял, и второй, кто был с ними из Долинной, тоже бы попал в плен. А Чимин... — Это там рядом с ним погиб Роён? — хрипло перебил его Есан. Джисон захлебнулся своими словами и резко умолк. В лаванде его проглянула кислота и горечь, но Есан лишь вздохнул. — Я не в упрёк, — негромко сказал он. — Этот... Чимин — просто молодец, и я понимаю, что ты хочешь сказать и что сделать, но правда... не надо. Всё будет так, как надо. Не бойся и не переживай о том, что изменить не в силах. — Есани... — Джисон сжал его руку и вдруг потянул его на себя, обнимая. — Есани... — Его голос, с тёплым цветочным дыханием проникающий в уши и грудь Есана, стал ниже, мягче. — Послушай меня... Знаешь, я как-то спрашивал у него, у Чимина... Спрашивал, откуда у него силы. Он не пожелал вернуться к своим, к семье. Он живёт с одним из самых мрачных и угрюмых альф-волков, он ослеп в таком юном возрасте — и всё же это один из самых ярких и светлых людей, кого я знаю. Хочешь узнать, что он мне ответил? Есан молчал. Джисон обнимал его, прижимая к себе крепко и пытаясь чуть одурманить своей лавандой. Его руки мягко оглаживали уже зажившие, но всё ещё порой тянущие неприятным ощущением плечи и спину, а волосы щекотали Есану лицо. Не дождавшись ответа, он заговорил снова: — Он сказал, что всё потому, что он не один. Что именно здесь, среди волков, он впервые понял, что — не один. Раньше это было обыденным и понятным, как дыхание, а осознал он, что это значит, только здесь и после своего несчастья. И он не захотел покидать тех, кто подарил ему это новое и прекрасное ощущение. Джисон умолк и мягко повернул голову Есана, укладывая её себе на плечо. — Так вот, — продолжил он, — слушай... Ты не один. Что бы с тобой ни случилось в том проклятом подвале — а с тобой точно что-то случилось, это мы все понимаем и видим, не думай — так вот, что бы ни случилось, мы не оставим тебя. У тебя есть альфа, который любит тебя до безумия. У тебя есть я и Минхо, у тебя есть омеги, которые почитают тебя чуть ли не светочем своим. Это было когда-то, когда ты здесь жил, — это есть и сейчас. Мы все тебя любим, Есани. По-разному... — Джисон усмехнулся. — Конечно, по-разному, но любим. Прошу тебя. Подумай. Просто подумай над этим. Есан вздохнул и невольно уткнулся носом в шею Джисона. Дивов омега... Так и осталась у него эта дурацкая привычка манить телом и запахом, успокаивать ласками и нежностями. Есан никогда этого не понимал, сам воспользовался этим только один раз — и, кажется, что-то там нехорошее тогда произошло... или нет?.. Джисон тоже ничего не понимал, но чувствовал что-то. Думал, что чувствует. И пытался помешать. Есан обнял Джисона за пояс и расслабился в его руках. Пусть. Хочет обнять — пусть обнимает, пока может. Неизвестно, захочет ли он ещё раз обнять Есана, когда сегодня вечером узнает о нём столько интересного и разного. — Ты придёшь, когда Чонхо вернётся? — тихо спросил он. — Я никуда не собираюсь, — покачал головой Джисон и стал перебирать волосы на Есановом затылке. — Сегодня малыши у Чонджина и Юто, Джинни с остальными в лесу. Мы можем так сидеть столько, сколько ты захочешь. Потом я покормлю тебя, потом полы помою здесь. А потом и Чонхо придёт. Они с Сонхва сегодня обещались пораньше вернуться, опоры для зимнего захоронка они уже сладили, Джинни сказал, что уже и вырыли всё, так что теперь можно будет не таскать по холоду из лесу добычу, а прямо там хранить для торговли всё. Поужинаем, и ты... Всё скажешь своему альфе, что хотел. — Я скажу, а ты всё переведёшь, ладно? — мягко попросил Есан. — Что бы я ни говорил, как бы тебе ни хотелось что-то смягчить, что-то недосказать, что-то скрыть — ты скажешь ему всё. И сам... — Он замялся. Да, он прекрасно понимал, как больно будет Джисону слышать всё, что будет говорить Есан. — И сам прости меня, ладно? — Простить? — В голосе Джисона появилась настоящая тревога. — Санни... — Да, простить, — решительно помотал головой Есан, отстраняясь от него и опуская голову. — Ты не сможешь простить, я знаю, но хотя бы... Договори до конца, ладно? Я смогу выдержать то, что ты не простишь, но если ты не выдержишь и убежишь раньше, чем я закончу... Мне не к кому больше обратиться. Лино... То есть Минхо... Это будет слишком жестоко. Ты сильнее. Всегда был сильнее, чем он. Джисон молчал какое-то время, видимо, пытаясь сообразить, что сказать, но так ничего и не сказал. Только снова потянул на себя Есана и крепко его обнял. — Ты не один, — прошептал он в ухо тискающему его руку омеге. — Слышишь? Ты не один. Помни об этом... что бы ни случилось.***
— Скажи ему, что я должен рассказать ту правду, которую скрывал всё это время. Есан выдохнул. Горло спирало, слёзы щипались в носу больно и противно, сердце ухало так, что хотелось зажать грудь ладонями, чтобы оно не выпрыгнуло из неё. Есан знал, что будет непросто, он вроде как был готов, много раз проговорив себе, что выхода иного нет, что иначе Чонхо его не отпустит, но что вот так его тело подведёт его, он никак не ожидал. Чонхо молчал весь вечер, как только вошёл. Лишь порывисто обнял Есана и прижал его чуть крепче, чем обычно, да продержал в своих объятиях чуть дольше. Есан больше не чувствовал его своим истинным, его метка молчала, даже когда Чонхо совался к ней обнюхивать. Есана больше не тянуло к альфе с той дикой, непреодолимой страстью, как это было в последнее их время, и он, ощущая от этого глухую чёрную тоску, всё ж осознавал, что это и правильно, что так и надо, что так — легче. Он потерял всё - значит, справедливо будет, что потеряет и Чонхо, потому что альфе точно ни к чему Предназначенность с мёртвым внутри омегой. Это было больно... до дива больно на самом деле, но он за эти несколько недель смирил эту боль. Слушая вечерние "песни" Чонхо, он уговаривал себя на то, что этот чудесный альфа заслуживает целого мира — и у него получилось. Но сейчас... Чонхо молчал, но его душа кричала и молила о пощаде — и Есан, к своему полному смятению, вдруг ощутил это всем телом, всем сердцем, всей своей зашедшейся в томительной дрожи душой. Это ужасно смутило его. Он уже всё вроде для себя решил, однако сейчас всё внутри него, словно просыпаясь, трепетало от напряжения. И он понимал, что это не только его напряжение — это чувствует его... это чувствует Чонхо. Голова чуть кружилась, дыхание рвалось от растерянности, а в голове предательски закрутили мысли о том, что, может, всё напрасно он затеял, что, может... всё не так должно быть? И чтобы прервать эти мучительные сомнения, он и начал говорить. Хрипло, торопливо, судорожно тиская свои руки. Джисон заговорил, переводя его слова. Его отрывистая речь резала ухо, и Есан особенно остро услышал тишину ему в ответ: Чонхо продолжал молчать. Неважно. Есан решился — так скажет всё. И он рассказывал. Всё с самого начала. Об отце и его сумасшествии, о его безумном и жестоком плане по обретению Есаном, его несчастным сыном, славы лучшего и первого среди всех вождя мифического племени омег — сильных, мужественных и свободных. Есан слышал, что Джисону, который начал слегка задыхаться со слов о том, что всё, что случилось с морвой и волками, было спланировано Кан Харо заранее, становилось всё хуже. Он просто умолк в бессилии в ответ на слова Есана о том, что Харо знал, что половина омег должна погибнуть от жестоких волчьих зубов, но это не остановило его, и Есан не смог остановить его, да и пытался слишком слабо, так как был в непростительном ужасе от того, что у отца всё начало получаться так быстро и так просто. Есан дал ему время прийти в себя. И это ещё Есан всё же решил не говорить, что они с Джисоном братья, чтобы лишней этой болью не тревожить сердце, которое и так обречено страшно пострадать из-за его плана. — Говори, — повелительно сказал он замершему омеге. — Всё ему говори так, как я и сказал. Ничто не было случайностью, Джисон. Пусть он знает, кто виноват в том, что случилось с его стаей. Он говорил и слышал, как плачет Джисон, он почти телом своим ощущал, как зашлось от ужаса в бое несчастное омежье сердце, когда он твёрдым голосом признался, что был настолько влюблён в Минхо, что не смог отдать его Сану, хотя знал, что белый волк нападёт и убьёт кого-то из омег. — Отец говорил о жертве, — почти бесстрастно цедил Есан. — В своём презренном слабодушии я не мог позволить умереть тому, кого любил. И тогда я позвал к себе Минхо, он ушёл от края нашей толпы. И там остался другой омега. Милый, невинный, юный и прекрасный омега по имени Чиа. Он умолк, собираясь с силами для сильного и страшного удара. Его терзала мысль о том, что нельзя, что и так слишком, что в запахе Чонхо уже не осталось речной свежести и тепла костра, что он горит — его альфа, кора трещит и морщится в диком, яростном огне его запаха, что силы выдерживать дальше откровения Есана у него на исходе. Но — нет. Он слишком хорошо знал Чонхо. Чтобы его сломить, удар должен быть смертельной силы. — Этот Чиа был твоим Обещанным, Чонхо, — негромко сказал он и с перевернувшимся сердцем услышал сдавленный хриплый вскрик Джисона. А потом — через молчание, длившееся, казалось, слишком долго, — его неверный, полный слёз голос. Он перевёл. Есан тревожно внюхивался в аромат Чонхо, но... странно. Никакой вспышки огня, никакой острой боли... Он нахмурился. Может, Чонхо уже слишком много хлебнул горького яду, который лил ему так щедро Есан, и больше не способен ничего чувствовать? Что же... Это ведь не всё, да, Кан Есан? И он начал рассказывать о Минги. О том, что могут шаманы увидеть, о том, как увидел впервые пламя над головой прекрасного омеги, о том, как раз за разом пытался его убить — и не мог. Потому что Звёзды были не на его стороне. Но разве это важно? Он ведь хотел. Он был убийцей, он простил себе убийство Чиа, он собирался спокойно простить себе убийство и Минги... Не сразу, но он почувствовал, какой болью и горечью заходится в агонии лаванда. Минги... О, Звёзды... Джисон ведь, кажется, очень любил этого омегу? Дивий зад! Есан отчего-то совсем не подумал об этом. Да, он понимал, что ничего приятного брат не услышит сегодня, но, может, хотя бы слова надо было выбрать другие, говоря о том, как он погнал Минги в лес к гонному альфе, зная, что тот, скорее всего, покалечит, а то и убьёт омегу? Может... может, и надо было. Но Есан этого не сделал. Что же. Ненависть Джисона тоже будет ему в помощь. "Ты не один, да, Джисон? — мысленно горько усмехнулся он, вслушиваясь в мёртвую тишину, которая камнем давила на всех в этой комнате. — И теперь я тоже не один? Так ли?" — Переводи! — дрогнувшим голосом приказал он брату. — Переводи! Ты мне обещал. — Ты... — Джисон задохнулся. — Ты... Я всегда знал, что ты та ещё сука, Есан, но чтобы вот так... И внезапно Чонхо зарычал. Он сказал что-то негромкое и быстрое, но Джисон возмущённо вскрикнул и ответил ему — резко, хрипло и крикливо. Чонхо же снова прорычал что-то коротко и властно, и Джисон заговорил по-волчьи, явно переводя. Сердце Есана вырывалось из груди, горло драло от горящей коры и злобно-острой цветочной кислоты, он дышал через раз и судорожно пытался вытереть с лица и висков пот. Ему было плохо. Дурно, тяжело, муторно — всё не то. Ему было плохо. Он стискивал зубы и велел себе запоминать это состояние. Оно поможет ему. Скоро ему нужно будет это ощущение во всей полноте, чтобы сделать то, что он должен был сделать. Попытаться сделать. Его рассказ подходил к концу. Он вспомнил и выложил о себе всё, что мог. Всю сущность свою, все секреты — чёрные и страшные — чтобы оба человека, которые были ему дороги, каждый по-своему, теперь знали о нём всё. И могли быть от него свободными. И могли рассказать другим, кем на самом деле был проклятый шаман Кан Есан и что именно он сделал свободной стае и омегам мор... — Почему ты не убил его? — дрогнувшим голосом спросил Джисон. — Почему не убил малыша Хосока, ведь тебе всего-то и стоило — не бежать в тот подвал? Никто не поймал бы тебя за руку, никто ни в чём бы и не заподозрил, разве нет? Почему, Есан? Есан молчал. Он боялся, что Чонхо спросит об этом. Потому что и сам представления не имел, почему нёсся, как угорелый в горящий дом, почему подарил свои последние силы Хосоку и убил себя этим. Сам убил, ведь так? Он и об этом думал, много думал. Не Хосок его убил. Нет, этот малыш действительно мог и, наверно, должен был погибнуть в пламени костра. За ним сгинули бы от горя, скорее всего, и Минги с Юнхо, так как были слабы и смерть ребёнка подкосила бы их. Может, Есану было жаль их? Может, он не хотел этим прекрасным людям такого горя? Нет. Ерунда. Он не думал о них, когда бежал в тот дом, преодолевая собственную дикую слабость и боль во всём теле. Он, честно говоря, и боли-то не чувствовал. Но не это ведь его убило, нет. Он сам — сам! — полез в тень Хосока и кинул в его умирающий костерок всю свою чёрную шаманью душу, вернее, её остатки. А значит, это не Хосок его убил. Это он сам себя убил, а малыш был всего лишь оружием в его собственных руках. Поводом умереть красиво и достойно. Прямо как умер Кан Харо — вполне довольный собой, ощущая себя жертвой, первой и самой ценной жертвой для своего сына. Использовал для этого морву и своего несчастного убийцу, зная, что этот альфа всё равно обречён быть разорванным волками, — и ушёл на своих условиях. Может, это было последним даром Горного Барса своим сыновьям — они сами выбирали себе смерть? Нет... Нет. Ведь папа, милый его папа никак не мог желать себе такой жуткой гибели под взъярёнными бражным альфами в ненавистную всем омегам морвы ночь Добычи? Есан закрыл лицо руками и покачал головой. Слишком сложно. — Я не знаю, — глухо ответил он. — Скажи ему, что я не знаю. — Ты жалеешь, что спас его? — Нет, — прошептал Есан. — Ни разу не пожалел. Он должен жить — такой солнечный и светлый. Он поможет мне искупить мою ужасную вину перед всеми... вами. Его судьба будет яркой и чудесной. Он будет нести счастье всем, кто будет рядом с ним. Я... Это последнее, что я видел там, в подвале, перед тем как мои силы оставили меня. Все мои силы. Он и сам не мог точно сказать, точно ли он сказал это вслух или просто подумал. Лишь вздрогнул, когда в ответ на эти его слова скрипнула лавка и стукнула входная дверь, а аромата горящей сосны стало в комнате меньше, он истончился, улетая за своим хозяином, который только что ушёл, сломленный и уничтоженный тем, что узнал о своём омеге. Есан запрокинул голову, опираясь о стену, и гулко сглотнул горячие горькие слёзы. Теперь... Он мог теперь это признать. Дело сделано, и как-то даже легче, так что он может снова сказать, что он — омега Чонхо. Пусть и бывший, пусть и ненавистный, но омега Чонхо. Теперь тот знает, какую змею пригрел на груди, но всё же... Пусть так. — Зачем, Есан? — надломленно, тихо, дрожащим голосом спросил Джисон. — Зачем ты это сделал? Вот так... запросто всё рассказать... Зачем? Ты хоть понимаешь, как ему больно? — Язва должна нарвать и выплеснуть гной, — глотая слёзы и звуки, полушёпотом отозвался Есан. — И тогда она начнёт заживать. — Ты не лечил его, неправда, — болезненно сердито отозвался Джисон. — Ты просто рвал по живому, ты отталкивал его нарочно! Ты был слишком жесток, слишком! Почему? Никто и никогда не любил и не будет любить тебя так, как этот альфа! За что же ты его так ненавидишь? — Он не меня любил, — едва слышно ответил Есан. — Он любил шамана Кан Есана. И теперь, раз этот шаман умер, раз его больше нет, нет и смысла скрывать все его тайны. А если он осознает, кого именно полюбил, ему будет больно, но поможет ему исцелиться. — Почему шаман мёртв? — В голосе Джисона были растерянность и страх. — Ты... Ты бредишь, Есани, ты... — Сонни, — прервал его, решительно вытирая лицо руками, Есан, — прошу тебя, прекратим на этом. Тебя ждут дома. Хёнджин вернулся, Юто принёс вам детей. Иди. Тебя ждёт семья, тебя ждёт хорошая и радостная жизнь, Джисон. А мне оставь мои печали, ладно? — Куда ты собрался ехать на Чанбине? — напряжённо спросил Джисон. — Скажи мне. Я... Я знать хочу. — Куда ехать? — Есан постарался, чтобы его голос был удивлённым. — Ну... Вряд ли теперь Чонхо будет рад мне в своём доме, не так ли? Хочу перебраться к Юнги в Долинную. Там меня приветят. Там мало волков, и даже если вы с Чонхо всем расскажете о том, что я из себя представлю, не думаю, что те омеги так уж будут против моего соседства. — Он судорожно вдохнул и заставил себе криво усмехнуться. Джисон помолчал, а потом, поднявшись, тихо сказал: — Прости меня, Есан. Прости, что ты так долго тянул эту ношу на себе и никого рядом с тобой не нашлось, чтобы хоть немного облегчить её. — Есан изумлённо замер, обратив лицо к брату. — Минги... Я погорячился, когда назвал тебя непотребно. Не знаю, что бы делал я, если бы видел каждый день того, кто однажды поспособствует моей смерти. Как ты с ума не сошёл — вот что удивительно. Твоя судьба ужасна, Есан. И всё же... То, о чём я говорил тебе раньше, в силе, слышишь? Ты не один. Если тебе надо побыть одному — пусть. Дом у Юнги — полная чаша, может, там тебе на самом деле будет легче принять себя. А я обещаю, что через пару недель приеду к тебе, чтобы уговаривать тебя вернуться к нам, сюда. И никому о том, что ты сегодня рассказал, я не стану говорить. Это странно, но всё, что было сейчас, было похоже на последнее откровение. И рассказывать о такому кому-то — идти против своей совести. Я сохраню твои тайны не потому, что боюсь за тебя, Есан, а потому, что они — прошлое. И пусть остаются в прошлом. Хоть раз да у каждого из нас намерения, желания и цели были не чисты. Не мне тебя осуждать, я не был в твоей несчастной шкуре. И он, наклонившись к онемевшему от дикого изумления Есану, крепко поцеловал его в губы, а потом склонился к его уху: — И спасибо, что не сказал Чонхо, что мы с тобой и Минхо братья, Есан. Ни к чему ещё и это переживать несчастному твоему альфе, после того как ты признался, как любил нашего старшего. Он вышел, а Есан без сил повалился на лавку. Мысли его метались в жуткой тревоге, тело ныло, голова гудела. Дрожащими руками он снова и снова пытался вытереть слёзы и пот, а ещё надо было срочно думать, что делать дальше. Альфа... Несчастный его альфа, который теперь где-то бродит, обречённый на боль и одиночество, а он... Есан вцепился в волосы и глухо и тоскливо завыл. Что он наделал... Что он наделал?! Зачем?! И чем дольше он думал о том, что сделал, тем яснее становилось, что своей первой и главной цели он достиг: он отрезал себе все пути к отступлению, сжёг все мосты. Чонхо больше на него не посмотрит, он ни за что его не простит. А значит... А значит — почти ползком, на дрожащих ногах к двери, на крыльцо на ощупь, чуть не кубарем — по ступеням и к забору. И когда звериный запах охватил его, а мокрый волчий нос ткнулся ему в руку, Есан, сцепив зубы, ощупью взобрался на Чанбина и, склонившись к его уху, выговорил, старательно произнося рычащие слова: — Вези меня к Чёрному обрыву, Чанбин. К Чёрному обрыву. Он почувствовал, как содрогнулся под ним волк, но он был к этому готов, вцепился в его холку крепко, другой рукой ухватил трепещущее волчье ухо и прошипел в него: — Ты мне должен! К чёрному обрыву, и помни, что должен!***
Есан ни разу не был на Чёрном обрыве, но хорошо его себе представлял, потому что очень часто видел это место во сне. Здесь он терял и обретал Минхо. Отсюда он падал и взлетал, так что точно знал, что это место связано с ним какими-то странными неразрушимыми узами. Он точно знал, давно знал, что однажды здесь окажется, чтобы задать самые важные свои вопросы и понять что-то, что обязательно должен понять каждый человек. Но сейчас... Тихо было вокруг. Ему не было холодно, так как на нём была доха Чонхо, которую он смог зацепить, когда вываливался из своего... из их... из дома. Он сидел на огромном камне, к которому дошёл сам, прогнав Чанбина. Тот обратился и попытался его образумить, что-то рычал — то жалобно, то зло, то умоляя, то пытаясь приказать... Есан же повторял раз за разом лишь одно: — Убирайся. Ты мне должен. Убирайся. Помни, что должен! Потом внезапно Чанбин умолк и выпустил руки Есана, которые схватил, пытаясь его удержать. А потом, бормоча что-то злобное, отступил, обратился, видимо, и ушёл. Исчез из пространства вокруг, унося с собой свой запах, свои пустые слова и никому не нужное тепло. Обещанный... Есан горько усмехнулся. Какой из Чанбина был Обещанный для него? Нет, нет. Милашка Ликси ему пара, а он... У Есана свело челюсть от кислятины, что образовалась во рту при мысли о том, что могло бы быть, если бы он тогда отступил и выбрал бы Чанбина. Ни за что. Нет, в общем-то Есану грешно было о чём-то жалеть. Разве он не был счастлив? Разве его жизнь не была яркой и полной чувств, переживаний, необычных событий? Если так подумать... Он, вздохнув, поудобнее утроился на холодном камне, который ничуть не грелся от его тепла. Но это было неважно. Так вот, если подумать, то всё, что пережил за это время Есан, многие люди и за всю жизнь не переживают — долгую жизнь в пятьдесят, а то и семьдесят лет. Он откинулся на вытянутых руках назад и поднял лицо к небу. Наверняка сейчас на небе была луна. Может, она освещала его лицо своим мертвенным светом и делала его белым и прекрасным. Он глубоко вздохнул и замер. Шорох ли?.. Что... что встревожило его? Он тревожно оглянулся, как будто мог увидеть, что его обеспокоило, а потом зло ухмыльнулся. Что это могло быть? Тяжёлая снеговая шапка обрушилась с дерева у подножия скалы? Олень вышел посмотреть на того, кто, как безумный, сейчас уткнулся слепыми глазами в лицо Луне и дерзко улыбался ей, ничего не боясь и ничего так и не поняв в своей жизни? Он надеялся, что Чёрный обрыв подскажет ему, что делать дальше. Он ждал откровения от Звёзд и Луны, он на самом деле верил в то, что должен до рассвета что-то понять здесь. И когда солнце коснётся его своими первыми лучом, он сможет принять последнее решение о своей судьбе. Если всё так же останется пусто и глухо в его душе, он закончит с этой глупой жизнью прямо здесь. Теперь он не был шаманом, и кинуться с Чёрного обрыва больше не было чем-то запретным и страшным для его души. Да, за всё, что он сделал, она спустится к провалам Вальду — тяжела и черна — но, отмучившись положенное, вернётся в этот мир снова. И снова попробует быть счастливой: станет простой и прекрасной, ничем не отягощённой. Будет мирно расти и расцветать, чтобы однажды найти Чонхо. Есан крупно вздрогнул, внезапно понимая. Чонхо... Сладкая, осторожная крадущаяся к нему на мягких лапах опасность с ароматом тепла и потрескивающих в огне поленьев... с нежной речной прохладой. Больше на этом обрыве он был не один. Есан быстро двинулся на край камня и выпрямился, стискивая руки в кулаки. И когда рядом с ним стало тепло и до судороги внутренней хорошо, он даже головы не повернул к альфе, который нашёл его. Так не вовремя нашёл. — Зачем? — выдавил Есан. — Что ты здесь делаешь, Чонхо? Он знал, что альфа его не поймёт, но молчать и дальше не... — Ты же здесь, — медленно ответил Чонхо. — Ты здесь... Вот и я здесь. У Есана задрожали губы и рухнуло куда-то вниз сердце. — Ты... Ты понимаешь меня? — хрипло прошептал он. — Но... как? — Минхо научил, — неторопливо, видимо, потягиваясь, ответил Чонхо. — Говор... Ещё не очень говор... Но слов знаю несколько много. Есан болезненно усмехнулся. Чонхо произносил слова странно, словно его так и тянуло выкрикнуть какие-то слоги, но он сдерживался. А в целом говорил он неплохо. — Говор не очень, — продолжал Чонхо. — А понимать — лучше. Совсем хорошо понимать. — Понимать... — эхом отозвался Есан, и прикусил губу. Значит... — Брат хороший твой. Жалел... меня. Не всё сказал, как ты хотел. Пропускал много. Мягче... хотел. Есан закрыл глаза и почувствовал, как из-под тяжёлых век у него потекли слёзы. Он даже не пытался их сдерживать — ни к чему. Всё равно: сотрёт эти — будут ещё. А Чонхо между тем продолжил: — А ты — нет... Говора много у тебя... Страшное сказал так просто... Хотел гнать Чонхо? Хотел... убить Чонхо? Так сильно хотел? — Хотел, чтобы Чонхо жил, — глотая слёзы, прошептал Есан. — Хотел, чтобы оставался жив, когда... Чтобы ненавидеть мог — я ведь заслужил. — Ненавидеть... — повторил за ним Чонхо. — Можно ненавидеть своего омегу? Истинного — ненавидеть? Есан шмыгнул носом и решительно повернул лицо к альфе. — Зачем ты пришёл сюда, Чонхо? — спросил он, старательно делая свой голос строгим и властным. — Ты пришёл — я пришёл тоже, — ответил альфа. — Я сказать уже. Мм... сказал. Да, сказал. В голосе у него было странное глупое довольство, но Есан не мог злиться. С ужасом он почувствовал, как топит его это наивное желание Чонхо говорить на языке ненавистной ему морвы как можно лучше, чтобы Есан, его омега... чтобы он хорошо понимал его. А Чонхо заговорил снова: — Мы истинные, лисёнок. — Есан вздрогнул и съёжился от этого слова, оно ударило его прямо в сердце и вырвало из его груди мучительно короткий вздох-стон. — Истинные, слыш... слышал? Ты пришёл в Чёрный обрыв умирать? — Чонхо так спокойно и буднично произнёс это слово, что у Есана по спине продрало холодом от странного страха. — Умирать? — настойчиво повторил альфа. — Ты не хошт... не хочтел жить с Чонхо? Я плох тебе — пусть. Хочешь умирать? Хорошо. Возьми меня с собой. Что не так? Это всё только так... правильно. Есана качнуло от того, что внезапно у него закружилась голова, — и тут же Чонхо оказался рядом, но... не обнял. Просто слегка поддержал за плечи, дал время выглотать сухость из горла и снова начать дышать, а потом продолжил: — Ну... Вот. Я не помешал тебе. Не стану. Ты убегал. Уже убегал. Но сейчас... Тогда я видел... видеть?.. видел: ты бежал для меня. Чтобы меня не ударить... эээ... плохим словом над головой. — Проклятьем, — шёпотом едва слышно подсказал Есан. — Проклятьем, — послушно повторил Чонхо. — Но сейчас — нет. Ты правда бежишь. И не хочешь, чтобы я догонял. Но это неправильно. Мира нет без тебя. Жизни нет, Есан. Ничего нет. — Как же, — сухими губами вышептал Есан и вдруг вцепился в руку Чонхо, который по-прежнему придерживал его плечо. — Я же столько тебе рассказал... И ты понял меня, всё понял сам... не как Джисон говорил... — Честность, да. — Есан услышал в голосе Чонхо тоскливую улыбку. — Ты был честный. Я всегда хотел твой честность. Ты лгал так часто. И я молил Мати Луну, молил твой честность. — Он умолк, а потом тихо закончил, как выдохнул: — Получил. Что молил, то получил. Проклятье пусть... на этот честность... — Я ранил тебя, — вытирая слёзы, тихо сказал Есан. — Я смертельно ранил тебя, мой альфа... Почему же ты здесь, рядом со мной на этом проклятом обрыве? — Я любить тебя... и всегда будут любить, — просто и спокойно, слишком как-то легко ответил Чонхо. — Ты не любил больше Чонхо, свой альфа больше не нужно тебе. Ты стать другой, ты так меняться, но я... Любить то, что в тебе, омега. Внутри. Не выжечь. Не выбить. Не уничтожить. Вместе мы судьба. Жизнь так жизнь. Смерть так смерть. Понять надо, Санни... Ты... Ты — это весь я. Нет тебя — нет мне. Мой. Меня. Речь Чонхо была смешной, нелепой, он был похож на огромного ребёнка, который едва-едва начинает говорить, но голос его... его тепло и запах.. его руки, в которых Есан уже был — и сам не понял, как оказался там, ведь Чонхо точно не двигался, а значит... Всё это было не детским. Да и в словах Чонхо не было ничего ребячьего. Это были слова настоящего большого и сильного альфы. Влюбленного альфы. Гордого, раненого в самое сердце — и нашедшего в себе силы следовать за своей верой и своей душой. И то, что именно такого альфу его душа привела к Есану на Чёрный обрыв — разве это ни о чём не говорило? Это точно чего-то да стоило! И что-то да значило! "Ты хотел получить ответ? — подумал Есан. — Ты, сын проклятого шамана, сын ненавистной морвы, сын Горного Барса, убивший себя, — ты хотел получить ответ именно здесь? Не об этом ли были все твои сны? Ты упал и разбился — и здесь ты не для того ли, чтобы подняться? Подняться, следуя за голосом, краше которого и нет ничего? За рукой, которая всегда вытаскивала тебя из бед. За взглядом, которого ты не можешь увидеть, но который обвивает тебя, как спасительная, самая крепкая нить, и не отпускает. Ты хотел ответа, Кан Есан? Разве ты его не получил?" — Ты сказал: твой... — Чонхо явно произнёс какое-то ругательство. — ...отец говор тебе давал, что ты будешь вожак? Есан болезненно хихикнул и двинулся ближе к нему, чтобы он мог плотнее прижать его к себе. — Мало ли, что он говорил, — пробормотал он. — Ненавижу его... И его планы... — Но он всё сказал правду. Омеги наши... Сильные, смелые... И не они в плену, нет. Моя стая — их стала. — Чонхо отодвинулся дальше от края камня и, потянув Есан за собой, полностью укрыл его в своих объятиях. — Понимать Чонхо? — Нет, — тихо отозвался Есан. — Что... При чём тут... — Есть племя омег, — убеждённо ответил Чонхо. — То племя... Счастливое которое. Это твои омеги. В стае. В Долине. Ты повести их с собой — и привёл. Они сильны, и мои волки слушаться их хотят. И слушаться. И любить. И беречь. Ты сделал Проклятье своё. То есть... Судьба. Теперь... Ты свободный, как ветер, Есан. Смотри... Видишь — небо? Звёзды? Уже светлее здесь, уже рассвет. Видишь? Пусть не видишь, пусть. Но это твой рассвет. Это твой мир. И я — твой. Хочешь отказаться от всех нас? Хочешь бросить? Их — бросил. Меня — не дам. — Я не хочу, — прошептал Есан, утыкаясь Чонхо в шею. — Не хочу, слышишь? Не хочу! — Что хочешь?.. — эхом отозвалось у него в душе. — Домой хочу, — едва слышно выговорил Есан и мягко поцеловал крепкую, пахнущую дымом и радостью шею. — Хочу тебя и... этот мир. Этот рассвет хочу — и пусть не увижу, но твоими глазами если — хочу. Понимаешь? — Всё твоё. — Он не услышал — почувствовал эти слова. — Все твои. И ты — наш. Ты с нами, лисёнок. Ты никогда уже не один. Потому что ты — мой, Есани. Пусть потерял что-то, но нас — не потерял никогда. Нет. Мы навсегда с собой. Любым тобой. Верить? Есан лишь сильнее уткнулся в шею своего альфы носом, обнял его крепче и заплакал. Светло, чисто, невинно... Не один. Никогда больше не один. Вот сейчас — сейчас он осознал, что это значит. И поверил в это.