Манджиро Сано числится пропавшим вот уже несколько месяцев. Для всех. Для когда-то своих самых близких друзей и когда-то заклятых врагов. Для всех, кроме одного единственного человека. Теперь — точно для одного.
Домой Санзу возвращается поздно, в затянутом облаками небосводе давно завис полумесяц — как единственный свидетель. В квартире тихо и темно. Вроде бы тихо. В висках слишком сильно и громко пульсирует кровь, чтобы это понять и убедиться, а потому он просто включает в прихожей свет. Это ненадолго ослепляет: он резкий, желтоватый и неприятный, настолько, что темнота была бы даже лучше. Краем глаз Хару видит себя в небольшом зеркале над столиком, куда только что бросил ключи. Оно грязное, пыльное, к нему он давно даже не прикасался, — да и зачем? — но в нем все равно можно было разглядеть собственный, темный и ненадолго застывший на пороге, силуэт. Темный не от недостатка света, нет, а оттого, что единственным ярким пятном во всем его образе на этот вечер, — даже светлые пряди не выбивались из-под наброшенного на голову капюшона, — были аквамариновые, холодные глаза. Маску он наконец, опускает, вдыхая полной грудью, ненадолго прикрыв веки. «Нужно успокоиться» — проносится мысль. На себя Харучиё больше не смотрит, разувается наконец, собираясь напомнить себе позже о том, чтобы выкинуть эту пару ботинок к черту, от греха подальше. Раздеваться не спешит, немного проходит по коридору, оттуда вправо, прямиком в уборную. Там он стягивает с себя толстовку и водолазку, бросая их в ванную и включая воду. Пару секунд, хмурясь, Санзу наблюдает за тем, как с вещей сходит вода оттенка ржавчины, и уже смиряется с мыслью, что это тоже нужно когда-нибудь выбросить, а лучше сжечь. Маску он так же оставляет где-то здесь с мыслями, что вернется и постирает её, но позднее, и выключает воду.
Некоторое время он так и стоит там, посреди ванной, выравнивая дыхание и смотря расплывчатым взглядом на свои подрагивающие пальцы. Гул в ушах немного унимается, и из глубины квартиры, из зала, до него доносятся тихие звуки не выключенного телевизора. Внимания на этом он не заостряет, потому что есть вещь более важная на данный момент, — в следующую секунду дверца шкафчика над раковиной отворяется, и все те же дрожащие руки судорожно перебирают его содержимое. Шприцы и таблетницы. Полупустые блистеры, и такие же баночки, выписанные далеко не на его имя. Не домашняя аптечка, а склад фармацевтической компании. Нужное Хару находит не сразу, далеко не сразу, здесь ведь всегда царил беспорядок. Во время поиска что-то падает вниз, но и на это он не реагирует, доставая практические пустую, рыжеватого цвета таблетницу, и вываливая на ладонь последние пару капсул. Роняя таблетки на язык, их Санзу запивает водой из-под крана, набрав её предварительно в ладонь. В это время до него доходит осознание, что телевизор перед уходом точно был выключен. Больше — он не включал его несколько дней кряду, только если…
По позвоночнику пробегает холодок. Значит, ошибся с дозировкой. Выходя из ванной, он бросает взгляд в конец коридора. Туда, где теперь нараспашку была отворена дверь спальни. Проходя из прихожей, он даже не заметил этого в полутьме. Наверное, в следующий раз, — думает Харучиё, в тайной надежде, что следующего такого раза не будет, — закроет и её на ключ, как и хотел сделать сегодняшним утром, только не понятно было, что в итоге его от этого остановило. Излишняя жалость или самоуверенность? Может быть, все вместе. И все вместе это могло дорого обойтись, слишком дорого. Неспешным шагом Санзу проходит до полуприкрытой двери в гостиную, что в этой небольшой квартирке была совмещена с кухней. Заходя, он видит, как при единственном источнике света, — телевизоре, — на диване перед ним же, застыл сгорбленный, угловатый силуэт. Когда дверь скрипит, белобрысая макушка вздрагивает, и только что заметивший его, оборачивается. А вот и Сано, собственно.
Манджиро бледен. Бледен болезненно, также, как и тонок. Тонок до выпирающих ребер и видимых линий синеватых вен; до того, что одно… неудачное движение, и на коже расплывается космос из синяков. И в этой его бледности особенно сильно выделялись залегшие под глазами тени. В полумраке смотрится жутковато, и кого-нибудь это бы оттолкнуло, но для Санзу — вершина искусства. И пока они смотрели друг на друга считанные секунды, в нем, кажется, что-то да ожило в этот переполненный смертью вечер.
— Почему не спишь? — Спрашивает Санзу, опираясь о дверной косяк. В этой недо-тишине, где были только шепот телевизионных голосов, его собственный голос выдавал всю свою нервозность и казался поломанным, дерганным.
В ответ не менее изломанное, монотонное:
— Я проспал целый день. Не могу. — Майки отворачивается обратно к экрану, но не кажется, чтобы происходящее на нем увлекало его взаправду. Быть может, это был лишь способ заглушить белый шум в голове. Чуть помолчав, он добавляет, спрашивая: — А… где ты был?
— Было важное дело. Улаживал кое-что. А ты соскучился, Майки?
Растягивая чужое имя, в который раз пробуя его на вкус, Хару непроизвольно усмехается, понимая, что без наслаждения думать о совершенном не получается. И все равно, что за накатывающей волной удовольствия от мимолетного воспоминания следует тремор.
Ненадолго, но Майки снова поворачивается к нему, неизвестно правда, для чего, — убедиться в его существовании, что-ли? — потому как отвечает на поставленный вопрос уже отвернувшись, неопределенно кивая и поведя плечом.
— Без тебя тоскливо и холодно.
Харучиё знает, что ни эти слова, ни этот секундный, полуживой блеск в темных глазах, ни эта вымученная, но все же, — искренность, адресованы далеко не ему. И он не отвечает. Не отвечает, но понимает, что отчасти, виноват в этом сам, знает, что виноват. Ведь чужое сознание разрушил и продолжает разрушать собственноручно. Но ничего, думает, ведь таковы были условия. Условия для того, чтобы быть рядом, для того, чтобы оберегать. И Харучиё терпеливо принимал эти условия, а у Манджиро спрашивать не было нужды. Теперь уже точно.
— Ты голоден? — Санзу отходит от двери и направляется к той половине комнаты, отведенную под кухню. И если во всей остальной части квартиры было… ну, разве что, немного вещей разбросано и пыльновато, то здесь царили, мягко говоря, беспорядок и уныние. Над гарнитуром он включает свет. Морщась, заглядывает в ящики-холодильник-морозилку, думая, что ещё вчера стоило бы хоть чем-то закупиться, потому как теперь из дома лучше не высовываться, чтобы лишний раз сходить в ближайший круглосуточный. Хотя…
— Не знаю, — долетает до его ушей оброненное, немного даже потерянное. По всей видимости, прислушаться к себе и понять, чего ты взаправду хочешь или не хочешь, будучи при этом в отходе от транквилизаторов, действительно сложно.
— Ты не ел пару дней, — Слышится констатация факта, и, встав посреди кухни, Санзу скрещивает руки на груди. — Тебе нужно поесть. Может, ты хотел бы чего? Я могу заказать.
Майки, кажется, удивляется. Вернее: выражает свое удивление так, как способен в своем состоянии. Практически никак. Спрашивает:
— Правда? — А потом, помолчав в раздумьях, добавляет вроде бы и совсем безучастное: — Ты не ел дольше.
— А ты внимательный.
Хару и забыл. И сейчас, когда ему об этом сказали, даже завис, обдумывая. А он ведь принял. Надо готовиться к тому, что вскоре его будет выворачивать наизнанку собственными внутренностями, но это, на самом деле, мелочи. Приходится снова заглянуть в холодильник, и оттуда, правда, несет чем-то протухшим, только вот чем именно — не знает, да и черт бы с этим. С полки сбоку он подбирает ещё не открытый пакет молока и пьет прямиком из него. Холодный свет вместе с прохладой оседает на лице; не менее холодная, белёсая жидкость тонкой струйкой стекает по подбородку и шее. Когда пакет был возвращен на место, Санзу хмурится, замечая, как все то время на него смотрели пристально и с явным вопросом, — темный взгляд впивался, не моргая.
— Что не так?
— Подойди… —Вместо того, чтобы произнести его имя, Манджиро зависает на пару секунд, так и не решаясь. — Просто подойди сюда.
Санзу уже привык. Ну, или думает, что привык, — старается не замечать, как всякий раз в подобных паузах в нем что-то разрушается и ухает вниз. Может, остатки самообладания. Было бы нехорошо. Но он, все же, подходит. Странных, мельтешащих теней и отблесков в чужих глазах Майки не замечает, остается равнодушным и к подрагивающим пальцам, беря одну из мужских рук в свою, и, смотря на неё некоторое время с особым вниманием, несильно тянет на себя. Харучиё послушно наклоняется.
— Ну?
Руки Манджиро в несколько раз меньше его собственных. Одна из них ложится на его скулу, — это вызывает мгновенную дрожь по телу, — там и застывает. Над собой Санзу приходится делать усилие, чтобы не подать виду и сохранить дыхание в спокойном ритме…
— У тебя на щеке кровь.
…Только это зря, потому как после этих слов все рушится. Наверное, не заметил под маской, — тогда её ещё пришлось снять, — и это его смешит. Смешит то, насколько близок он был к роковой ошибке, и как вообще допустил её, по всей видимости, заигравшись. Слишком увлекся. Не было больше смысла придерживаться той грани нормального, что была разрушена парой слов, потому Санзу наконец позволяет линиям губ искривиться в длинной, немного жутковатой ухмылке.
— А… это. Не переживай, она не моя.
И сам же, со своих же слов — усмехается, все таки, решая подавить желание рассмеяться в голос, сдерживая себя от неминуемо приближающегося приступа истерии.
На безжизненном лице впервые за вечер проскальзывает явная эмоция — Манджиро сводит к переносице темные брови, задаваясь почти что возмущенным вопросом:
— Чья кровь у тебя под ногтями и на лице?
Это выражение, — такое живое и явное, — эти эмоции, — такие редкие, — и сама по себе сложившаяся ситуация, — донельзя нелепая, но этим и очаровательная, — приносили Харучиё чуть ли не физическое удовольствие. Он практически мурлычет:
— А ты догадайся.
Руку, что все ещё лежала на скуле, Санзу грубо перехватывает, — хоть и знает, что от этой его вредной привычке на чужих запястьях расцвело множество бутонов синеватых цветков, — и, смазывая пятнышки уже давным давно застывшей крови, направляет ниже. К шрамам. Санзу любил это. Любил, когда Манджиро касался дрожащими кончиками пальцев его, так хорошо им знакомых, шрамов в уголках губ. Так и сейчас: касался, застывая. Обдумывая, осознавая то, что расплылось под действием седативных препаратов, или, быть может, даже вспоминая. Вспоминая по крупицам и по кусочкам, лишь по бессвязным обрывкам, потому как Харучиё позаботился и об этом, позаботился, чтобы сознание и разум превратились в решето. В нечто, более податливое и восприимчивое, в нечто, что нуждалось бы в нем самом, и без него не представляло бы ничего. А любил, к слову, оттого, что в эти моменты как никогда был уверен: в нем не виднелся полуразвалившейся образ того, кого рядом с ним давно уже нет, — того, кого сперва Майки отстранил от себя сам, — того, кого в нем, в Санзу, видели слишком уж часто, смотря на него также. Также доверительно нежно и наивно. Также, как на того, кого Майки больше не увидит, потому как Кена Рюгуджи нет в живых вот уже несколько часов.
И по изменившемуся в момент взгляду Манджиро кажется, что он об этом знает, потому как теперь на Санзу смотрели глаза, переполненные страхом.
***
— Улыбнись, Майки, — монотонным, несколько даже обыденным голосом произносит Харучиё, без особых усилий ударяя Манджиро о ближайшую стену. — Ты все равно скоро даже не вспомнишь об этом. «Не усложняй жизнь себе и мне» — эта фраза эхом наравне с болью раздается по всей и во всей голове, сменяясь, в итоге, вспышкой в глазах и нарастающим звоном в ушах. Майки не издает ни звука — прикусывает в этот момент губу, и сейчас явно ощущал металлический привкус на языке, но ему было все равно, — боль от удара о стену заглушала всю прочую. Даже от того, как грубо его волокли все это время. Как они оказались в коридоре? Манджиро помнил, как в один момент, неожиданно для себя самого, поцарапал Санзу щеку. Так, что чувствовал частички кожи под ногтями. Так, что этот красноватый след на чужом лице точно останется на какое-то время, пусть теперь его рука и была вывернута, а пальцы странно покалывало, — когда Хару заломил его руки, раздался неприятный хруст. А после…
Его встряхивают. Поднимают, — оказывается, он сполз по стене вниз, — и сверлят льдинками глаз, пронзая ими же насквозь. И либо ему кажется, либо здесь в действительности становится прохладнее.
— Не вовремя ты решил взяться за остатки рассудка. Поздновато, не думаешь?
Его зажимают в углу; сокращают расстояние между телами. Ему хочется ответить. Ответить, — но отчего-то говорить было так сложно. Раскрой Манджиро рот, выйдет один лишь хрип. А потому, вместо любого из ответов, когда одна из рук Харучиё приближается к лицу, Майки кусается. Кусает больно, прокусывает, как и хотел, кожу. Слышит ругательство и ощущает тут же последующий за ним удар, оседающий на лице будто бы ожогом. Из разбитого носа хлынула кровь. Санзу замечает это, замирает. С неожиданной осторожностью хватает его за подбородок, не внимая попыткам Майки наоборот, от него отвернуться и отстраниться на всевозможное расстояние в их положении.
— Я же просил не усложнять. — Доносится сверху тихое и беззлобное, почти что шепотом. — Думаешь, я хотел этого? Иди сюда.
Многочисленные поцелуи смазывают кровь. В руке Санзу небрежно сжимал его щеки, потянув на себя и заставляя Сано приподняться на подрагивающих от слабости ногах. Майки хотел ударить его правой, целой рукой, но и её перехватывают, только теперь куда более аккуратно прижимая к стене позади. Когда Хару прекращает, во рту неизбежно остаётся солоноватое послевкусие его собственной крови.
— Ты болен. — У Манджиро тихий, еле слышимый голос, когда как самому себе он кажется невероятно громким и каким-то далеким, резко ударившим в уши.
— Да ладно, Манджиро, — от Харучиё слышится очередная порция издевательского и совсем неуместного смеха, — Ты только сейчас сам себе признался в этом? Ах… точно. Извини, что не учел твоего состояния. Не волнуйся, на этот раз в расчетах я не ошибусь, и тебе больше не придется переживать об этом. Вообще ни о чем.
Когда его пальцы в очередной раз приближаются к бледной щеке, Майки только дышать перестает, замирая на долю секунды. Подрагивая, они смахивают упавшие на лицо тусклые волосы, заботливо заводя их за ухо. Там рука ненадолго останавливается, заходя чуть дальше, все с той же напускной нежностью проводя подушечками пальцев по белокурым, спутанным прядям. Санзу продолжает:
— Разве не замечательно?
— Нисколько, — говорит, как сплевывает нечто мерзкое. — Тебе придется жить с тем, что я тебя терпеть не могу. И ненавижу. — То, каким безэмоциональным во время этих слов оставался Сано, даже пугало. — Мне все равно, что меня ждет рядом с тобой, но не думай, что я питаю к тебе что-то помимо ненависти, в каком бы состоянии я, по твоей же вине, не находился.
И замолкает, смыкая плотно губы, понимая, что больше не сделает ничего, не сделает и не скажет, да и в голове как-то пусто теперь было, — возможно, сказывалась усталость.
Какое-то время они так и стояли: молча, не смотря друг на друга в напряженной тишине, пока пальцы Санзу не смыкаются на коротких волосах, с бесцеремонной грубостью хватаясь за них.
За волосы, его снова волокли за собой, — в комнату в конце коридора.
***
Умирает терпение, задыхается совесть. И не только она. Когда Харучиё толкает Манджиро на незаправленную, беспорядочную кровать, он садится сверху, придавливая теперешнее, хрупкое тело, к матрасу. Без промедления, лишних слов или действий, Санзу смыкает ладони на чужой шее. Слышатся хрипы, попытки что-то сказать, но те неумолимо заглушаются, сдавливаются, — и это все вызывает у него неопределенное чувство эйфории, странного возбуждения, что обжигающей волной прошлось по телу и сконцентрировалось где-то в области живота, чуть ниже. За крепкие руки цепляются те, что поменьше, упрямо стараясь оставить на коже ссадины и царапины, пусть это и не приводит ни к чему, кроме сильнее сжатых пальцев. И так до того, пока он не потеряет сознание, — о большем и речи идти не могло. Руки отстают от шеи, и Санзу, находясь в чувстве все такого же странного напряжения, тяжело дышит. Он знает, что не переборщил, знает, потому что делал так и раньше, также знает и то, что времени у него, отнюдь, немного. Поднимаясь с обездвиженного тела, пошатываясь, он направляется в ванную, к тому самому шкафчику над раковиной, где покоились в ожидании таких вот случаев сильнодействующие транквилизаторы. Он наберет их аккуратно в шприц, — столько, сколько уверен, ему было нужно, — и вернется к все ещё безмолвному Манджиро, без особого труда сделав инъекцию. Вот и все.
— Спокойной ночи, Майки, — шепчет Харучиё, убирая шприц в сторону и поудобнее укладывая Сано в постели, нависнув над ним, теперь таким безмятежным, в полутьме. И всматривается. На шее зрели следы, заживали давно оставленные отметины от небрежных укусов; на ключице расцветал синяк, а на плече, что виднелось из-под криво приспущенной набок футболки, — гематома. Санзу резко зарывается в чужие волосы, вдыхая их запах, так и замирая на некоторое время, пока не опускается ниже, к сердцу, — послушать, как бьется, чтобы все-таки убедиться. И убеждается, вместе с этим успокаиваясь, думая, что для Манджиро этот тяжелый вечер закончился, а для него самого… пока что нет. Было кое-что ещё, что он возжелал сделать ещё тогда, — когда Майки дотронулся до кожи на его лице, — и теперь ему ничто не могло помешать задуманное исполнить. Бессознательность партнера его нисколько не смущала, а наоборот, чем-то даже привлекала.
С характерным звуком, на пол рухнула пряжка ремня.
***
Тогда в Токио был дождливый вечер. Перед тем, как вернуться домой, Санзу посещает одну из ветклиник в центре города. Заходит в чистое, только отвратительно пахнущее животными и лекарствами, помещение. Не снимает капюшона промокшей насквозь куртки и, конечно же, маски. Постояв немного, все таки подходит к кассе, — народу совсем не было, — где и говорит скучающему там фармацевту:
— Мне нужно приобрести миорелаксанты.
