1988 год
— Баранов, Джалилов, по периметру! Команда считывается не головой и не слухом. Команда ощущается. Так же, как потный лоб или тесная обувь. Так же, как ноющая бесконечно спина и сорванный о банку тушенки ноготь. Перевязанный, он все равно болит, потому что перевязки никогда и никого не лечили, но Эльдар его не щадит и сжимает оружие в руках так, как того требует устав. Роман идёт впереди. Эльдар упирается взглядом ему в спину и в моменте понимает, что может ни о чем не думать. Доверие. Идти за спиной товарища — все равно, что позволить маме перевести тебя через дорогу с закрытыми глазами. Не страшно. И спокойно. Почти хорошо. На фронте такие моменты ценнее чего бы то ни было. Но, конечно, не ценнее табака. У Эльдара есть время для того, чтобы пустить другой ноготь в уголок глаза, выгнать оттуда песчинку. У Эльдара есть время для того, чтобы пошевелить пальцами в сапогах. И после он будет бесконечно вспоминать момент, в котором решил отвлечься именно на это, довериться чужой спине, неосознанно подвести их обоих. Внимание. На самом деле на фронте важнее умения стрелять и копать окопы, важнее звания, важнее экипировки, важнее связей с начальством, важнее всего на свете становится элементарная совершенно внимательность. Если накануне кто-то не может найти свою ложку или платок, если из головы вылетают элементарные вещи — все. Считай, человек пропал. Потому что сегодня он не может найти ложку, а завтра, если будет атака, к ужину его товарищи не смогут найти уже его. Именно этим он пренебрег. Конечно, осмотр брошенной деревни — это просто. Это даже не атака, столкнуться можно только лишь с ловушками, а засады, какими бы умелыми они ни были, Роман всегда как будто бы чуял. Чуял, подобно заправской ищейке. Он был в этом лучшим, поэтому ему можно было доверять, поэтому ему хотелось доверять. Роман с шумом толкает хлипкую дверь, и они скрываются от солнца в тени, спускаясь по ступенькам все ниже и ниже, к прохладе и, если повезёт, к провизии. Темно. Ориентироваться приходится на слух и чутьё. Эльдар может положиться на Романа, Роман — только на себя самого. Лестница кончается плоским и маленьким бетонным островком с дверью чуть более крепкой. Роман прикасается к ручке, Эльдар прицеливается. Они ничего не видят, и сердца у них замирают, поражённые тревогой и страхом. Конечно страшно. Всегда страшно. Всем. Роман толкает дверь, и одновременно с шумом ржавых петель слышит какой-то шорох, какое-то едва ощутимое копошение и лязг…затвора? В моменте сердце пропускает удар, рука срывает гранату с пояса, пальцы машинально выдергивают чеку. Он бросает ее, метал со звоном бьется об пол. — Баранов! Джалилов! Что у Вас? — верхняя дверь открывается, свет спускается к военным, к бетонному островку, огибает их и проникает вглубь комнаты, обреченной на взрыв. Мешки. Коробки. А за ними — маленькие макушки. В платках и без. Маленькие. Макушки. Зубы сжимаются, Эльдар почти с остервенением захлопывает дверь у Романа перед лицом, а потом ощутимым ударом в бок заставляет его очнуться и бежать-бежать-бежать.1992 год
Что-то случилось четыре года назад. И Роман надеялся однажды добиться от Эльдара честного рассказа об этом. Но он не успел. Ничего не вышло, и теперь, когда от друга остался только камень, рассчитывать можно было только на себя самого. Возможно, он когда-нибудь вспомнит. Однажды он обязательно вспомнит.1988 год
— Хорошо, что ты не помнишь, — Эльдар отводит в сторону тускнеющий совершенно взгляд, — Хорошо, что ты забыл об этом. Лучше бы я тоже, — он забирает самогон, купленный на двоих, а потом встаёт и уходит. Маленькие макушки, он знает, будут сниться ему всю оставшуюся жизнь. Маленькие макушки никогда не оставят его, и он никогда себя не простит. — Эльдар! — Роман поднимается на ноги и, хмурясь, упирается руками в стол, а взглядом в спину чужую, — Я имею право знать. — Имеешь, — отвечает, не оборачиваясь к тому, — Но я не позволю тебе. Лучше не знать. Ты отличный боец, так что продолжай защищать родину и не думай ни о чем. В том, что случилось, твоей вины нет. Чья угодно, но не твоя. Я больше виноват. А больше меня те, кто начал эту бессмысленную войну. Эльдар, рассердившись окончательно то ли на себя, то ли на Романа, то ли на кого-то ещё, сначала прижимает горлышко бутылки к губам, потом совершает несколько ощутимых глотков, а потом выбрасывает недопитую бутылку, позволяя ей разбиться. — Эльдар? — Роман, замирая, чувствует необходимость что-то сказать или как-то поддержать. Ему стыдно. Он слышал рассказы, но сам решительно не помнил своего ужаса, своих, как говорили ребята, почти нечеловеческих криков, своих слез. Не помнил, как трясся, не помнил, как принимал успокоительные, но не засыпал, не помнил, как Эльдар старательно успокаивал его, при том не чувствуя почвы под ногами у себя самого. — Я завтра уйду в самоволку, а потом заберу документы, — Эльдар говорит, коротко смотря на того через плечо, — Может, ещё увидимся. Бывай. И…не ходи за мной. И не пытайся вспомнить.1992 год
Женя, наблюдая за Егором в последние несколько дней, окончательно понимает его замысел. Он собирался спровоцировать. Но не Эрвина, Пик, Уса, Фролова младшего и остальных. Не Пиксинского, не губернатора и даже не начальника области. Он собирался повлиять сразу на всех, собирался напугать так, как никто ещё не пугал. И это действительно пугало. Но в первую очередь Женю. — Ты доверяешь ему? — Роман оказывается рядом, спрашивает, наклоняясь к Жене, так, чтобы больше никто не услышал. — Я люблю его, — срывается с губ совершенно необдуманно, и Женя, напрягаясь, в моменте испуганно поворачивает голову к Роману, боится увидеть осуждение или непонимание в глазах его, — Как брата, — спешит пояснить, — Как друга. Как самого себя. — Любовь ослепляет, — Роман поджимает губы, вздыхает негромко, — Но я спрашивал не об этом. Ты доверяешь ему? Женя поджимает губы ответно, поворачивает голову в сторону коридора и его кабинета, почти представляет Егора внутри, его одежду, его волосы, его взгляд, его выражение лица. — Нет. Я не доверяю ему.***
Лев проскальзывает тенью в кабинет Эдуарда, молчит. Оставаться в стороне не хотелось, а больше того не хотелось выслушивать отговорки из числа тех, которые взрослые по определению оставляют для детей. Он знает, что Эдуард сейчас работает больше, чем раньше, знает, что он почти не выходит из своего кабинета без надобности, понимает, что это обязательно значит что-то для Эдуарда и для него, если он все ещё хочет быть рядом с ним и помогать ему. — Ты занят? — спрашивает, и светлая голова отрывается от записей, голубые глаза смотрят, смягчается взгляд. — Нет, Лев, — Эдуард мягко улыбается, кивает ему на стул, занимаемый обычно его гостями, выпрямляется в своём, — Присаживайся, пожалуйста. Я рад, что ты зашёл ко мне. Взгляды встречаются, и Лев как-то медлит, отводит свой взгляд в сторону, а потом все-таки садится, складывает руки на коленях, — У меня скоро день рождения. Я решил, что ты должен знать об этом. Эдуард расплывается в мягкой улыбке, взгляд у него становится совсем ласковым и тёплым, он выпрямляется в кресле, — Как скоро? — Послезавтра, — взгляды снова сталкиваются, — И я уже определился с подарком, который я хочу получить от тебя. Выслушаешь? Эдуард кивает, не представляя возможность, в которой мог бы отказать ему. — Я хочу, чтобы ты посвятил меня в свои дела. Я хочу быть полезным для тебя. Я не прощу тебя, если ты воспользуешься теми бумажками, которые приходят по почте, и запихнёшь меня в интернат или куда-то еще. Я хочу быть рядом с тобой и мне все равно, что ты там считаешь лучшим вариантом для меня. Ты понял? Лев говорит уверенно, смотрит упрямо, и тонкие брови неизменно изгибаются, рождая меж собой морщинку. Так же, как раньше, только теперь без тревоги. Так же, как раньше, только теперь с полной уверенностью в успехе. Он знает, что Эдуард не откажет. Он видит это в его отношении к себе, чувствует во взгляде. — Ты, — Эдуард негромко вздыхает, — уверен, что не пожалеешь об этой просьбе? — Выброси меня из своей жизни, если тебе так покажется. Я не пожалею. — Хорошо, Лев, Хорошо.