Выбор - лишь иллюзия

Рождество. Вечер. Дешёвая китайская еда на вынос. Гостиная. Узкий неудобный дряблый диван, который, наверное, уже пережил не менее 3 владельцев. Необычно для их вечерних посиделок выключенный телевизор. Разговоры ни о чём, и широко улыбающееся лицо напротив. Таких вечеров в их отношениях было немного. Единицы. В тот день они не ругались, не спорили, не грубили, не читали друг другу нотаций, не пытались учить жизни. Они просто наслаждались совместным времяпровождением. В тот день, несмотря на Рождество, у Хауса было на редкость благодушное настроение, а Уилсон наоборот был слегка замкнут и молчалив, оставаясь во время разговора скорее ведомым, чем активным участником беседы. Хаус улыбался на редкость тепло и умиротворённо, а потому у Джеймса не было ни шанса остаться собой. Он редко бывал таким. Особенно после того, как расстался со Стейси. Вернее, никогда с того злополучного дня, когда мир Грега стал разваливаться по кускам. Он пил свой виски, играл на пианино, хотя обычно предпочитал делать это, находясь в одиночестве. Забавно, что Хаус может на всю больницу включать музыку или играть на гитаре, но именно с пианино привлекать внимание не любил. В его игре было что-то необычное, завораживающее. Его лицо становилось серьёзным и грустным, а пальцы методично нажимали на клавиши с обманчивой лёгкостью и простотой. Хаус играл на нём в основном мелодичные и грустные композиции. Может, для него в этом инструменте было что-то интимное. Именно ему он показывал себя настоящего: грубого, одинокого и неспособного в принципе поддерживать отношения мужчину, которому уже за 40. Его не любят, его не почитают, не восхваляют, его не ценят, его ненавидят и его жалеют. В такие моменты Уилсон просто не знал, что сказать. Он много раз утешал отчаявшихся и одиноких людей, но никогда не мог подобрать слов, чтобы утешить единственного лучшего друга, хотя бы потому, что ему не нужно было утешение, не нужна жалость, не нужна поддержка. Уилсон может помочь ему лишь в мелочах, так как серьёзные проблемы Хаус несёт тяжёлой ношей на себе, хоть и прекрасно понимает, что от этого лишь сломает себе спину. И ломает. Каждый раз. А Уилсону остаётся лишь наблюдать, так как знает, что от его вмешательства станет только хуже. Ведь Хаус такой Хаус. Если его задеть за живое, если растравить душу, он может на эмоциях наговорить ему таких гадостей, которые Уилсон просто не готов выслушать и перетерпеть, а потом и не извинится. Чисто из принципа. А Уилсон будет обижаться. В Хаусе взыграет гордость. И многолетней дружбе конец. Они оба не были готовы прервать их странные, не похожие на нормальную дружбу отношения. По крайней мере Уилсон. Хаус всегда готов к худшему. Поэтому приходится уступать. Джеймсу. Больше некому. Хаус – ребёнок, а потому просто не может сделать шаг вперёд, а поэтому это приходится делать Уилсону. Каждый раз. И каждый раз он сомневается в своём выборе, спрашивает себя: «А не пора ли это прекратить?» Не будет ли ему лучше, если Хаус исчезнет из его жизни? Не будет ли от этого лучше и Хаусу? Может, сначала им обоим и будет больно, но зато их странная болезненная и ненормальная привязанность друг к другу наконец исчезнет. И, возможно, Джеймс сможет искренне полюбить, привязаться, посвятить себя не единственному жестокому ублюдочному другу, а женщине, которая будет его любить, которая будет нежной, заботливой, немного простодушной, но тоже искренне… влюблённой. Уилсон хочет создать семью, хочет стать счастливым, хочет влюбиться в кого-то раз и навсегда. Но не в него. Только не в него. Однозначно не в него. В кого угодно, но только не в… Он не умеет быть счастливым и делает несчастными всех своих близких. Он не умеет быть другим. Он никогда не меняется. Он всегда будет собой в независимости от обстоятельств и окружения. Он всегда грубый, жестокий, едкий, принципиальный и… равнодушный. Не всегда. Не везде. Не к каждому. Но в особенные, важные моменты он всегда становится холодным, бесчувственным и не в меру… глупым. Либо правда не понимает, либо просто притворяется, так как не знает, как реагировать. Он ненадёжный. Легко может бросить в трудную минуту и убежать вновь с прежним азартом разгадывать загадки и спасать жизни, или бросить просто потому, что не хочет или не может подобрать подходящих слов, действий, реакций: хоть, чёрт его дери, чего-то! Он полностью бесполезен в быту, и просто ужасен в отношениях. Он просто невыносим! Но Уилсон всё равно, каждый раз… каждый, черт бы побрал этого самодовольного гада, раз! Каждый, Боже, за что бедному онкологу все эти страдания, раз… каждый раз… возвращается. И каждый раз видя молчаливое облегчение, одобрение и даже извинение на лице друга мгновенно забывает о том, что вообще задумывался о возможности оставить этого самовлюблённого ублюдка одного. Сегодня, смотря на улыбчивого и спокойного Хауса, Джеймс вспоминает о своих нерадостных мыслях с улыбкой. С ним всегда хорошо, не скучно, будоражаще весело и пугающе. С ним Уилсон сбрасывает с себя маску добродетели и становится собой – самым обычным мелким, скучным человеком, со своими проблемами и присущему любому из нас эгоизму. И Хаус принимает его таким. Любым. А ещё он ни о чём не спрашивает. В этот радостный и заветный праздник у Уилсона с самого утра не было настроения. Причина тому одна, и Хаус должен её знать, а потому предпочитал помалкивать, упомянув её лишь раз, когда Уилсон напрашивался к нему в гости. Усталый, поникший и совершенно не готовый к серьёзному разговору с женой после ссоры Джеймс первым делом пошёл к Хаусу. В Рождество. Будь диагност на её месте – убил бы нерадивого мужа, как минимум, четвертованием. Пусть праздники он не любит, но в них есть определённая особенность – их нужно проводить с близкими и любимыми. Хаус под эту категорию подходил с натяжкой. Даже с очень большой натяжкой, почти рвущей на части само понятие «близкий». Но не сказал по этому поводу ничего обвиняющего или ехидного. Джеймс даже не сомневался, что внимательный друг уже раскусил от и до его коварный план использования Грега, как предлога, чтобы не идти домой, но почему-то даже не посмеялся над ним. Вот всегда бы так. Ведь он всегда всё понимает, правда? Так зачем специально доставать скальпель и препарировать человеку душу? Можно же вот так просто… помолчать. И Уилсон всё поймёт без слов. И мысленно скажет ему спасибо. И даст в безвозмездный долг ещё сколько угодно денег. И принесёт ему кофе из автомата утром. И одарит понимающим взглядом да нежной улыбкой. И даже, будь оно всё проклято, выскажет ему благодарности вслух! И расскажет ему самую сокровенную тайну своего сердца… Но Хаус не такой. Он непостоянный, дерзкий, резкий, грубый, бездушный, неуравновешенный, чёрствый, упрямый, самодовольный, нелюдимый, закрытый, доставучий, но… всего одно «но», и Уилсон готов… на что-то. Что-то безумное, опасное, азартное и такое… приятное. Но это «что-то» имеет чёткие рамки, через которые Уилсон не позволяет переступить себе даже во снах. Да. Ему снится Хаус. Его профиль, его взгляд, его походка, его жесты, его привычки, его лицо, его губы, его… руки. Нет. Он никогда себе в этом не признается. Никогда не признается себе, как ему нравятся запястья, в особенности музыкальные пальцы диагноста. Он даже не позволяет себе на них смотреть слишком долго. Иначе Хаус всё поймёт. Он всегда всё понимает. А может он уже? Если и да, то он лицемер. А лицемерие ему не к лицу. Он его ненавидит, а потому всегда упрекает Уилсона в том, что тот лжёт ради пациентов, позволяет им верить в сказку про то, что Бог есть и обязательно заберёт их с собой на небо в самое прекрасное и мирное место на Земле. Или в Небе. Кто его разберёт, где? И Уилсон смотрит. Смотрит не таясь, надеясь, что Хаус слишком увлечён игрой и не заметит его пронизывающий взгляд. Не заметит раскрасневшихся далеко не из-за выпивки щёк. Не заметит подрагивающих от сдерживаемых признаний губ. Не заметит умиротворённой, восхищённой и совершенно безумной в подобной ситуации улыбки. Не заметит влажного блеска глаз. Не заметит дрожащих на стакане пива пальцев, которые уже 15 минут не решаются ни поставить свою ношу, ни поднести к губам. Не заметит бурю чувств, разыгравшуюся под властью почти интимной атмосферы и алкоголя, в душе человека напротив. Не заметит чужих потайных желаний и слишком пристального внимания к своей личной жизни. Не заметит. Не заметит так, как не замечал всегда. Не заметит не потому, что не может, а потому, что не хочет. А может делает вид, что не замечает? А может заметил с самого начала, но не придал этому никакого значения? И даже не счёл интересным над этим поглумиться? Вот настолько? Настолько Хаусу плевать на его чувства? Настолько ему безразличен лучший и единственный друг? Ему настолько важнее свои чёртовы медицинские загадки, споры, сплетни, игры, дурачества, скачки, азартные игры и прочие, уже совсем бессмысленные и бесполезные вещи, чем Уилсон и его самая главная и болезненная проблема? Неужели он это заслужил? Неужели он не достоин и толики чего-то большего, чем полное равнодушие? Неужели Хаусу действительно нечего ему сказать? Неужели его чувства к этому ублюдку всегда будут в таком подвешенном и неустойчивом состоянии? Неужели он родился под звездой вечного нечастья? Неужели ему уготована такая жалкая, одинокая, бессмысленная, слепая, безответная, глупая, болезненная любовь? Неужели другой уже не будет? Неужели теперь, так будет всегда? Неужели он не заслужил для себя хоть немного счастья? Он помог стольким людям и никого никогда не бросал в беде, так почему? Почему сейчас, когда помощь нужна ему, с ним рядом остался только один человек? Худший из худших. Хаус был бы последним, кого умирающий хотел бы видеть перед своей скорой кончиной. Но, как назло, этот последний оказался единственным. У Джеймса много друзей, но… нет никого ближе, чем Хаус, как бы не было больно, обидно и горько ему признавать этот факт. Сон закончился. Вернее, кошмар. Почему-то все сны о Хаусе заканчиваются тем, что Джеймс пускается в нерадостные рассуждения и в итоге сам загоняет себя в отчаяние. То Рождество, 8 лет назад снится ему до сих пор. В тот день он осознал свои чувства и их полную безнадёжность. В тот день он решил во чтобы то ни стало избавиться от Хауса в своём сердце. Но не смог. Это чувство очень похоже на рак последней стадии. Надежда, конечно, ещё теплится. Хочется верить, что всё обойдётся, пройдёт само. Пока ты не начинаешь внезапно ни с того ни с сего задыхаться в своей собственной постели и кашлять кровью по утрам. А так, действительно, ничего. Уилсон улыбается. В его жизни нет и уже никогда не будет смысла. Он уже не сможет обрести счастье, о котором мечтал всю жизнь. Ему суждено умереть у чёрта на куличиках под немигающим холодным взглядом голубых глаз. По нему никто не всплакнёт, никто не будет приносить ему на могилу цветы, никто даже не подержит его за руку в эти роковые предсмертные минуты. Уилсону не нужна жалось. Правда. Он лишь поэтому-то и решил не лечиться. Но всего лишь капелька, малюсенькая унция, самая крошечка заботы ему бы не повредила. Но нужна она ему не от сочувствующих друзей, коллег или просто незнакомцев. Ему нужна была забота Хауса, как бы горько и жалко это не звучало. Нет, не то, чтобы Хаус не умеет заботиться, просто его забота проявляется очень странно и очень по-детски. Но Уилсону не нужен ребёнок. Его уже всё равно не хватает на то, чтобы заботиться о других. Ему нужен друг. А Хаус быть им просто не умеет, как не умел никогда строить отношения. Джеймсу нужна опора. А Хаус – хромой калека. Уилсону нужна семья. А Хаус… его не любит. И уже точно никогда не полюбит. Он никогда не влюбится в умирающего. В отличие от Джеймса. Уилсон плачет. Уилсон злится. Уилсон смеётся. Уилсон умирает. А Хаус… просто смотрит. Терпит все его нервные срывы, терпит беспричинную панику по любому поводу и внезапные ночные страхи, заставляющие онколога кричать во сне до хрипоты и боли в горле, терпит его порывы сделать глупость, как всегда терпел его влюблённость. Молча. Без напоминаний об этом, споров, подколов, замечаний, намёков. Терпит молча и стойко. Даже обидно, что Уилсон смог осознать это только сейчас. Сейчас, глядя на Хауса и обвиняя его в очередном беспричинном событии (вроде бы в том, что Джеймс поскользнулся на хлипких ступеньках гостиницы утром), он видит его пустой и отрешённый взгляд. Почему Хаус так себя ведёт? Почему не встанет? Не закатит скандал? Не наорёт на него? Не уязвит его самолюбие? Не припрёт к стенке болезненными, но весомыми аргументами? Почему не ударит, в конце-то концов? Это хотя бы отрезвило бы умирающему рассудок. Но он терпит. Как терпел его поведение во время той первой и последней химиотерапии Уилсона. Такой же взгляд у него бывает в те минуты, когда Джеймс сидит рядом с ним, смотрит телевизор, пьёт пиво и пялится. На Хауса. На кого же ещё ему смотреть? Спокойный и умиротворённый Хаус как произведение искусства. Джеймс любит его любым, но вот таким: молчаливым и расслабленным, больше всего. В такие минуты сердцебиение Уилсона учащается, а в груди рождается тепло. Почти жар. Кто говорил, что безответная любовь бывает только болезненной? Если бы она не приносила человеку ничего, кроме боли, то не имела бы права на существование. Она делает Джеймса, пусть и самую чуточку, но счастливее. Этого достаточно. Этого оказалось достаточно для того, чтобы жить с ней на протяжении 20 лет, не имея возможности отпустить и вылечиться уже от этой заразы, наконец. Это произошло мгновенно, но в то же время непозволительно долго. Просто в один момент, во время своей тирады о том, какая Хаус сволочь, Уилсон посмотрел ему в глаза и всё понял. Этот взгляд всегда сопровождал проявления чувств Джеймса к лучшему другу. Он знает, на кого смотрят таким взглядом. На смертельно больных. Хаус не жалел его, так как не умел это делать в принципе, но…понимал. И знал, что не сможет ничего по этому поводу сказать, так как ответ на свои чувства Джеймс прекрасно знал и сам. Не нужно и гадать. На его ромашке только два лепестка. Но срывать их почему-то не хочется. Почему-то не хочется признавать безнадёжность и беспочвенность своих чувств. Хаус же всё прекрасно понимал, а потому молчал. И всегда будет молчать. А Джеймс… никогда не признается. Людям нравится неопределённость больше жестокой правды. Уилсон был человеком. Хаус же… нет, не Бог. Хаус тоже человек, но ребёнок с разумом и телом взрослого. Гениального взрослого. Или сам ребёнок – гений? В прочем, это не важно. К чёрту метафоры. Это прерогатива Хауса. А Уилсон… Уилсон просто честный, простодушный, бесхребетный малый. Уилсон просто… Уилсон. - «Если бы он был женщиной, я бы на нём женился» - фраза, которая всего однажды была сказана Хаусом по неосторожности Уилсону в отношении человека из его далёкого прошлого. Фраза, которая куда более подходит Уилсону, чем тому парню. Фраза, которую Хаус никогда не произнесёт по отношению к лучшему дугу даже в шутку. В своё время она вызвала у Уилсона приступ ревности. Джеймс никогда не ревновал его к женщинам, но терпеть не мог, когда Грег, пусть даже в шутку, проявлял интерес к мужчинам. Он ревновал его к Чейзу, к Форману, к Лукасу, к тому несчастному «Вибберли» из телефонной книги, перед которым Хаус извинился за сущую мелочь. И перед кем? Перед совершенно незнакомым, по сути, человеком! И вместо кого? Вместо, пусть даже, чёрт с ним, пёс его подери, пусть даже не перед Джеймсом, а хотя бы перед Кади! Но нет. В этом весь Хаус. Обижаться на него бессмысленно. Любить тоже. Но почему-то последнее у него слишком хорошо получается. - «Если ты хочешь признаться, что всю жизнь меня тайно вожделел… то все и так давно в курсе» - завуалированное признание, намёк, вежливый отказ или просто шутка. Джеймсу в тот день было слишком больно принять что-то, кроме последнего. Но на пороге смерти память услужливо подкидывает ему самые гадкие и болезненные воспоминания. Вообще, все его воспоминания, связанные с Хаусом пропитаны болью и немым отчаянием. - «I like you» - Хаус даже не представляет, как больно было Уилсон слышать эту фразу. - «Я люблю тебя» - лучше бы он никогда не говорил. Дурацкая и жестокая шутка, хоть и достаточно уместная, чтобы разбить все ложные надежды на серьёзность столь короткой фразы в дребезги. И ещё множество фраз, запавших прямо в душу, которые Уилсон просто не в состоянии припомнить. Говорят, что перед смертью вся жизнь за мгновение пролетает перед глазами: врут. Может, если ты умираешь быстро, то и мысли твои ускоряются, но когда ты считаешь оставшийся тебе срок по минутам, то все события твоей жизни проползают так же медленно, как тянутся минуты, часы в молчании и одиночестве наедине с собственным отчаянием. Тогда даже миг кажется вечностью. Стоит Хаусу хоть на минуту оставить Уилсона одного, сознание несчастного умирающего заполняют страхи, переживания, скорбь, и полное, беспросветное одиночество, щедро приперчённое ужасом от мысли о том, что после смерти так будет всегда. И Уилсон не выдерживает. Уилсон психует. Уилсон практически заставляет себя злиться, ведь так проще всего побороть страх. А Хаус до смешного спокоен. Ему тоже страшно. Едва ли не сильнее, чем Джеймсу. Но он спокоен. Он принял своё скорое одиночество, как принимал всех, пусть и ненравящихся ему, женщин Уилсона, как принимал его жён, как принял возвращение в его жизнь Сэм, хотя практически её ненавидел за то, что она в своё время так сильно ранила Уилсона. Она ранила его и во второй раз, но уже не так больно, так как не смогла достаточно сильно врасти в душу бывшего мужа, ведь та принадлежала одному единственному мерзкому хромому диагносту. И в том, что Сэм его бросила виноват теперь уже только Уилсон. Свою вину в чём-то принять куда легче, чем чужую. Свои ошибки ведь можно не повторять. Зато действия других людей невозможно контролировать, и это пугает. Уилсон привык извиняться первым и чувствовать себя виноватым. И вина гложет его даже в те редкие минуты, когда он срывается на Хауса. Ему было бы проще, если бы он отвечал, а не молча принимал его бессмысленные упрёки, как должное. Пусть Джеймс каждый раз извиняется, но слова не приносят ему облегчения. Было бы проще, если бы Хаус мстил, как за тот раз, когда терпел его глупое желание умереть от химиотерапии раньше, чем от рака. Хотя в тот раз это-то и местью считать нельзя, скорее попыткой развеселить. У Хауса эти два действия очень похожи, и различить их между собой можно только одним способом: если Хаус мстит, то всегда просто обязан видеть дело рук своих и наслаждаться зрелищем. А смотреть на последствия собственных добрых дел он практически ненавидел. В этом и весь Хаус. Непостоянный, гордый, но в самые тяжёлые моменты, когда уже невозможно справиться самостоятельно, когда ты чувствуешь, что теряешь себя, когда жить уже совсем не хочется, а лишь почувствовать облегчение, приходит он. Как герой какого-нибудь фильма про супергероев. В самую последнюю минуту, когда хуже уже просто быть не может. Он приходит и спасает тебе жизнь, когда ты уже прошёл стадию принятия. Так всегда. И не только с Уилсоном. С его пациентами тоже. В этом он очень походит на Бога, который является людям только в моменты самого глубокого отчаяния, когда верить ни в Бога, ни в Дьявола уже просто не получается, когда уже ни во что не веришь. Возможно поэтому, умирая, Уилсон ни разу не молился за всё то время, что они путешествуют по миру? Хаус заменил ему Бога тем, что принимает и понимает его боль и не даёт окончательно развалиться на части. Бог приходит лишь к тем, кто его не ждёт. Кто уже устал ждать. Кто уже ничего не ждёт. И Хаус, прямо как он, пришёл. И даже повёл себя по-взрослому. И даже смог найти в себе силы принять эгоистичный и глупый поступок друга. Он уступил, когда уже Уилсон готов был пойти ради него на химию. Ради того, чтобы он был с ним. Так больно осознавать на пороге смерти, что единственная вещь, которой ты дорожишь в своей жизни – это дружба с Грегори Хаусом. И не потому, что у вас настолько близкие и тёплые отношения, а всё из-за того, что других столь же долгих и крепких отношений, как эта больная и странная дружба, ты так и не смог построить. Джеймс всегда мечтал умереть глубоким стариком, в кругу любящей семьи, как умирали его пациенты, уже отжившие своё. Но нет. Он достаточно молод и сидит в дешёвой гостинице с Грегори Хаусом – с единственным близким ему человеком. Даже если не брать в расчёт безответную любовь, это всё равно грустно. Разве он заслужил такого конца? Разве это правильно? Почему мерзкий ехидный калека с хроническими болями и инвалидностью души будет ещё с десятка два лет полировать своими стопами этот мир, а Джеймсу Эвану Уилсону на этом свете осталось всего ничего? Он же так старался построить идеальные отношения, чтобы завести крепкую и дружную семью, но у него так ничего и не вышло. И не выйдет. А Хаус раз за разом собственными руками рушит своё счастье, так почему из них двоих умирает именно Уилсон? Или оно так и задумано? Именно гад должен мучиться и трепыхаться в этом мире дольше, чем честный и добрый человек? Или Джеймс внутри так же испорчен, как и Хаус? Не зря же он дружит с ним 20 лет. Это значит, что у них есть что-то общее. А что может быть плохого в Уилсоне? Его лицемерие? Его попытки угодить всем и каждому? Его неумение быть собой даже в те моменты, когда это важно? Может быть. Но если Хаус не скрывает свою испорченную натуру, то Уилсон хуже. Нельзя построить отношения, основанные, как и на чистой лжи, так и на чистой правде. В этом они с Хаусом и похожи, и различаются одновременно. Но если Грега женщины любят долго и страстно, никогда не забывая и вспоминая о нём только хорошее, то жёны Джеймса его ненавидят. Может, Уилсон просто не умеет любить? Или умеет любить только Хауса? Нда. Трудно быть однолюбом. Трудно любить лишь одного в целом свете и не иметь и шанса сделать хоть сколь угодно осознанный выбор. Уилсон не выбирал такой жизни. Он не выбирал такой любви. Он не выбирал такой диагноз. Он не выбирал такого… друга. Но это всё у него есть. И это реальность. И это лучше, чем могло бы быть. Но много хуже того, что есть у большинства знакомых Джеймса. Уилсон не умеет быть оптимистом. Он не видит в своей жизни ничего хорошего. А Хаус другой. Он не верит в вероятности будущего и не сожалеет о прошлом. Он верит только в настоящее. И Уилсон ему завидует. Он тоже хотел бы просто… насладиться последними своими днями-часами-минутами на этом свете в кампании… единственного любимого человека. И даже самого любимого в жизни, так как жизнь Уилсона будет весьма не длинной, а потому найти себе новую любовь уже можно не надеяться. А Хаус был бы не Хаусом, если бы вёл себя не как сволочь. - Да ладно тебе, Джимми. Иногда нужно уметь расслабляться! – заявляет ему пьяный Хаус, когда они опять поспорили о… Уилсон уже и не помнит, о чём. Он даже не знает, что ему отвечает, но чем-то обвиняющим и укоризненным. Но внезапно на середине фразы воздух застывает в горле, а звуки прекращаются, как будто ему перекрыли гортань. Джеймс тянется пальцами к глотке, хрипит, царапает ногтями шею и… смотрит. На Хауса. А тот…тоже смотрит. На Уилсона. И молчит. И стоит на месте, как вкопанный. В его глазах ни капли переживаний, словно перед ним мучается и умирает даже не просто незнакомый человек, а таракан. Он медленно прихрамывая подходит к телефону, набирает, видимо, скорую. Время в эти минуты тянется непозволительно медленно, а сознание почему-то уплывает очень неохотно. И Уилсон всё видит. Видит равнодушие в голубых глазах. Также они смотрели на него в тот день, когда Уилсону отрезали часть печени. Равнодушие, сожравшее все эмоции человека напротив, пугало. Пугало сильнее потери кислорода и возможной смерти. А ещё больше ужасала мысль о том, что именно это настоящее отношение Хауса к нему. Конечно, мысль эта была совершенно глупой и безосновательной, так как Хаус не лицемерит, но… в эту секунду она была страшнее всего на свете. Дальнейшего Уилсон уже не помнит. Очнулся он только в больнице с дыркой в горле. Рядом сидел Хаус. Он молча читал книгу. Он не смотрел на него. Он не переживал. Не волновался. Ему, как будто было плевать. Если бы Уилсон не знал его 20 лет, то так и подумал бы. Но Хаусу «не плевать». Грег просто всегда готовит себя к худшему. И он знал, что его ждёт, когда рак начнёт убивать Уилсона, а потому не переживал. Зачем мучиться в страхе или сомнениях перед неизбежным? Уилсон пошевелился. Уилсон хотел поблагодарить его. Но не смог. Хаус положил свою руку на его кисть и посмотрел прямо в глаза. Он всё понимает. Им уже давно не нужны слова, чтобы общаться. Грегори так тем более. Он видит Уилсона насквозь. И тот это прекрасно знает.

***

- Пригласи меня на ужин, - странная просьба, исходила из уст, как ни странно, не Хауса. Тот удивлённо посмотрел другу в глаза, оторвавшись от чтения газеты, и переспросил: - Ты головой ударился, Уилсон? Или гипоксия мозга-таки убила твои последние извилины? - Ты не можешь хоть раз обойтись без ехидства и просто сделать то, что я тебя прошу? – закатил глаза тот. Джеймс сидел рядом с другом в холе больницы. Его вот-вот должны были выписать и заняться в это время было нечем. Хаус тоже как-то не слишком пытался затеять развеивающий скуку разговор. А Уилсон всё думал. Думал о себе, о своей жизни и, кто бы сомневался, о Хаусе. И умирающий принял для себя решение. Глупое, странное опрометчивое решение прожить остаток жизни так, чтобы ему не о чем было сожалеть. И первое, что он хотел сделать, так это услышать приглашение друга на ужин. Уже привычное, знакомое и приятное. У Уилсона были ещё планы на этот ужин, о которых Хаусу пока не следует знать. Но Хаус был бы не Хаусом, если бы не почувствовал подвох. - Нет. Если не назовёшь причину, - подозрительно покосившись выдал Грег. Уилсон вздохнул. Да, перехитрить Хауса практически невозможно. Это всегда раздражало и восхищало Джеймса, но сегодня только раздражало. Сегодня ему хотелось, чтобы друг повёлся на его очевидную ложь. - Я что, не могу… - Не можешь, - перебил едва начавшуюся лекцию о его манерах и излишне параноидальных умозаключениях Хаус. – У тебя на все странные поступки есть причина. Пусть, она бывает не всегда логичной и здравой, но тем не менее, она есть. Значит, ты чего-то хочешь, - отложив газету и вертя между пальцами трость, начал цепочку своих выводов диагност. – Ты бы не стал просить меня о таком, если бы просто хотел поужинать – пригласил бы сам. И будь у тебя какие-то потаённые цели, то ты бы не стал так позорно попадаться на подозрительности, и, опять же, сам бы пригласил меня на ужин. Следовательно, тайну блюсти ты не собирался. По крайней мере не долго, так как знаешь, что я всё равно её скоро узнаю. Ты хочешь мне что-то сказать. Но об этом почему-то нельзя поговорить просто на улице, в номере гостиницы или здесь. Ты хочешь услышать от меня приглашение на ужин. При такой постановке слов, фраза приобретает некоторые интимные нотки ностальгии или старой привязанности. Ты хочешь поговорить о чём-то личном… О чём-то, о чём обычно мы с тобой не разговариваем. У нас не так много тем, на которые мы ещё не говорили, - мерно рассуждал Хаус, постукивая тростью по полу, перекладывая её из руки в руку, или просто прикладывая её к губам, смотря исключительно в стену напротив, как будто говоря с самим собой. Этим он обычно занимался, когда решал очередную загадку. У Уилсона резко сжалось сердце. Он не знал, чего хотел больше в этот момент: чтобы Хаус узнал о чего чувствах к нему, или чтобы так и не догадался. – И, судя по тому, что ты просишь меня сделать первый шаг, речь, наверняка пойдёт обо мне. Это, конечно, приятно, так как мне не слишком нравится слушать твои сопливые истории про неудавшуюся любовь и про то, как никчёмна твоя жизнь, но меня волнует один момент: ты хочешь поговорить обо мне. И, скорее всего не просто обо мне. О нас. Или о своих чувствах ко мне, - Хаус пробил все мишени. Уилсону практически нечего добавить, а остаётся лишь горько улыбнуться. Но уткнувшийся взглядом в стенку Хаус этого не видит. – И я не хочу об этом говорить. - Почему? – спросил Уилсон. Теперь это уже было странно. Хаус же так ненавидит тайны и так подвержен своему раздутому самомнению, что хочет знать всё о том, как к нему относятся люди. Особенно, близкие. Так почему он не хочет об этом поговорить? Или он уже знает, о чём пойдёт речь? - Потому что кому-то будет больно, - простой ответ звучал как «да», на невысказанный вопрос. – Чтобы ты не сказал, это ничего не изменит. Не излечит твой рак, не изменит наших отношений, не сделает из меня нормального человека, не даст тебе облегчения. Просто кому-то будет больно. Или сразу нам обоим. Уилсон вздохнул. Хаус прав. Как и всегда. Его признание ни к чему не приведёт. Не важно, откажет ли ему Хаус или же примет его чувства, кому-то обязательно будет больно. И этим кем-то, окажется Уилсон в любом случае. Либо Грег не влюблён в лучшего друга, и прямо разобьёт его хрупкое сердце, либо любит, но признавать этого не станет, чтобы ему не причинили ещё большей боли. А что из этих двух вариантов истина Джеймс никогда не узнает, а результат его откровения будет одинаков. Так зачем тогда вообще что-то делать? Можно же оставить всё, как есть. Наверное, это и зовётся судьбой. Не важно, какой выбор ты сделаешь, и сделаешь ли вообще, результат не изменится. Даже признайся Уилсон Хаусу, тот не бросит его умирать в одиночестве, как никогда не сможет сделать его счастливым. Выбор – лишь иллюзия. Выбор предполагает последствия и изменения. Но в данном случае выбора нет. У Уилсона почему-то никогда нет выбора. И даже в этот час он не выбирал быть с Хаусом. У него просто никого другого не осталось. И это самое печальное. Судьба жестока. Уилсон умрёт, хотя желает жить, Хаус продолжит жить, хотя у него не осталось для этого причин. - Хаус… - Уилсон прикусил дрожащую губу и плотно сомкнул трясущиеся руки в замок перед собой, приложив горячий лоб к оледеневшим пальцам. - Мне страшно. - Я знаю, - голос его был спокоен и равнодушен, как и всегда. Он не знал, что ещё сказать. Он не мог понять его. Он не мог помочь и не умел этого делать. Он мог лишь сказать: - Есть хочешь? – и увидеть в опущенной голове короткий кивок. Джеймс не смотрел на него. Так и не смог поднять глаз. Но Хаусу и не нужно их видеть, чтобы знать о чувствах лучшего друга. Он видел его в таком состоянии много раз. Уилсон чувствовал бессилие перед неизлечимой болезнью, как перед надвигающимся огромным валом цунами. С судьбой тяжело смириться. Тяжело поверить в то, что всё в твоей жизни было решено за тебя. И просто невыносимо жить с мыслью о том, что ты так ничего и не добился в жизни сам. Ты не смог ничего изменить в этом дрянном мире. А всё хорошее, что только было в твоей жизни так или иначе связано с высокомерным эгоистичным гадом, сидящим рядом, и который совершенно неприспоблен для того, чтобы находиться с кем-то в трудную минуту. Он даже слова доброго сказать не в состоянии! Но он хотя бы есть. Он не ушёл от Уилсона, как уходили очень и очень многие. Этого мало. Этого чертовски недостаточно! Но это больше, чем ничего. Чуть больше, чем ничего. Совсем чуть-чуть. Но этого было достаточно, чтобы влюбиться. Глупо, безнадёжно, неразделённо, отчаянно и практически вынужденно. Но это всё же в тысячу раз лучше, чем ничего, хоть и очень мало по сравнению с тем, чего бы Уилсону хотелось. Поэтому он успокаивается. Встаёт. Смотрит в его голубые внимательные глаза, в которых никто другой не смог бы прочитать и толики обеспокоенности. Никто, кроме Уилсона. Хаус высматривает в лице друга нужные ему детали, делает выводы и только потом, тяжело опираясь на трость, встаёт. Смотрит на Уилсона сверху вниз немного снисходительно. Мужчины редко стоят так близко друг к другу, а потому Джеймс частенько забывает, что Хаус, весь такой сгорбленный, тощий, хромой и несуразный, выше. Разница в росте заставляет его вспомнить, что Хаус тоже взрослый. Взрослый, серьёзный, понимающий всё без слов. В эту минуту Хаус действительно был таким. Ему нечего было сказать Джеймсу, а потому он развернулся и пошёл к выходу из больницы. Уилсон пошёл за ним. И плевать, что они забыли выписку. Она и не нужна им вовсе. Сейчас ему был важен только Хаус. И будет важен до самого конца. Лишь он один. Это должно польстить самолюбию Грега. Но нет. Это, на самом деле очень печально. Всё-таки, у Уилсона нет другого выбора. И не будет. Уже никогда.