Что романтичного в птичках?

Петербург утопает в лучах закатного солнца, неожиданно вырвавшегося из заточения стальных облаков, отсветы скользят дивными узорами по стенам комнаты и бликами спускаются ниже, пока не мажут по янтарным глазам. Птица раздраженно выдыхает, отходя от панорамного окна и садясь на чуть скрипнувшую под его весом кровать, иссиня-чёрные крылья бережно сложены сзади, только самые длинные перья касаются пола — темная клякса на фоне графита. Чуткий слух улавливает шуршание в соседней комнате, Сережа страдает на конференции судя по сообщению с просьбой спасти, значит, Тряпка заказал гору безумно любимых сладостей и теперь разрывает обертки. Будь у Птицы силы — привычно бы рявкнул, чтобы вел себя тише, однако он измотан в край: синева под глазами не сходит уже больше недели и становится все темнее, а оперение потеряло часть манящего блеска. Усталость придавливает многотонной плитой, лежащей на острых линиях плеч, ведь он слишком зациклен, признает это, на защите своих единственных родных людей, которых нельзя потерять после долгого и тернистого пути к солнечному счастью.   Помощь Сереже с кодами сменяется на приглядывание за Тряпкой, чтобы он, неприспособленный в быту, не убился обо что-то даже дома. А ночи бессонные из-за рвущей паранойи, что может упустить опасность. Птица делает вид, что засыпает, убаюканный тихим сопением Птенцов, но затем выпутывается из объятий и сторожит их покой на балконе, наслаждаясь дуновениями ночного ветра. Утром он возвращается в кровать и урывает себе час сна, однако Сережа и Тряпка все чувствуют, начиная окутывать заботой и не обращая внимания на предупреждающие фразы и тотальное отрицание проблемы со стороны Птицы. Он не ребенок, нуждающийся в опеке, а хтоническая сущность, неожиданно для себя имеющая ограниченный из-за нахождения не в своем мире запас энергии. Это раздражает больше всего. После пары ссор Сережа практически отстал, только теперь подскакивает несколько раз за ночь, хлопая сонными аквамариновыми глазами, и Птица никуда больше не уходит из постели, пялясь в потолок и не имея в голове ни одной мысли. А Тряпка…   Бутылка хорошего виски, переливающиеся всеми оттенками цветового круга камни, шоколад в блестящей обертке и прочие вещи со стикерами «для Птицы», — буквы круглые и с правым наклоном, — методично возникают по всей квартире. Почерк с головой выдает до зубного скрежета ласкового Тряпку, однако хтонь не обращает никакого внимания на все это, пряча подарки в шкаф и даже не зачитывая лекции, что с телячьими нежностями к нему лезть не стоит. Тот пытается дальше, то оставляя его в покое на часы, то молча садясь рядом и читая книгу, Сережа бы обязательно присоединился, однако рабочие вопросы никто за него решить не может, зато часто пишет сообщения с заметной тревогой. А привычное трескается с оглушающим грохотом, сбивая с ног, каждая попытка подняться словно заранее обречена на провал, и Птица из-за истощения не понимает, что с этим делать и как успокоить своих.   Замкнутый круг, в котором надо признать свою слабость, таковой является сугубо в его восприятии, и принять помощь, а не умеет.   Тихий скрип двери и мягкие шаги отвлекают от размышлений, что Тряпке надо? Обычно тот чуть ли не по углам жмется, пока Птица с протяжным вздохом не напомнит, что обижать его не собирается от слова совсем, пройденный этап. Однако вбитые за годы в мелкого, — так впервые Тряпку назвал умилившийся Сережа, — привычки не вырвать с корнем так легко, словно сорняки на грядках, так что процесс идет потихоньку. Они справятся.   — Стучаться не пробовал? — тускло и равнодушно окидывает вставшего перед ним Тряпку взглядом, в котором есть лишь померкнувшая пустота, а тот неловко переступает с ноги на ногу, не зная, с чего начать. Скулы немного алеют от румянца, вечный спутник мелкого, длинные волосы рассыпаются по плечам красивым каскадом, наощупь они мягче и приятнее шелка. Собирается, похоже, с мыслями, те почти заметной грозовой тучкой парят над головой Тряпки, пока не проливаются коротким дождем слов:   — Дверь не была до конца закрыта, вот я и подумал, что можно зайти.   — Говори, что надо, и уходи. — невозможно не различить флер грусти и жалящее раскаленными иглами беспокойство в интонациях мелкого, а выслушать и дать тем самым облегчить переживания Птица способен. Может, жалких крупиц сил хватит на то, чтобы помочь решить проблему, но звериное чутье шипит на ухо: Тряпка тут не за этим.   — Ты в последнее время очень уставший, и я подумал, что могу тебе помочь. Но тебе не становилось лучше от всех сюрпризов. — Птица молчит, когда вина несильно царапает белизну ребер и рвется под них к сердцу, и не пытается заполнить возникшую паузу. — Можно?  Проследить за чужим взглядом легко, тот приклеивается к раскиданным крыльям намертво, на дне лазури затаивается густое беспокойство за состояние Птицы и робкая надежда. Крайне редко дает их трогать, что для Птенцов это становится праздником, тайком отмечают такие дни в электронном календаре, забывая, что доступ к нему есть у всех. Дурные, но родные. Особенно важны прикосновения к оперению для кинестетика Тряпки, ждущего ответ с закушенной губой, его шальное нетерпение выдает только блеск глаз и сцепленные в замок узкие ладони, едва ли не пальцами хрустит. Ладно, поглаживание крыльев приятно для них двоих, и получить дозу эндорфина и дофамина пребывающая в упадке сил хтонь вовсе не против. Птица со вздохом садится спиной к Тряпке, по-турецки скрещивая ноги на кровати и распушая перья сильнее, чтобы казаться больше и опаснее. Инстинкт вбит в него на уровне ДНК и закреплен множеством инцидентов до жизни в материальном мире, поэтому они мирятся с ним и еще несколькими привычками, хоть он бы сам из себя их выжег.   — Я сейчас дотронусь. — может, то, что Птица чувствует через пелену усталости, — благодарность. Крылья, несмотря на свою мощь и плотные перья, отличаются высокой чувствительностью, поэтому без предупреждения он вполне мог резко дернуться и таким образом напугать. Времена, когда ему нравилось видеть лишь липкий страх на красивом личике Тряпке, прошли, оказалось, что ему куда больше идет по-детски искренняя улыбка или слезы наслаждения. Подушечки пальцев почти невесомо касаются длинных маховых перьев, проводя по всей длине и оглаживая чернильное опахало, Птица прижимается ближе, со свистом выдыхая воздух от колющих иголок наслаждения. Урчит неслышно, только грудная клетка вибрирует. Медовые глаза, — в них растекается плавкое удовольствие, — сами по себе прикрываются от долгожданного расслабления, вызванного бережными касаниями, умница Тряпка зарывается ладонями в оба крыла сразу и прочесывает с тихим шуршанием, как хорошо. Лица хтонь не видит, но ловит исходящую от него светлую радость и незамутненный восторг, свернувшийся котом под сердцем и греющий изнутри, и непроизвольно уголки губ чуть приподнимаются вверх. Многотонную плиту с плеч словно сдвигают потихоньку, те расслабляются от расходящегося от одновременно родных и чужих ладоней тепла, просачивающегося под перья и кожу в самое нутро. Это напоминает эйфорию во время полета: голова становится свободной ото всего, звеня желанной пустотой, и остаются одни ощущения. Они пронзают нервные окончания, сплетаясь в узор из тянущегося вязким медом удовольствия и пьянящего предвосхищения новых касаний, несмотря на свои слова и реакции Птица тактилен жуть. Показывает редко, считая непозволительной слабостью для хтони, но зато как. Вот и сейчас перья топорщит больше показательно под восхищенные вздохи мелкого, водя по покрывалу пока еще ногтями, и сильнее раскрывает крылья, блики заходящего солнца шало скользят по их темной глади.   — У самого основания погладь. — что-то среднее между предложение и мягким приказом. Смоляной пух, невесомый и пушистый, податливо расходится в стороны под ласковыми пальцами, те скользят до самой кожи и слегка царапают ее при очередном прочесывании. Чувствительность дикая, поэтому Птица, не обращающий обычно внимание на любой дискомфорт, рефлекторно чуть изгибается в пояснице и обиженно фырчит, словно Тряпка его за оперенье дёрнул сильно, а не задел чуть.  — Извини, я случайно, буду аккуратнее. — в ответ хтонь успокаивающе клекочет и трется об руку уже самостоятельно, намекая, что стоит продолжить. Счёт времени теряется, и мир сужается до нежащего его Тряпки, дыхания за спиной, ломко-ласковых прикосновений, от которых размазывает до неконтролируемой легкой дрожи и кошачьего мурлыканья. Птица бы и когти выпустил, но покрывало сильно нравится Сереже, так что насильно давит этот порыв и наслаждается растворенным в крови блаженством. Оно настолько крепко прорастает внутри, что стирает чернила переутомления, ранее казавшиеся перманентными, и заполняет щекочущим, прежде незнакомым чувством.   Тонкие брови сходятся на переносице, образуя тонкую морщинку, от этого непонимания, однако фокус внимания быстро переходит на неожиданно возникшую пустоту и тишину. Не нравится до кусачего зуда под ребрами, Птица юркой змеей разворачивается лицом к Тряпке и недовольно смотрит в бледно-васильковые глаза, в которых плещется вечное доверие и яркие всполохи любви. Хтонь учится принимать и показывать это заполняющее их троих чувство с попеременным успехом, сейчас оно заботливо кутает за плечи и тает под кожей пломбиром на солнце, что растворенное в янтаре возмущение постепенно меркнет.   — Можешь лечь на спину, пожалуйста? И убрать перья. — персиковый румянец ложится на Тряпкины веснушчатые щеки и небось кончики ушей, он даже глаза вниз опускает, торопливо добавляя, чтобы не споткнуться о свои же слова. — Я не сделаю ничего, что тебе не понравится, Птиц. Просто ты все еще зажат, и я… И думаю, что могу помочь еще. Пожалуйста. Передача части контроля. Открытость. Беззащитность. Именно это для хтони значат два вроде простых действия, на деле требующих всеобъемлющей веры и перешагивания через вплавленные в себя привычки и установки. Тряпка не хочет причинить хоть малейший дискомфорт, для него одна мысль, — никогда не найдется в его голове, — о таком безобразна и отвратительна. Птица знает это, как дважды два четыре, но трудно идти против своей природы защитника, отдав хоть мельчайшую частицу контроля в родные ласковые руки. Вдруг не сумеет вовремя среагировать, подставив всех, покажется слабым, из-за чего станет ненужным — демоны, обитающие исключительно в подсознании и стремящиеся навечно стать его кукловодами. Это про отсутствие доверия не к Тряпке, хрупкому и любимому солнцу, а самому себе. — Родной, — вечное желание хтони руководить всем и следить за безопасностью не раз было темой для обсуждения и нескольких ссор, и Птица уже готовится к очередной лекции, скрещивая руки на груди и смотря на Тряпку вновь устало и разбито, сил спорить нет, — ты всегда делаешь все для о нас, дай мне позаботиться о тебе. Мне больно смотреть на то, как выматываешь себя и только пытаешься оттолкнуть, чтобы опять защитить. Ведь… — Ладно. — Птица перебивает мелкого неожиданно даже для себя и прячет перья в алебастре кожи, мгновенно покрывшейся легкими мурашками от прохладного воздуха. Успокоить Тряпку, которому ведь действительно плохо от всего, он вряд ли сможет, а смотреть на его страдания моральных сил нет вовсе, растворились в усталости сахаром в стакане. Да и давно не может уже. Хтонь гулко сглатывает, что кадык дёргается и выдает его нервно-усталое состояние, от одного раза ведь никакой катастрофы, рушащей все подчистую, не произойдет? Красная нить привязанности к мелкому и напоминающее ноющими ощущениями переутомление перевешивают грызущие сомнения, и Птица по собственной воле отдает контроль Тряпке, поправляя крылья и опускаясь на спину с глухо колотящимся сердцем. Демоны по-змеиному шипят, но впервые хтонь их не слышит, концентрируясь на тепле за секунду оседлавшем его Тряпке, — где привычная сладкая нерешительность? — и разгорающимся спичкой любопытстве. — Прямо все-все могу?  — голос Тряпки срывается на тихий свистящий шепот, а глаза больше похожи на два круглых блюдца от удивления, ощутимого даже физически и приклеивающегося к Птице. Не верил в успех собственной идеи, но теперь радужки горят голубыми кострами от искрящейся фейерверками радостью, от которой сердце хтони спотыкается на более глухой удар. — Почти все, я скажу. — дыхание кратко запинается, когда перья вновь многоголосо шуршат под умело гладящими их ладонями. Птица жмурится до звезд под веками и откликается на чувственное удовольствие раскатистым порыкиванием, распахивая глаза, когда губы обжигает чужое дыхание. У склонившегося над ним Тряпки откровенно кокетливая улыбка без налета пошлости, лезущие в глаза рыжие пряди, которые хтонь бережно отводит в сторону и заправляет за уши — покраснели все же. Ответом служит довольный вздох и прикосновение к губам, хочется прикусить их до красной соли, зализать ранку с урчанием и плавкого жара на двоих, но не пока контроль не у него. Сейчас факт не ощущается чужеродным и в корне неправильным, лишь будит природное любопытство и ложится прохладным бальзамом на горящие сомнения и мысли. Тряпка целует неторопливо и влажно, посасывая нижнюю губу и зарываясь пальцами сильнее в оперение до скользящих по позвоночнику мурашек. Сладко и волнующе-интимно. Крылья вздрагивают от забурливших лавой ощущений и тягучего предвкушения, Птица оглаживает бедра невесомо и не пытается забрать инициативу, позволяя себе быть ведомым. После поцелуя глаза у них шальные и блестят ярче звезд на темном небосклоне, синхронно облизывают губы и тянутся друг к другу вновь, без этого, кажется, можно умереть.    — Птиц, ты такой великолепный. — Тряпка тихо, будто боясь вспугнуть, шепчет в самое ухо и сбивчиво целует в висок, острые скулы, кончик вздернутого носа, кожа вспыхивает сильнее солнца и остается заклейменной невидимыми отметинами. Ломко-приятно. Так, что насыщенная цитриновая радужка все больше прячется за расширяющимися от каждого касания зрачками, напоминающими черные луны. Тряпка еще активно ерзает на бедрах, принимая более удобное положение в непривычной позиции, Птица рвано выдыхает от трения тел и неспешно скользящих по чувствительной шее губ. Он чувствует себя обнаженным не сколько физически, а больше внутренне, отданный контроль аккуратно снимает оболочки предубеждений одну за одной, оставляя только эмоции и превращая мысли в звездную пыль.    Иронично, но хтонь ощущает, как рядом с крыльями, стелющимися обсидиановой чернотой, неспешно пробиваются еще одни, метафорические и освобождающие от сковывающей усталости. Первый стон срывается с искусанных губ: Тряпка медленно мажет языком по ямке между изящных ключиц и ведет им по всей шее, бесстыдно притираясь к паху бедрами. Раскалёнными нитями вожделение распространяется от низа живота по всему телу, впаиваясь в капилляры и разбегаясь по ним вместе с кровью. Птица несдержанно шипит от бесконечных поцелуев, несильно сжимая тонкие бедра под одобрительное аханье Тряпки. Раз, два, три — цепочка поцелуев ниже, и за ребрами пылает от влажного и горячего рта, обхватившего сосок. Пальцы на ногах поджимаются сами по себе, хтонь запрокидывает голову немного назад и отпускает остатки самоограничений под влюбленным взглядом, прогибаясь в пояснице в попытке получить больше. Больше прикосновений, поцелуев, жара, свободы, удовольствия, самого Тряпки. А он времени зря не теряет, спускается жаркими поцелуями ниже, изводя лаской, пока не замирает у паха. Птице хочется нетерпеливо подтолкнуть его, лишь бы унять возбуждение хоть чуть-чуть, но только ерзает, гладя по волосам и распадаясь на атомы от невероятной чувствительности. Тряпка берет в рот головку, толкает за щеку и выпускает изо рта, начиная вылизывать как леденец: снизу-вверх, взять в рот наполовину и затем глубже. Жарко. Душно. Сладко. Тряпка делает все, как любит хтонь, добавляя изрядной нежности, головка задевает ребристое небо, и Птица слабо вскидывает бедра, чтобы продлить ощущения.   Горячка под кожей превращается в кипящий жар, от которого можно с ума сойти, дай только волю. Птица сильнее вплетает пальцы в медь волос, однако не подталкивает, не направляет, только показывает, насколько ему хорошо, как от действий Тряпки сносит голову. Тот вскидывает взгляд, — синева скрещивается с золотом, — и заглатывает глубже, от одного вида впору кончить. Пьянящее наслаждение отражается от стен хриплым стоном, хтонь почти выпускает когти, закатывая глаза, останавливается за долю секунды до: рука в чужих волосах. Тряпка выпускает член изо рта, лениво обводя языком головку и вены по всей длине, перед глазами хаотичные всполохи от этого, но Птица все равно залипает на влажные губы, испачканные в слюне и его предэякуляте.   — Красивый. — срывается восхищенно и искренне, веснушчатые щеки затапливает карминовый от комплимента на грани со стоном, потому что язык уже скользит по мошонке. Птица поглаживает по макушке, нежно и расслабленно мурлыча низким голосом, легкая дрожь под рукой показывает, как самого Тряпку мажет от вседозволенности, растворенной в воздухе нежности и невиданной до отзывчивости. Он трется скулой о внутреннюю поверхность бледных бедер, вопросительно вскидывая взгляд, и хтонь не может отказать, шире разводя ноги и цепляясь руками за покрывало. Поза странная, привык, что в ней оказывается либо Сережа, либо Тряпка, ощущение имеет чуть настороженный оттенок: что дальше? — Я могу?.. — предложение неполное, рваное, потому что Тряпка становится совсем пунцовым и смотрит из-под полуопущенных ресниц потемневшими глазами цвета грозового неба, закусывая губу. И Птица решает за стук сердца, доверяя любви к своему ласковому Птенчику, и утвердительно кивает, как может: делай, что хочешь, я не против. Распалённый, счастливый Тряпка светится новогодней елкой с благодарностью, оседающей в воздухе, и припадает поцелуями ко внутренней части бедер, спускаясь то ниже, то выше. От этого возбуждение скручивается в тугой узел в низу живота, который затягивается до невозможности, когда юркий язык внезапно мажет по колечку мышц. Птица давится вздохом, сминая покрывало и рефлекторно вздрагивая всем разгоряченным телом от неожиданности и простреливших до копчика ощущений, уже его скулы пятнает алый и заползает на шею. Тряпка сразу беспокойно вскидывает голову — чуткости в нем море, — что волосы липнут ко взмокшему виску, и расслабляется, стоит хтони доверчиво-мягко огладить подушечками пальцев острое плечо. Слова излишни, они знают языки тела друг друга идеально, считывая оставшееся с мимики и плещущихся в глазах эмоций, поэтому Тряпка опять опускает голову. От следующего прикосновения языка крылья заполошно дергаются, вены жжет от нестерпимой эйфории, выливающейся в переливистый стон на грани с сорванным хрипом.   Несколько поцелуев расцветают на бедрах нежными цветами, Тряпка обводит мягкий вход, — дыхание горячее и сбитое, — и кончиком языка толкается внутрь, пальцами оглаживая вены на члене. Ощущения погребают под собой цунами, Птица разбивается от них на тысячи осколков до разноцветных кругов перед глазами и звучит ярко и протяжно. Необычно и приятно настолько сильно, что бедрами толкается навстречу, лишь бы все это продолжилось, понятно, почему Птенцы в такой момент срываются на скулеж.   — Ты прекрасен. — ободренный Тряпка отдается делу полностью, толкаясь языком глубже и вылизывая то быстрее, то медленнее, от чего у хтони голова кругом и полная дезориентация. Даже с закрытыми глазами мир вокруг плывет и разрывается на части, Птица варится в котле из пронзительного удовольствия, пламенной любви и безграничного доверия, чувства заменяют ему кислород. Мышцы податливо расходятся от движений языком, Тряпка отвлекается, чтобы взять член в рот наполовину, вырывая откровенный всхлип, и вновь лижет сфинктер, ладонями касаясь бедер. Сейчас Птица — оголенный комок нервов, откликающийся на каждое движение звуками разной тональности, подмахивающий, чтобы получить больше, и дрожащий так, что перья с шелестом трутся друг об друга. Тряпка вылизывает покрасневшую от поцелуев нежную кожу и теперь двигает языком особенно чувствительно и приятно, при этом урча от удовольствия, от добавившихся вибраций Птицу размазывает по покрывалу окончательно. Только иступленно-ласково шепчет «мой хороший, люблю, еще, Тряпочка», выгибаясь до хруста и смаргивая влагу с ресниц, кроме разрывающих грудную клетку чувств в нем нет ничего. Хтонь слышит шуршание и тихий вздох: Тряпка бесхитростно подлезает под резинку домашних штанов и дрочит себе, ложась чуть набок и продолжая вылизывать гладкие стенки. Ощущений становится слишком много, достигают апогея и взрываются шумом миллиона петард, от оргазма Птица вздрагивает с протяжным стоном, сопровождаемым шуршанием крыльев, и пачкает свой живот, в этот момент Тряпка толкается особенно глубоко. Мелко трясет, взгляд расфокусирован напрочь, в ушах гул, но собственное имя, сорвавшееся с чужих губ спустя несколько мгновений, слышит прекрасно: Тряпка кончает в ладонь, всхлипывая и тычась носом в его бедро. Они лежат в тишине несколько минут, пытаясь восстановить дыхание, под кожей бегут остаточные импульсы наслаждения, пронзая нервы до сладкой истомы. — Иди сюда, маленький мой. — Птица неспешно гладит спутанные волосы, чтобы привлечь внимание оглушенного оргазмом Тряпки, тот поднимает голову и лезет под бок с абсолютно пьяной и счастливой улыбкой. Хтонь благодарно и радостно клекочет, обнимая его крыльями и зацеловывая мириады веснушек, будто стараясь дотронуться губами до каждой, а мелкий льнет под касания котенком с тихим мурлыканьем.   Не просто взаимопонимание, доверие, поддержка, а всепоглощающая любовь, делающая их самими собой и согревающая всегда и везде. Это о них, об их ценности друг для друга, готовности меняться и самопринятии. — Спасибо, люблю тебя. — с шуршанием крылья прячут Птицу с Тряпкой, прошептавшим в ответ признание с кроткой улыбкой, в кокон, расслабленность и сонливость затекают в каждую клеточку их тел вместе с теплом. Они так и спят в обнимку, когда вернувшийся Сережа аккуратно будит их и с ласковой улыбкой зовет ужинать, гладя по рыжим макушкам с бесконечной любовью.