29 октября 1918 года
После крайнего обстрела нас осталось чуть больше одного десятка. До этой точки нам удалось добраться почти целым взводом, но всё резко изменилось, когда мы нарвались на новый бой. И теперь, спустя несколько смертельных минут непрерывной бомбёжки, мы лежали в грязном, пропитанном свежей кровью, внутренностями и глиной разбитом окопе недалеко от линии огня и молились о том, чтобы это был последний залп. В мгновения, когда смерть пробегала совсем близко от нашего окопа, мы, остатки четвёртого взвода седьмой дивизии, чаще всего хотели домой. Все, кто ещё мог позволить себе такую роскошь, как просто думать и мечтать, хотели домой. Эта чёртова война всем нам глубоко засела в мозги, и даже и не думала отпускать наши разумы ни на секунду, — поэтому если и возникала возможность подумать или помечтать, в большинстве мы начинали вспоминать родину, дом, семью. И сейчас, помимо сладких мыслей о доме, тишине и уюте, каждый думал о чём-то ещё своём: кто-то мечтал в одночасье оказаться на свободе, кто-то — в объятиях любимой девушки, кто-то грезил по маме и по её вкусной домашней еде, кто-то скорбел об упущенном детстве и уже на самом деле готовился принять скорую смерть, а я… Я думал о Людвиге. Людвиг Брайер, единственный оставшийся в живых офицер, наш лейтенант, — он сидел рядом и крепко сжимал моё плечо в надежде укрыться от снарядов. Со стороны это могло показаться странным и бессмысленным действием в этот момент настоящего, но все мы уже были настолько вымученными и уставшими, что эти и другие подобные вещи давно стали казаться нам разумными: если ты не один, то всегда с товарищами, — а если ты с товарищами, то всё остальное уже не страшно. — Я так х-хочу домой, — вдруг, едва шевеля сухими полусиними губами, шепчет мне Людвиг в полудрёме, и сначала я даже не понимаю, что он говорит это будучи в бессознательном состоянии. — Я тоже, — это всё, на что меня хватает прежде, чем я зачем-то прохожусь носом по его пыльной макушке. — Мы все хотим, Людвиг, — вдруг добавляю и виновато прикрываю глаза, стесняясь своих слов и действий, будто только что я сделал что-то плохое или даже непристойное. У кого-то из нас, вероятно, ещё остались силы на то, чтобы идти, но бедолага-Людвиг был точно не из их числа. Эта чёртова из ниоткуда взявшаяся дизентерия, высокая температура и головная боль так нечестно и быстро сломили его, что он не мог сам даже просто идти. Однако я понимал, что в любом случае не бросил бы его здесь одного, а в нынешних обстоятельствах — и подавно. Замечаю, как несколько наших ребят проходятся по разбитому окопу в надежде найти раненых или тех, кого засыпало, но, как ни печально, за всё своё шествие им удаётся обнаружить только тела. Я отворачиваюсь от окопа, будто ухожу от реальности, и прижимаюсь своим лбом к виску Людвига. Я ужасно боюсь, мне страшно, ужасно страшно, и я только невольно вслушиваюсь в ночь, однако ничего, кроме глухого гула артиллерийского огня и тонкого посвиста снарядов где-то вдалеке, мне не слышно. Ещё дальше я слышу редкие выстрелы, и только потом, уже намного более размыто, до моего сознания доносится трескотня пулеметов. Хотя и это — всего лишь пустяки по сравнению с тем кошмаром наяву, что мы уже пережили, но я всё равно боюсь. До боли в груди, до замирания сердца, до дрожжи в пальцах я, чёрт возьми, боюсь слышать эти чёртовы выстрелы! — Мне страшно, Эрнст, — Людвиг, вжавшись в меня всем своим корпусом, внезапно продолжает, чуть приподняв голову. Его голос такой потухший, такой хриплый, что я даже вздрагиваю, услышав, потому что попросту не узнаю его. А потом до меня доходит, что если Людвиг обратился ко мне по имени, то значит, что он всё-таки осознаёт реальность. Значит, он осознаёт и меня, значит, понимает, что я сижу рядом и жмусь к нему, как к последнему спасению… Я молчу, смотря вперёд окопа — в самую грязь и глину, — и, не выдерживая, вновь прикрываю глаза, вдумавшись в только что сказанные мне слова и коротко вздыхаю. — Ничего, — я медленно и аккуратно вытаскиваю из-под себя плащ-палатку, которые уже долгое время служили нам подстилкой для сна. — Скоро мы отсюда уйдём, — выпрямив плащ-палатку, я укрываю ею Людвига, ещё сильнее прижав его к себе. — Мы уйдём, ты слышишь?.. Но он ничего не отвечает, и некоторое время мы ещё сидим молча, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Медленно опускается ночь — сырая, мерзкая и холодная, и мне противно даже смотреть вперёд себя. По небу одна за другой несутся тучи, начинает накрапывать. Вдалеке по-прежнему слышаться выстрелы, частые взрывы, смерть продолжает сновать под самым боком, и мы, такие уставшие, измученные и беззащитные перед её лицом, просто продолжаем сидеть здесь в предвкушении нового приказа и ждать какого-нибудь очередного чуда, благодаря которому мы, возможно, проживем ещё несколько часов. И хотя Людвиг уже как целый час назад приказал отступать, теперь всем нам на самом деле проще было просто взять и сдаться — чтобы отступать, нам нужно было двигаться, идти, бежать, а мы и так уже были отброшены на целых полторы мили от нужной нам контрольной точки, и путь ни вперёд, ни назад отныне по понятным причинам никому из нас не представляется реальным. Горизонт начал постепенно светлеть — мне казалось, что от вспышек артиллерийского огня, а вовсе не от того, что вот-вот наступит рассвет. Новорождённые лучики солнца радуют глаз, и мы все становимся уверены, что там, вдалеке, уже не так холодно, как здесь. Над орудийными зарницами одна за одной взвиваются ракеты, рассыпаясь пёстрыми и серебряными цветами по всему тёмно-синему ночному небу. Огромная красная луна продолжает плыть в тумане над развалинами бывших домов, и внезапно рядом с нами разрывается очередная бомба. Затем ещё одна и ещё. Подсознательно я этого жду, но всё равно вздрагиваю, рефлекторно сжав плечи Людвига ещё сильнее. Снаряд разрывается в нескольких метрах от нашего окопа, но осколки и грязь всё равно сыпятся к нам, оседая прямо на наших головах. И мне вдруг становится так обидно и противно от этого, что на моей щеке даже проступает слеза. — Х-холодно… — Людвиг снова жмётся к моей груди, приоткрыв глаза. Я смотрю на него в ответ и в первые секунды попросту не понимаю сказанного. — Э-эрнст, мне так хол-лодно… — он повторяет, но уже шёпотом, едва шевеля посиневшими губами. В то же мгновение я вздрагиваю, потому что всё-таки осознаю смысл сказанной мне фразы. Затем пытаюсь понять, что мне следует сделать, и в итоге я ожидаемо прихожу к единственному выводу — любыми способами попытаться согреть Людвига. — Сейчас, — шепчу, зачем-то надеясь на то, что он меня не слышит. — Сейчас… И это уже максимум из того, что я могу сделать для Людвига, но я всё же обнимаю его ещё крепче, горячо выдыхая в его бледную шею, надеясь так согреть его хотя бы на несколько секунд. Потом я даже бесшумно целую его в щёку, крепко прижавших губами к пыльной коже, но Людвиг этого, кажется, даже не замечает или, напротив, — рад этому. Потом он вдруг несколько раз благодарит меня, немного согреваясь, а я слабо улыбаюсь в ответ на его слова. Отстранившись, я чувствую пыль на своих губах и коротко облизываюсь, мечтая о хотя бы маленьким глоточке воды. Я знаю, что воды нет ни у меня, ни у Людвига, и именно поэтому, отгоняя всякие мысли, связанные с питьём, я беру его озябшие руки в тёплые свои и дышу на них, мысленно ругая Людвига за то, что он снова потерял свои перчатки. И это действительно отвлекает — про воду я успешно забываю, вновь и вновь растирая его пальцы. Шипение и свист снарядов, описывающих невидимые круги, прерывается каким-то странным звуком — хриплым, резким, протяжным и таким непривычным, таким до ужаса новым, что чёртов мороз в очередной раз пробегает по коже. А потом всё резко утихает — у врага закончились боеприпасы. Наконец-то. Наступившая тишина тяжелой волной бьёт по ушам сильнее любого снаряда, разорвавшегося неподалёку, но я понимаю, что только что началась лишь недолгая передышка. — Когда же это закончится? — спрашивает меня подоспевший из ближнего окопа Юпп, падая рядом с нами. Я же лишь только пожимаю плечами, прижимая Людвига к себе ещё ближе, и только потом отвечаю: — Когда они убедятся, что мы мертвы. Юпп качает головой и замолкает, отвернувшись. А я же лишь смотрю в небо и пытаюсь отвлечься хотя бы на рассвет, однако всё бестолку — меня прерывают мерные шаги вернувшегося после обхода Вилли. — Сколько нас осталось? — подняв голову, не без опаски интересуется у него Людвиг, кажется, уже готовясь услышать самое худшее. — Считая меня, двенадцать, — коротко отзывается Вилли, усаживаясь куда-то ближе к Юппу. — Дело — дрянь, парни, — он тяжело вздыхает. — Так что надо валить обратно, пока мы ещё можем. Людвиг боязно вздыхает, прячась обратно в мою шею. Я же лишь чувствую как сердце пропускает сразу несколько больных ударов. Я в это не верю, ведь до сих пор я всё-таки надеялся на чудо… В конечном же итоге, все мы покорно принимаем доклад Вилли, так как не имеем ни единой альтернативы. Дождь усиливается. Оставшиеся солдаты усаживаются спиной к спине и накрываются до головы плащ-палатками. Точно тёмные кучи земли, мы продолжаем торчать в нашем окопе, пропитанном кровью, грязью и смертью. Земля, пыльная шинель, плащ-палатка и под ней — двенадцать тлеющих огоньков такой опасной военной жизни… Мы осознаём, что бежать некуда, и кажется, что это самый край отчаяния. Мы просто прирастаем к этому месту и вдруг чувствуем, что вот это, этот кромешный ад, этот искромсанный кусок траншейной земли, который уже проник нам в самое нутро, этот паскудный клочок земли и глины, который напичкан оторванными головами и конечностями, что он, осточертевший нам до тошноты, до самой рвоты, стал чуть ли не мил нам, каким вздором это ни звучало бы, он стал нам мил, как мучительная, страшная родина, с которой мы были связаны навеки. А выбора нет — только сидеть здесь дальше и ждать новостей. Ждать новой беседы, нового взрыва — наплевать. Мы все одновременно отмахиваемся от нелепой мысли, но то ли это погубленные годы, оставленные здесь, то ли товарищи, которые тут же полегли, то ли неисчислимые страдания, впитанные вот этой вот землей, — но до мозга костей въелся в нас страх, хоть зареви, хоть заори в голос… Страх, только и всего, — истинный страх, холод и опустошение. — Спасибо, Эрнст, — отрывая меня от этих мыслей, шепчет Людвиг, приоткрыв глаза и слабо улыбнувшись. — Ты… ты согрел меня. Договорив, он улыбается своей самой красивой и доброй улыбкой и смотрит на меня с такой надеждой, такой благодарностью, такой вселенской нежностью, что мне даже непривычно становится, будто только что я сделал что-то грандиозное, одновременно значимое для нас обоих или даже значимое сразу для целого мира… В ответ на это я лишь улыбаюсь и коротко киваю. Затем я обнимаю Людвига ещё крепче, уткнувшись носом в его светлые пыльные волосы. И мне вдруг перестаёт быть страшно…***
22 июня 1919 года
Первое лето после войны стало для нас одновременно самым прекрасным и самым тяжёлым летом в нашей жизни. Только что медленно отзвучала мелодия божественной «Лунной сонаты», доносившейся нам из окна соседнего здания. Мы с Людвигом сидели на окне палаты и смотрели на ласточек, попутно всматриваясь в персиково-алый июньский закат. Дни заточения в этой чёртовой больнице ожидаемо тянулись слишком долго для нас обоих, и я старался проводить как только мог больше времени с ним. В этот вечер я крепко обнимал Людвига, изредка поправляя одеяло на его плечах. В окне соседнего корпуса блики от засыпающего солнца падали прямо на золотистый пробор, от которого я не мог оторвать взгляда. Руки Людвига обессиленно лежали на его собственных коленях, а я только и делал, что не мог на него насмотреться: лицо, каждая черта, шея, ровные плечи, его руки. Я держал его ладонь, его самого, и думал, разве может быть что-то ещё у меня важнее этого маленького, исхудавшего из-за длительной терапии комочка счастья?.. Нет, конечно же нет… Людвиг очень внимательно рассматривал улетающих в закат птиц, прижавшись виском к моей груди. Я же поглядывал то на него, то, иногда отвлекаясь, — на окна соседнего здания. Там я отчётливо видел наполовину зашторенные окна, принадлежавшие, скорее всего, небольшому залу на первом этаже, откуда и доносилась музыка. Со всеми изящными мелочами и пустячками, составляющими её неуловимую прелесть, я чувствовал, что не хочу, чтобы этот момент когда-либо заканчивался. Над больницей продолжало висеть всё темнеющее солнце на светлом фоне вечернего неба. Мой взгляд бездумно останавливался на соседнем окне, и вдруг я услышал, как неведомый мне силуэт начал новую мелодию. Я знал её. И в унисон ей в моей груди зазвучало что-то нежное, словно полузабытые воспоминания пытались обрести свой облик. Затем вступил ясный женский голос. Мне показалось, что меня ударили в сердце. В сопровождении рояля зазвучала старая, но такая родная мне и Людвигу песня. Время и пространство исчезли. Прошлое, во всех цветах, ожило и вернулось. На меня смотрели знакомые глаза, рядом был тот же самый человек, и в одно мгновение я очутился в своей юности, где был такой же летний вечер, но ещё нежнее и блаженнее… Мы сидели с тобой на нашем месте, Людвиг, ты помнишь? Мы были знакомы едва ли не с самого рождения, так что знали друг друга лучше всех и всегда могли найти, о чём поговорить. Жемчужная нежность синего дня озарилась в моей душе мягким светом доброты, когда в тот день в твоих глазах цвета самой чистой воды на планете тоже сияло лето. Мы сидели вдвоем на нашем месте недалеко от ручейка, утопающим в сирени, смотрели на бабочек, читали Эйхендорфа. О чём мы разговаривали? Я, наверное, уже не помню. Но разве за нас не говорили тогдашнее вечернее небо, облака, собранные в кучки, и аромат сирени?.. Наш с тобой первый поздний вечер — сумеречно-синий и полный предчувствий. Твой ровный силуэт под просторным тополем. Недалеко уже цвёл каштан, распустившийся тысячей свечек. Он шумел так странно и неповторимо, словно целое солнце вкупе с нашей природой хотело воплотиться в этом шуме. Я сидел с тобой рядом, мы о чём-то говорили, и ты вдруг решился прочитать одно стихотворение вслух:Ночь, как моря синь, и цвет, Радость, боль, любви ненастье — Друг за другом ходят вслед, Словно волны, в одночасье. Как кораблик вдаль летит Облачко из ожиданий, Тихо парус шелестит Из раздумий и мечтаний…
Как прекрасен был тот вечер, Людвиг, — вечер, окружённый мечтами, юностью, овеянный сумерками и детской беззаботностью. До сих пор помню те старые улочки нашего города и маленькие звезды на тёмно-синем небосводе, когда мы вернулись домой. Я и сейчас помню, каким было твое лицо, когда, прощаясь, ты в совершенно взрослом жесте крепко пожал мне руку. Уже наступила ночь, и лунный свет косо падал на узкую улочку. Ты стоял в темноте, но свет луны отсвечивал волшебным серебром в твоих глазах. А потом — я помню — ты сказал: — Я чувствую себя таким нужным сегодня, Эрнст, — ты улыбнулся, говоря это. — Пусть это никогда не заканчивается. Я… — ты снова посмотрел на меня. — Я хочу быть нужным… всегда… Я быстро собираюсь с силами и отвечаю, ровно и уверенно глядя на тебя: — Ты всегда будешь нужен мне. Синим заревом вспыхнула звёздная ночь, когда солнце село окончательно. Сам не понимая как, я вернулся в настоящий момент. Ярко ощутив, как ты прижался ко мне ещё ближе, я вдруг понял, что вместе с исчезнувшем за горизонтом солнцем затихла и прекрасная мелодия. Та короткая секунда стала едва ли не вечностью, и теперь моя душа трепетала от восторга и приятной усталости, — казалось, я до сих пор слышал нежный голос. Подул едва ощутимый ночной ветер — нежный, прохладный, — и я прижал тебя крепче к себе, погладив по плечу сквозь одеяло. — Эрнст… — ты поднимаешь голову, утыкаешься носом мне в подбородок и смотришь куда-то в висок. Я хмурюсь, но, ощутив это, тоже чуть наклоняю голову. — Спасибо, что возишься со мной, — добавляешь, больно улыбаясь. — Я бы не смог без тебя… И я смотрю на тебя так непонимающе, ведь где-то на подкорках собственного сознания я почему-то уверен, что помогать тебе — это что-то сравнимое с долгом, ведь ты мой друг, и я ответственен за тебя, твою жизнь, твоё будущее. Более того, Людвиг, ты же… — И я не смог бы, — прервав собственный поток мыслей, я отвечаю, смотря тебе прямо в глаза. Ты улыбаешься всё так же устало, но боль в твоём взгляде будто бы исчезает, и от этого мне становится сильно легче. Ты жмёшься щекой к моей груди, собираясь в ещё более маленький комочек на моих коленях, и, прикрыв глаза, тихо выдыхаешь. Я целую тебя в макушку и на самом деле чувствую, что нужен тебе точно так же, как и ты нужен мне.***
3 января 1920 года
Не знаю, не помню, как это случилось, но когда ты выздоровел, Людвиг, когда самое плохое осталось позади и мы с тобой остались вместе, пережив тот ужасный период, — будь у меня выбор, — я выбрал бы не останавливаться и дальше. В тот день этого не было в планах. Мы с тобой думали вернуться домой после очередной прогулки и завалиться на кровать, потом бесконечно смотреть друг на друга и обниматься, довольно улыбаясь и потом, наверное, засыпая… Но всё случилось так, что теперь ты так довольно морщишься, упав затылком на подушки, и крепче сжимаешь мои плечи, пока я так неумело, но охотно расцеловываю твою шею, каждый раз чуть прихватывая кожу зубами. — Э-эрнс-ст, — судорожно тянешь, чуть оттягивая ткань моей футболки, и прикрываешь глаза. А я только продолжаю целовать тебя, иногда сосредоточенно посматривая на твоё довольное лицо и пытаясь усмирить биение собственного сердца. Кусаю губы, оторвавшись на мгновение, веду носом по твоему кадыку и трусь кончиком о чувствительную кожу под подбородком, выстанывая твоё имя в ответ. — Любовь… Любовь моя… — ты шепчешь, и я не верю тому, что слышу. Ты впервые вот так прямо и открыто называешь меня любовью. Своей любовью. — А-ах… Я выздоровел! Теперь мне можно! Эрнст, ты слышишь? Мне можно… — Да… Людвиг, да… — одними губами произношу и вновь впиваюсь в твою шею. В то же мгновение ты стонешь — громко, довольно. А я только жмусь к тебе ближе, продолжая. Стягиваю с тебя рубашку, кое-как справившись с пуговицами, жмусь к тебе и горячо выдыхаю в смазанные мокрые поцелуи, пытаясь урвать как можно больше твоих губ. Ты же лежишь подо мной, такой довольный, такой открытый мне, и гладишь меня по пояснице ладонями и коленками по бёдрам. Мы раздеваемся сумбурно, быстро, по-детски стесняясь и неслышно хихикая друг другу в губы. Ты проводишь рукой по моей щеке, и я буквально забываю обо всём, потому что тело просит ближе и остановить себя я уже не могу. Не хочу, Людвиг, не буду… Кровать слабо, но ощутимо прогибается под весом наших тел, когда я снова расцеловываю твою шею, ключицы, плечи, стянув твою футболку. Ты сладко жмуришься, позволяя себя раздевать и дальше, и снова гладишь мою поясницу. Не выдерживая, я всё-таки чуть забираясь пальцами под резинку твоих шорт и больше развожу твои колени, чтобы ещё ближе прижаться к тебе. Внезапно обрушивается странно-приятное осознание настоящего момента, мне даже становится страшно на долю секунды, но, совершенно не беря это во внимание, я продолжаю и дальше. Успеваю встретиться с тобой взглядами, отстраняюсь ненамного, упираясь на вытянутые вперёд руки, рассматриваю твоё лицо, будто вижу его впервые, и даже задерживаю дыхание, натыкаясь взглядом на светлую челку и голубые глаза. Ты коротко чмокаешь меня в губы, и это ещё больше распаляет меня. Я берусь за твой затылок и, не выдержав, целую тебя в губы — жадно, требовательно и, одновременно с тем, очень-очень нежно. Довольный стон слетает с твоих губ, когда я отрываюсь и жмусь губами к твоей шее. Мы уже оба полностью расстались со всей одеждой, и стыд или растерянность — это самое последнее, до чего нам ещё есть дело, кроме друг друга. Тебя лихорадит, трясет, и я очень явно ощущаю это, но даже и не думаю торопиться. Ты вновь перехватываешь мой взгляд, робко тянешься, чтобы поцеловать, и, обхватив коленями мои бёдра, коротко жмёшься своими губами к моим и, не выдерживая, тихо, на самой грани слышимости, просишь: — Эрнст, сейчас… Сейчас… Пожалуйста… И, кивнув, я аккуратно подаюсь вперёд, медленно входя, и тут же замираю. Даю привыкнуть тебе и себе, прикусывая губы. Не сдерживаюсь и коротко выстанываю тебе в шею, а ты лишь сильнее обнимаешь меня ногами, прижимаясь ближе. Сам насаживаешься глубже и снова целуешь. И я собираю твои довольные стоны с губ, начав двигаться быстрее, сильнее, чем и выбиваю новые — ещё более довольные и сладкие. — Сильнее, Эрнст… Сильнее! — рычишь, будто зная, как это подействует на меня. И я наращиваю темп, продолжаю целовать тебя в скулы, шею, ключицы. А потом, заглянув тебе в глазки, в такт с собственными толчками скольжу своей ладонью по твоему члену, обхватив пальцами. На выдохе ты благодарно целуешь меня в мокрый от пота висок, с нажимом ведя короткими ногтями по моей спине. Слышу как стонешь, и сам неконтролируемо выгибаюсь. Собственные губы уже ноют от бесконечных поцелуев и укусов, пальцы путаются в твоих светлых волосах, в груди горит так сильно, что хочется разодрать её, чтобы впустить прохладный воздух и хоть немного остудить организм. Такое это безумие, Людвиг… — Эрнст, — ты усмехаешься, закатив глаза, проводишь ладонью по моим спутанным волосам и крепче обнимаешь, смотря мне прямо в глаза. — Резче… — скользишь носом по моей щеке к виску. — Прошу, резче… Прикусываю губы, услышав тебя, и двигаюсь ещё быстрее, ещё резче, наслаждаясь и ощущением твоей теплоты, и звуками, которые наполняют комнату, — пошлыми хлопками и стонами. На улице так холодно, а в комнате так жарко, и всё это — такой контраст, что с ума сойти можно. Ты только и можешь, что нормально вдохнуть, когда я ускоряюсь, и снова протяжно стонешь. Я двигаюсь резко, размашисто, грубо. Мир в моих глазах на короткое мгновение меркнет. Ты упираешься лбом в разложенные возле головы подушки, будто находя в этом некое спасение. Я слегка меняю угол проникновения и теперь точно попадаю в твою простату. У тебя соскальзывают руки, ты кричишь, просишь, умоляешь ещё, закатываешь глаза, сжимаешь меня своими стенками, и я двигаюсь в этом темпе, кусаю губы, лишь бы ты продолжал наслаждаться. Ты вновь что-то бормочешь, ёрзаешь подо мной торопливее, но срываешься окончательно только после того, как кончаешь мне в ладонь и себе на живот, прогнувшись в спине и хрипло простонав. Ты снова находишь мои губы и лениво целуешь, пока я сам, продолжая толкаться в тебя рывками, не останавливаюсь, кончая, выстанывая твоё имя, мелко подрагивая. А потом валюсь рядом и, едва шевеля губами, едва слышно шепчу: — Людвиг, я… — Эрнст! — ты перебиваешь меня, сжимая другую мою руку и пытаясь отдышатся. — Я… я… И в унисон с тобой я договариваю: — Люблю тебя.***
…а потом пройдёт время, Людвиг, и мы с тобой возьмём новорождённого мальчика из детского приюта, которые в послевоенные годы окажутся едва ли не переполненными. Мы дадим ему двойную фамилию, и после первой встречи он мгновение станет нашим сыном. Потом мы поженимся, — да, я куплю нам кольца, и, если захочешь, мы даже обвенчаемся. Спустя несколько лет мы возьмём ещё одного мальчика и потом девочку. И не будет больше никакой войны, никакой болезни, страха, боли и всего, что нам пришлось пережить в эти ужасные годы нашей единственной и невозвратимой юности…