Вседозволенность

СССР АУ. 1953 год. В чайной тесно: теплый спертый воздух, работяги шумно играют в нарды, моргают желтые лампочки под потолком, туманом стоит густой табачный дым. Скромно искрится маленькая елочка, украшенная аккуратными снежинками из фольги, вырезанными детской рукой. Конец декабря. За окном воет вьюга, рябит радио, суровая буфетчица натирает рюмки сухим вафельным полотенцем; Дмитрию кажется, что такими руками можно заворачивать огромные гайки на заводе. Его развезло со ста грамм. Вообще выпить за ним никогда не водилось: ему обычно подавали бледный сладкий чай в огромных стаканах, что он растягивал на длинный вечер, прислушиваясь к разговорам людей, наблюдая за игрой или перечитывая письма сестры с Большой Земли. Дмитрия редко приглашали к столу мужики, не потому что не любили — знали его характер. Замкнутый, скромный, невеселый человек, захочет — сам подойдет. Тихо поздоровается, потопчется в метре от компании и выдаст что-то невнятное. Посидит минут пятнадцать среди людей и резко засобирается домой, туда, где его никто не ждет. «Дим, ну, посиди еще!» — «Нельзя, никак нельзя, до свидания…» Таких вылазок во внешний мир ему обычно хватало на месяц. Замерз до чертиков, сморщился, когда водка обожгла желудок изнутри. Снег на его плечах и шапке успел растаять и высохнуть. Положил тяжелую голову на деревянный стол, долго смотрел на елочку. Прехорошенькая! Вспомнился Новый год в родительском доме, белая скатерть — снежное полотно, обнявшая ствол, стеклянные игрушки и вырезанный им из дерева кособокий медведь. Отец долго смеялся с этого чудища, потом сам довел до ума и покрыл лаком. Медведь хранился в коробке с новогодним добром много лет и каждое тридцать первое декабря заступал на праздничную вахту. Вплоть до того момента, когда жених сестры пришел к ним на елку с рыжим конопатым другом Женей. Парни жили в одной комнате общежития для иногородних, в Новый год им некуда было податься. — Диковинная штука! — Искренне восхитился Женя, хватая деревяшку со стола, — Тонкая работа! — Вот и я говорю! — Подхватила Катя, нарядная и счастливая, с большой чашкой салата в руках, — Димка сделал в шесть лет, а сейчас стесняется! Думал, вы над его игрушкой смеяться будете. Бледный, как бумага, молодой Дима заламывал под столом дрожащие руки. Все четверо учились в одном институте, но так близко Женю он видел только сейчас. — Ну раз она ему не нужна, можно я себе заберу, в качестве новогоднего подарка? — Валя только присвистнул, дивясь наглости рыжего друга. Катя удивленно примолкла, затем выдала что-то невнятное, мол, не с ней об этом нужно говорить, а со старшим братом. Его вещь. — Ты можешь брать все, что захочешь в этом доме. — Неожиданно-громко бросил Дима. Женя мягко улыбнулся, нежно прижал деревянного медведя к груди и забрал Димино сердце. Елка, елка! Лет пять уже не думал ставить, а теперь вроде бы есть для кого… — Что, Дмитрико? Тяжело тебе под одной крышей с уркой? С трудом поднял слезящийся взгляд: круглолицый смешной нанаец с добрыми глазами — дядя Вася. Хороший мужик, ничего, что пьяница. В светлые дни он мастер на все руки, смекалистый и душевный. Бывает, находит на него водка, как черная туча. Пропадает из жизни на недели — это он называет шагнуть в открытый космос. Дядя Вася всегда возвращается, вот и сегодня у него запланирован полет. — Он не урка, Вась… Он… — Хотел сказать «Девочка с персиками», вовремя прикусил язык. Не сумел скрыть счастливых слез Дмитрий Кларин, когда директор завода лично вручил ему ключи от новенького маленького деревянного домика на отшибе поселка. Не поверил. Всю жизнь ютился от по баракам да коммунальным квартирам, а тут дом, свой. С печкой и железной крышей, беленький, чистенький изнутри. Валя с Катей не разделяли бескорыстной его радости: давно пора, обязаны были жильем обеспечить лет десять назад. У, Сахалин, медвежий угол! Они в Ленинграде успели добиться двушки с ванной на верхнем этаже. «Так вы, дорогие, люди семейные — трое ребятишек. А я один, зачем мне свой дом?» — отвечал Дмитрий. Нет, он был счастлив, до ужаса счастлив. Рука не поднималась изменить там что-то на свой лад, купить шторы или выкрасить окна. Прикипишь к жилью только и хоб — выселят! Вдруг кому-то нужнее. В маленькой комиссионке каким-то образом оказалась картина «Девочка с персиками» в треснувшей раме. Дмитрий не удержался — повесил над столом, любовался черными глазами, формой губ и носа. Подолгу смотрел на нее перед сном. — Тебе в новый дом нужно привести молодую жену, Дмитрико. — Улыбался дядя Вася. — Скучно тебе будет долгими зимними вечерами одному. Тот виновато опустил глаза, обещал подумать над словами друга и притащил с улицы одноухую рыжую кошку. Беда свалилась на Кларина как-раз из-за неприлично простаивающей жилплощади. Один жилец на целый дом, ну куда это годится? Ничего, что дом в одну комнату — двадцать квадратных метров. Ничего, что на Диме Кларине, отправленном по распределению института на Сахалин из-под Ленинграда уже пятнадцать лет держится целый цех. Наплевали и на звание Героя Социалистического труда — вынужденное подселение. Да и кого селят? Бывшего заключенного, урку, зэка. Тотальная амнистия пятьдесят третьего года коснулась и поселка в тридцать домов. Надо бы Дмитрию проявить характер, может и избежал бы беды. — Если не к тебе, то куда, Дим? — Спросил председатель, заставая беднягу врасплох. Не пустишь же добровольно лагерного мужика в семью, где малые дети и девки на выданье? До первой оттепели и выселим, там уж пусть сам себе крышу над головой ищет. Дмитрий долго ходил с этой новостью, сам не свой. Сперва выделил будущему гостю самый дальний угол, затем смекнул, что друга нужно держать рядом, а врага еще ближе. Соорудил место, где можно спать напротив своей кровати, пусть этот тип всегда будет у него на виду, в крайнем случае всегда можно занавеску натянуть. Перед глазами всплывали страшные картины лысого громилы с наколками и ножом-бабочкой на большом пальце, что превратит Димины двадцать квадратных метров в проходной двор и балаган, прожжет «Девочке с персиками» оба глаза сигаретным бычком, а после обязательно прирежет хозяина дома. В последние дни сентября в поселке утвердились снег и первый мороз. Стройный, миниатюрный, черноглазый рано-поседевший мужчина, стоял в тонком заношенном плащике, интеллигентно поджав красивые губы. Наверняка продрог до костей! Ни на что не жалуясь, осторожно опустил вещмешок на чисто-вымытый пол. Долго-долго смотрел на картину над столом, затем с безразличием бросил угрожающе-загнанный взгляд на Диму. — Эдуард Федорович. — Кивок в сторону хозяина, следы лагерных лет на лице освятил слабый солнечный луч. -… Дмитрий Дмитрич. — Кларин почувствовал, как у него подкашиваются ноги. — Приятно. — Врал, вовсе нет, — У вашего Дома культуры появилось фортепиано несколько лет назад, я учитель музыки. Можно пройти? Дмитрий лежал в сугробе, возможно, впервые в жизни. Умом понимал, что опасно идти на поводу у усталого пьяного тела и задремав, можно уснуть навсегда. Ноги не шли. Единственный раз он напивался до чертиков в гостях у Кати, года три назад в Ленинграде. Тяжело ей жилось с мужем. Серьезный, но добрый, белокурый правильный Валя пришел с войны другим человеком. Бил жену и детей, срывая злобу. Не перекрывали это ни награды с фронта, ни офицерское звание, ни деньги, что у сестры в семье водились. Катя писала Дмитрию грустные письма. Зная ее волевой характер и терпение, он понимал, что сестра зря жаловаться не будет. Все-таки, неправильно это: такими вещами нужно делиться с подругой, с сестрой, с мамой, но не с ним. Что Дима может сделать? Как-то, гостя в Ленинграде, он попытался возразить Вале что-то пьяным голосом. Тот осек шурина леденящей фразой: «Не тебе меня судить. Ты не воевал, Дима.» И правда. Дима хотел, вернее глубоко в душе очень боялся и радовался, что не взяли, но ведь хотел! Сколько боевых машин сделал их завод за войну трудно сосчитать. Директор разорвал прошение на фронт у Димы на глазах, обозвал дураком. Такого тюфяка прикончит первая пуля, а в тылу его голова и руки незаменимы. Пусть незаменимых в их стране нет, Дима Кларин должен остаться на заводе. Астматик Женя ушел на войну только в сорок четвертом, он был рад. Улыбался, поглаживая деревянного новогоднего медведя, держал Диму на вокзале за руку. Вгонял в краску. Пусть смотрят те, кому нечего делать. Женя обещал, что вернется, но Дима не верил. Не ему не верил, не верил, что Жене это удастся. Угадал: похоронка ровно через два месяца. А дальше долгая пустота, Победа и Сахалин. Подальше от людей, от воспоминаний. Вечное ноющее чувство вины. Однажды после очередного Катиного письма, накатал Дмитрий Кларин истеричный быстрый ответ большими буквами на целый лист: «Катерина! Бросай все, бери детей и приезжай ко мне! Места всем хватит! Здесь и школа и садик в тридцати километрах — все есть! В клуб на днях привезли пианино! Работу найдешь, на заводе всегда нужны новые руки! Нельзя же так, Катя, нельзя так мучиться и ребятишек мучить! Будет звать назад — не слушай! Таких, как он не исправить! Приезжай, приезжай, Катя! Не бойся, я ведь твой старший брат, родителей нет, так хоть я. Помогу чем смогу!

С любовью, твой Дима! Очень жду!»

В ужасе бросился на почту с первыми лучами солнца — успел перехватить письмо. Катя не дура, но не дай Бог сорвалась бы от отчаяния. Разрушила бы семью. Не жить ей, городской жене офицера на Сахалине. Не защитить ему сестру от жестокого мужа. А пианино в Доме Культуры некому настроить. — Дииимочка! — Эдя. Смеется, раскрыл объятия, стоя на пороге с сигаретой во рту. За пару месяцев он отъелся, похорошел, на щеках появился легкий румянец. Осторожно вдохнул свободу, опьянел от ее запаха, подобрел. Дмитрий гнал от себя навязчивые мысли: если бы Эдуард Федорович родился женщиной — вышла бы копия «Девочки с персиками». Если бы Эдуард Федорович родился женщиной все было бы правильно, можно было спокойно говорить, что это судьба. Все это, что им прошлось пережить. — Я тебя таким впервые вижу, Димочка. — Заботливо стряхивает с плеч налипший снег, — Что ж это ты, перепутал? Новый год завтра. Завтра праздничный концерт в Доме Культуры, переломанные пальцы Эди будут несколько часов плясать по клавишам. Совсем не то, что до лагеря, совсем. В молодости он охотнее пел, чем играл, выходил на Одесскую большую сцену. Сегодня голос крошится и срывается от легкого ветерка и едва ощутимого вскрика. Монотонное хриплое бормотание. Кажется, Дмитрий отдал бы все что угодно за пластинку с арией двадцатилетнего Эди. Впервые за пятнадцать лет сел за инструмент, настроил, сыграл знакомую мелодию дрожащей рукой, разрыдался. Перед самой войной посадили за матерную частушку о правительстве, его и трех студентов муз-училища, что дурачились пьяные. В карцере первым делом сломали пальцы. А дальше, относительно везло в лагерной жизни, холод, рутина, работа впроголодь, но ничего больше. Так пятнадцать лет. В поселке кроме Димы и Главы Дома культуры от него все шарахались. Эта дама была готова работать с самим чертом, лишь бы он помог сдвинуть их самодеятельность с мертвой точки. А Эдуард Федорович не был чертом. Дмитрий бы даже рискнул назвать его красивым… Оба отчего-то смущались, переодеваясь на работу, до сих пор «выкали», с трудом находили темы для разговора. Однажды Дима осторожно рассказал ему про Женю, опуская объятия, стыдливые взгляды и день, когда он обезумев поцеловал розовую конопатую мягкую щеку. Эдя внимательно выслушал и заключил: «Наверное, я бы тоже влюбился в твоего Женю.» Дмитрия Кларина едва не хватил удар, он боялся поднять глаза на учителя музыки неделю. Эдя повесил мокрую шубу на горячую гудящую печку. Дима лежал на кровати, любуясь им снизу вверх. В юности у него, наверняка, были волосы черные, как воронье крыло. За окном все выла вьюга. Музыка, что удалось добыть Эде из старого куска дерева на концерте в честь Дня Октября, до сих пор звучала в голове. Уже завтра он снова ее услышит. Сел к нему, прямо на скрипучую пружинистую кровать, смотрит по-доброму, но испытующе. Дима бережно взял сухую шершавую мозолистую руку. Медленно покрывал ее поцелуями. Эдя ласково провел свободной ладонью по его кудрявой голове, наклонился навстречу. Вдохнул запах водки и сельди с луком, поджал губы. Пьяный Дима виновато улыбнулся и едва осязаемо чмокнул в горячую шею. Одноухая рыжая кошка зевнула, лежа на Диминой шапке. — Не надо, Дим. Не надо. Не надо… — Каждая фраза звучала неуверенней, тише и игривее предыдущей. Сухие губы обоих не спешили соединятся, подрагивая привыкали к близости, неумело терлись друг о дружку. Один забыл, какого это, второй и вовсе не знал. Черные лисьи глазки близко-близко, у самого носа Димы. Руки могут ощупать выступающие ребра, шею и грудь. Эдя кладет голову на крепкое мужское плечо, ловко освобождается из колючего шерстяного свитера. Дима Кларин не уверен, но ему, наверное, тоже следует раздеться. За окном не утихает вьюга, гудит печь, спит одноухая кошка. «Девочка с персиками» осуждающе смотрит свысока. Одна ночь до самоубийства.