Вседозволенность

Джек привычно зачерпнул красно-оранжевое месиво большой ложкой и сунул за щеку. Вспомнил, что терпеть не мог жаренные помидоры с яйцом. Обычно не привередливый в еде ребенок, страдальчески сморщился и выплюнул завтрак прямо на слюнявчик. Мать вытерла Джеку рот подолом домашнего платья и забрала тарелку. Не стала заставлять. Увидел бы отец, со всей силы бы треснул по губам. Энзо щедро нашинковал в сковородку полкилограмма томатов, высыпал пачку приправы. Пахло еще ничего, ингредиенты знакомы и сносны. Трудно испортить такое блюдо. Попробовал прожевать: ужасно. Кисло-сладкая каша, отдающая дешевыми чипсами. Энзо лопает, аж мурлычет от удовольствия, соскребает пригоревшие остатки. О чем-то болтает, размахивая деревянной лопаточкой. Джек ведь ел его стряпню еще вчера, но будто не чувствовал вкуса. Как бы отказаться от завтрака, чтобы его не обидеть? — Похоже на блевотину. Энзо вскрикивает от ужаса, оскорбившись. На мгновение он подумал, что забыл английский язык. Настолько не ожидал, что в его кулинарном гении мог кто-то усомниться. Джек вжимает голову в плечи, испуганные зеленые глаза выражают раскаяние. — ...Вы только гляньте какая цаца! — На дно пустой продуктовой тележки падает пачка сосисок. — Я ему первое, второе и свежевыжатый сок! А он?! — Следом летит кетчуп, догоняет горчица. Джек, проявляя инициативу, тянется за дешевыми макаронами на нижней полке, получает в лоб упаковкой самых итальянских спагетти из маленького местного супермаркета. Энзо продолжает возмущенный монолог, инстинктивно двигаясь к отделу с алкоголем. Несколько сонных покупателей пялятся на странную пару. Крепкие загорелые руки сжимают тележку, Джек Кларк весь отдается ее движению. Он вспомнил, что не любил утренние походы в магазин. Несколько месяцев все более-менее существенные ощущения приходили к нему постфактум. Мучает изжога — должно быть, подгорел хлеб. Мокрые носки — ботинок прохудился. Течет из носа — нужно шапку носить, ну или ебальник беречь от тех, кто мог его разбить. А то Кенди увидит, ругаться будет. Горечи, холода и боли напрямую он не испытывал. Как-то бродил по улице и его стошнило прямо себе под ноги. Аллергия на цитрусовые, точно! Вкус апельсина в пироге, что притащил Юджи, он сразу не заметил. А тут бац и — кисло-сладкое месиво во рту: не проглотить. Или антидепрессанты перестают действовать, или кто-то пробудил Джека Кларка ото сна. Ведь что-то и свитер колется, и рыбой воняет, и противное пиликанье на кассе не прекращается. И люди стоят, ну слишком близко к Джеку. А эта пожилая леди того и гляди, оттолкнет его в сторону и доберется до молока, что он загородил тележкой. — Аха-хах! Джееек! Это ты! — Энзо с гаденькой улыбкой щурит черные лисьи глаза, держит у самого носа пятикилограммовую пачку кошачьего корма. «Для пушистых друзей с избыточным весом!» На упаковке раскормленный полосатый котик с грустными глазами. И вовсе не похоже… Редкий товар продуктовом магазине, наверняка, закинутый на самую дальнюю полку, просто так на глаза не попадется. Все Энзо нужно посмотреть, подержать в руках и попробовать на вкус. Джек молчал. — Ну и дурак! — Он ожидал хотя бы улыбки, грозно тряхнул кудрявой головой и почапал за пивом в розовых кроссовках с цветными лампочками в подошве. Юджин бы обписался от счастья, если бы ему такие достались. «Скажи, что я красивый!» — требовал Энзо, хвастаясь новыми шелковыми рубашками, оперным костюмом и даже блеском для губ. Джек невнятно кивал в знак согласия. Энзо, кажется, был всем доволен. Он не был красивым! То есть, «красивый» — это не то слово, чтобы описать человека, которого порой хотелось задушить, или хотя бы завалить стеллажом с рыбными консервами за глупые шутки. Порой же Джека охватывало жгучее чувство вины и ужаса, когда он осознавал, что крадет это сонное мягкое смуглое поджарое тело, пахнущее дорогими духами у всего остального мира. Крадет у Юджина тоже. Джек не достоин делить ложу с таким, как он, и даже получать под дых кожаным сапогом в его квартире. Он до сих пор с трудом выдерживал взгляд итальянца. Если им приходилось идти по улице, смотрел на обгоняющие его стройные быстрые ноги. Да и они порой сводили с ума. Сколько прыти и дерзости в простых движениях, каждый резкий скачок — блеск лампочек меж чужих скучных ботинок. Грохнуться бы на холодный дурно вымытый пол, и целовать, целовать, целовать! От щиколотки до колен: так по кругу. Прижаться головой к цветным лампочкам, крепко обнять! Чтоб все смотрели! Если ты спросишь, какой ты, Энзо, — ты «Девочка с персиками»! Старинная уютно-пыльная картина. Ты в светлой комнате, в дорогих розовых одеждах. Ты смотришь с легкой улыбкой. Солнце из раскрытого окна целует твою смуглую нежную кожу! Сбор персиков — единственная работа, которую можно поручить такому созданию! Ты сдержанно-прекрасен и знаешь об этом! Ты состоишь из грубых крупных мазков, из контрастных пятен. Ты смотришь прямо в глаза этим утром за завтраком. Ты, может, и не виноват, что вырос в роскоши и любви, что избалован семейным благополучием. Ты часть меня, чужой непохожий человек. В глубине твоего взгляда в последние месяцы жизни я нахожу себя! Провожу параллели со страной, где никогда не был и чувствами, что никогда не испытывал! Вижу свою деревенскую веранду, наши, с трудом пережившие заморозки садовые персики, общее для всех белое солнце. Ты «Девочка с персиками» — образ, что я вожделел все сорок четыре года. Почему я должен упаковывать эти чувства в слово «красивый»?! Едва ли ты поймешь… А мне не решиться сказать это вслух. Сердце глухо стучит в горле. Джек прижимается к холодной сырой стене, снаружи пахнет мочой и бензином. Кроссовки Энзо сияют во тьме с особенной силой: он стоит неподалеку, как король пришельцев или Архангел Гавриил-Заступник. Неожиданный ужас заставил взрослого сорока четырехлетнего мужика выскочить прочь из магазина. Он не выдержал посторонних взглядов, писка кассы и замкнутого пространства. За пару лет первая паническая атака. Джек будто учится заново дышать, сидя у мусорного бака. Энзо, ты плохо на меня влияешь. Я не хочу ничего чувствовать. — Мы похожи на семью бомжей, Кларк. Это у тебя от голода голова закружилась. Пошли домой — варить сосиски. Шесть месяцев до самоубийства.