Самая упрямая в мире вещь

Бет просит водителя высадить ее у метро. Ей не надо оборачиваться, чтобы чувствовать на себе цепкий холодный взгляд сопровождающего, следующего за ней на расстоянии, пока девушка неторопливо шагает по парку куда глаза глядят; мелкий гравий едет под каблуками, а теплый майский ветер ерошит волосы и лезет на грудь под распахнутый пиджак. Хармон прилетала в СССР на турниры в декабре, августе и сентябре, но и предположить не могла, что Москва может быть настолько зеленой и светлой, умывшись шедшим всю ночь дождем, украсившись зацветшей белой сиренью и пестрыми алыми флагами. Голуби чистят перья, воркуя о чем-то своем, солнце сияет-дрожит в металле «Кировской», и никто из прохожих не узнает в одетой на заграничный манер рыжеволосой девушке знаменитую шахматистку. В кармане ее пиджака — последняя оставшаяся из пачки сигарета советской марки (она не может верно прочесть название: глупый язык даже после стольких лет все еще не слушается и картавит) и зачем-то стащенный с гостиничной стойки регистрации жетон на метро, будто бы Элизабет удастся им воспользоваться. В двадцать восемь Бет наконец замечает то, чего не дано было понять в юности: тесный шахматный круг неустанно сжимается, безжалостно выплевывая недостойных, переломав-перемолов их в пыль. После очередного громкого триумфа она жмет руку мальчишке-бельгийцу — вундеркинду, конечно, — прекрасно зная, что тот больше никогда не сядет за стол с чемпионами; она протягивает руку университетскому преподавателю из Франции, сперва игравшему в актовом зале школы и на четвертом десятке не без труда начавшему профессиональную карьеру; она поздравляет с победой англичанку Агату, нутром ощущая ее потенциал и едва уловимую угрозу сильной в будущем соперницы. Проигрыши Василию Боргову — больше не трагедия, а победы — рутина, похожая на написание финансового квартального отчета (конечно, она в жизни не написала ни единого отчета). Шахматы для Бет окончательно превращаются в работу, пусть и не самую плохую, пусть и временами «так же радуя»: играть с Бенни ей нравится больше, чем заниматься любовью, а побеждать его, очевидно, тем более. В этом-то, знаете, и соль: королеве-сиротке все еще нравится побеждать — ничуть не меньше, чем когда-то в детстве. Красная королева Елена Смирнова не меняет для нее ничего, как и любой из соперников, но Хармон все-таки вешает на свои чувства невинно-подростковый ярлык «интерес», находя это слово наиболее ёмким. Усталое и хмурое лицо напротив филигранно вписывается в ее собственную картину бытия, а эндшпили не уступающей ни на ход, ни на клетку соперницы безукоризненно точны; конечно, сегодня она узнает женщину даже не по лицу — по наклону головы. Елена читает, сидя на лавочке в парке, а девчонка не знает, почему не может просто пройти мимо, как не проходит мимо лежащей в архиве Публичной библиотеки Сиэтла пожелтевшей газетной страницы из «Шахматы в СССР», с которой глядит тогда еще двадцатилетняя Леночка-Лена, сжав губы в нить и горделиво вздернув подбородок, двумя руками прижимая к груди кубок победителя (у самой Бет, знаете, есть до боли похожая фотография). Елена, поглощенная романом, еще больше напоминает учительницу математики, чем во время чемпионатов, но безвкусный грязно-коричневый переплет и заглавие «Мастер и Маргарита» совершенно ничего не говорят Бет (маргарита — коктейль, в котором ликер ничтоже сумняшеся заменили «столичной»?). Налетевший с пруда сильный порыв ветра ерошит Смирновой волосы, непривычно разметавшиеся по плечам, и она захлопывает книгу, небрежно заложив страницу пальцем; Хармон смотрит на женщину пару мгновений и выдает на русском неуверенное и ужасно картавое «добрый день», не самым вежливым способом привлекая к себе внимание. Ее учили, что «привет» не говорят малознакомым; господи, с досадой думает девчонка, разве Елена ей после стольких матчей, после стольких лет — чужая? Та отвечает: «здравствуй, Лиза» и неожиданно улыбается — красиво и светло, мгновенно расцветая вслед за умытой дождями и майским солнцем Москвой, совершенно не походя на себя-журнальную или склонившуюся над шахматной доской; скол на нижнем резце справа делает ее удивительно человечной, рассеянно думает Элизабет, глядя на женщину во все глаза. «Язык может скрывать истину, а глаза — никогда», — произносит вдруг Елена и, видя непонимание девушки, кивком указывает на книгу. — Михаил Булгаков, писатель. Лиза, может быть вы читали?». Конечно, Бет не читала Булгакова; Бет не верит в ведьм, сверх всякой меры болтливых котов и ничего-ничего не знает о трамвайных путях на Патриарших, на тусклом металле которых блестит пролитое масло. Ее робкое «можете мне рассказать?» слетает с губ как то естественно, само собой; дождавшись приглашающего кивка, девчонка садится на скамью рядом с женщиной, и Смирнова закрывает наконец книгу (боже ж ты мой, снова думает Хармон, переплет все-таки просто ужасен). Бет нравится слушать, как Елена говорит по-русски; как делает паузы, давая той время перевести и понять смысл фразы, как с учительским занудством и педантичностью не путается в датах, персонажах, деталях, биографических фактах. Мама, кажется, не была такой, а Альма не была такой совершенно точно. Смирнова угощает Хармон найденной в сумке конфетой, Элизабет разворачивает яркий фантик и читает название по слогам — «Кра-сна-я-ша-по-чка», — и Елена вдруг начинает смеяться, улыбаясь каким-то своим мыслям, снова становясь от этого удивительно красивой: «Вы ведь с ней чем-то похожи, Лиза». Девчонка завороженно смотрит на мелкие морщинки в уголках ее глаз, на длинные светлые волосы, слегка вьющиеся на концах, на держащую книгу левую руку, на безымянном пальце которой тускло блестит обручальное кольцо (Бет кто-то рассказывал: это вдовья отметина). Искренность Смирновой удушающе бьет под дых, сбивая мысли/сбивая с толку и учащая сердцебиение; «Подарите мне книжку, пожалуйста», — просит вдруг Бет и сразу же ругает себя: глупая просьба, с чего бы сопернице соглашаться, но женщина протягивает том, не раздумывая: «Конечно, возьмите. Здесь в шахматы играет кот, вам должно понравиться». Хармон удивленно вскидывает брови и тоже не может сдержать улыбки (она по-настоящему оценит этот жест лишь через долгие-долгие годы). Нераскуренная сигарета русской непроизносимой марки так и остается в кармане ее пиджака, соседствуя с чужим жетоном метрополитена и посадочным талоном на ночной рейс «Москва — Вашингтон». Мир сжимается до иллюминатора и серебристого крыла, мерцающего меж вылинявшей перины облаков и лежащей на коленях книги; «Мастер и Маргарита» на середине двадцать второй главы заложена тщательно разглаженным конфетным фантиком с девочкой в красной шапке: дальше читать ей пока тяжело, знания языка мучительно не хватает, а глаза от усталости закрываются сами собой. Девушка отказывается от пледа, вежливо улыбнувшись стюардессе, отворачивается к окну и решает, что с понедельника — больше никаких зеленых таблеток.  Понедельник ведь наступит когда-нибудь, правда?