Вечность

      Если бы Тео обладала сверхспособностью, то это была бы вечность.       Она была бы вечна, как муза, которая дарит вдохновение поколениям творцов. Её благоговение рождало бы тысячи ловко сплетённых любовных строк, где простой поэт упивался глубиной её глаз; сотни чувственных рисунков, в которых мастер кисти восхвалял её изящнейшую фигуру; десятки мелодий, пронизанных чувством глубокой очарованности и восхищения.       Она была бы вечна, как сказки, которые нянюшка, ласково укрыв одеялом засыпающих, рассказывает детям перед сном. Такие же интересные, динамичные и прекрасные, как она, сказки полностью захватывают внимание, не оставляя ни малейшего шанса на безразличие. Её бы ждали, как ту самую — любимую, обожаемую, заслушанную до дыр. Помнится, когда я был ещё ребёнком, иногда, в те редкие дни, когда получалось вырваться с работы немного раньше (а случалось это редко, ведь им с отцом приходилось кормить четыре рта, а это та ещё задача), мама рассказывала нам сказки. Моим любимым был рассказ о пряничном человечке, умело сбежавшем от двух стариков, за что поплатился гибелью в пасти лисицы. Однажды, в одном из разговоров, навеянных воспоминаниями из детства, я поделился с Тео своей маленькой мечтой — услышать эту сказку ещё раз. В ответ я получил недоумение: «Почему же ты не попросил об этом кого-нибудь?». Мне, поборов своё смущение, пришлось пуститься в объяснения (мне хотелось не просто услышать пересказ истории, я нуждался в той атмосфере, в той интонации, ласковом голосе, тёплых руках и нежности в улыбке). Ожидая чего-угодно, начиная лёгкой иронией и заканчивая самой настоящей насмешкой, я был поражён. Она улыбнулась и, стянув с себя плед, накрыла им полусидящего меня.       — Не уверена, что я похожа на твою мать, — сказала она, вынудив меня уложить свою голову на её колени. — Но я постараюсь.       И она читала мне сказку, запинаясь, забывая, пропуская какие-то моменты, но читала. Её руки поглаживали мои волосы, улыбка грела сердце и прогоняла ностальгическую тоску. Большего мне было и не нужно.       Она бы была вечна, как весна — время возрождения природы, прихода жизни в мир, просыпающийся после ледяного сна. От её теплого взгляда таял бы снег, а в проталинах распускались первые вестники тепла — подснежники. Её прихода жаждали все ищущие любви души, чтобы с праздного благословения окунуться в омут страсти, чувств и влечения. А она бы лишь улыбалась, как обычно это делает — мягко, тепло… Так, что на душе становится легче, а до сей поры ледяное сердце в миг оттаяло бы и стало убежищем для сотен распустившихся роз, в животе запорхали бы миллионы бабочек, оповещающих, что она здесь. Любовь пришла. Пришла она, моя Тео.       Она бы была вечна, как война, в буре которой сейчас погибает человечество. Неподвластная стихиям, ищущая выгоды, готовая идти по головам ради своей цели, она бы добивалась всего, чего ей хотелось. Ни одно её желание и стремление не оставались бы без внимания. Всё бы шло на алтарь её карьеры, хотелось бы этого кому-то или нет. Циничная Тео знает, что ей нужно, и всегда идёт к своей цели.       Когда однажды ночью, во время нашего очередного приступа любовной бессонницы, я рассказал ей об этом, она рассмеялась. Её до сей поры сонные глаза широко распахнулись, а море, прячущееся в её очах, стало штормить, грудь начала резко вздыматься вверх, но совсем не из-за смеха.       — А мне кажется, моей суперспособностью было бы… — она не в своей манере, совсем не так, как это делала всегда, окунаясь в омут раздумий, закусила губу. — Внушение! Я бы смогла убедить всех, что эта война никому ничего не даст. Кроме похоронок ждущим матерям, сотни убитых тел сырой земле и отвратительнейшее удовлетворение таким, как Нойманн. Чёрт бы его побрал.       «Эта девушка не так проста, — подумалось мне. — Мы говорили об этом, казалось, уже сотни раз. Что-то здесь нечисто. О чём-то она решила умолчать». Тогда я не смог сдержать улыбки. Мы знакомы не так давно, но я уже чувствую её: настроение, эмоции, мысли, желания. Я чувствую её саму, её натуру, душу, плоть и кровь. По одному мимолётному жесту я могу определить, когда она воистину раздражена (даже если ей совсем не хочется это показывать), а когда искусно придуривается. Отдам должное — актриса она прекрасная.       И тогда, упоённый этими мыслями, я спросил: «Всего лишь?».       — Ну ладно, — её черты смягчились, а голова упала на моё плечо. — Я бы убедила всех, а в особенности редакцию «Times», что журналистки талантливее меня им не найти.       О, знала бы ты, дорогая, милая Тео, насколько оказалась права в ту неспокойную ночь. Еë статьи быстро переросли уровень «Секретов домохозяйки», потребовав к себе большего уважения, чем люди готовы были ей — молодой неопытной женщине-корреспонденту без образования — дать. И тогда её уважал я. Уважал за весь остальной мир. И большего, казалось, ей было не нужно.       — Меня ты уже убедила, — моё сердце защемило, когда я встретился с её горящим нежностью взглядом. Мне казалось, что я вот-вот умру — то ли от сердечного приступа, то ли от невозможности вдохнуть. Я был парализован, обезврежен и обезоружен одним лишь взглядом. — Поверь, ты многого добьёшься.        Найдя в себе силы, я всë-таки смог пошевелиться — руки магнитом потянулись к ней. Устроившись в полуобъятьях, она подхватила мою кисть и стала неуверенно перебирать пальцы. От каждого её прикосновения через меня проходил ток, пробуждая не так давно придремавших в животе бабочек.       — Знаешь, я уже многого добилась, — заметила она через некоторое время. — Например, твоей любви. Для меня это очень важно.       Я очень хотел сказать ей, как это важно и для меня, как сильно я в неё влюблён, но не смог промолвить и слова.       — Если бы я была вечна, как то, что я чувствую к тебе, то, наверное… — она запнулась, казалось бы, подбирая слова. Но она прекрасно знала, что говорить. Знала, но не могла. — Я бы никогда не умерла.       — Я бы тоже, — мой голос гулко разлетелся по комнате.       Только вот она действительно никогда не умрёт, в отличие от меня.       Тео думает, что я не знаю о её вечности. Уверен, она даже не представляет, что в эту маленькую тайну посвящена ещё одна душа. Но, к сожалению, я всё понял. Понял слишком рано, и тем самым обрёк себя на вечные страдания в мыслях о том, что для меня её улыбка не будет вечной. Я постарею, обрюзгну, полюблю послеобеденный сон и атласные халаты, а она так и останется молодой, прекрасной, очаровательной девушкой с неимоверно милым шрамом на подбородке.       Придёт время, и тогда её нежные руки приласкают другого, её мысли и сердце займёт кто-то иной. Придёт время, и тогда… Я умру.