Контракт Одиссея

В вечернем воздухе ощущается сладкий запах цветущей вишни. Люди на улицах никуда не торопятся, гуляют себе по парку, дети кормят хлебом уток. Это запрещено; впрочем, Уилл не побежит им это объяснять. Пусть их родители разбираются. Он беспристрастно наблюдает, как из участка выскакивает молодой, хорошо сложенный парень. Он чуть ли не вприскочку спускается по ступенькам, громко стуча каблуками. В зубах у него зубочистка. «Позёр,» проскальзывает в мыслях у Берроуза. Стоит ему отвернуться, как парнишка оказывается в метре от его машины. Спокойствие прерывает громкий шлепок грубой, повидавшей настоящую работу руки по крыше низкой тачки. Уильям не сдержался и вздрогнул. — Ну что, старик, как смена? — на широкой улыбке произносит бывший заключённый. Он наклоняется прямо к окошку и говорит громко, хотя окно и так открыто ровно на три четверти. Уильям недовольно хмурится. Ещё в участке насмотрелся на его вечно довольное лицо, а теперь мог разглядеть в мельчайших деталях — каждый изгиб, каждую ямочку на загорелой, огрубевшей коже. Берроуз решил не отвечать. — Скучно, да? Я бы тоже заскучал, — Керуак огляделся вокруг, убедившись, что разглядывать особо нечего. Они были окружены таким спокойствием и порядком, что Джек, определенно, очень сильно выделялся на его фоне. Он весь лучился внутренней энергией. — Сэр, уберите руку с машины и идите по своим делам, — протарабанил Уильям. Может, не очень хотелось, но служба есть служба. Гребаная служба, на которой теперь спокойно не закинешься. Все глаза направлены на тебя и на твою полицейскую легковушку. Ведь тут так спокойно и мирно, что даже полицейская машина выглядит инородно. — У меня до завтра никаких дел нет. Только если вы не придумаете, чем мне занять руки, Мистер Полицейский. — Иди камни в пруд побросай. Керуак расхохотался. — Может, вы плохо меня слышите, Мистер Сэр? Откройте окно пошире! — он прижался к стеклу, как ребенок, и стал говорить так громко, чтобы наверняка заставить всю улицу испытать неловкость. Сердце Уильяма тут же забилось чаще. Просто так от него не избавиться. «Сейчас бы раствор две десятых, да побыстрее.» Морфий избавил бы и от его присутствия, и от мыслей о нем одновременно. Ловя на себе и на своей машине косые взгляды, Уильям торопится открыть окно пошире. Отодвигается, ведь Керуак практически просунул голову в машину. — Что тебе от меня нужно? — предельно раздражённо спрашивает у него Берроуз, бесстрашно заглядывая прямо в два блестящих, темных омута. Парень был привлекательным, знал об этом и, черт возьми, понимал, как влияет на Уилла, на непоколебимого Мистера Полицейского. Поэтому он тянет секунды, как только может, подавляя ехидную улыбочку. — Ты мне нужен, Мистер, — без колебаний говорит Джек, постукивая носком ботинка по асфальту. Он так расслаблен, а Уилл так напряжённо держится за ручку, будто готов сию же секунду защемить наглецу голову и отсечь ее к херам собачьим. В таком случае его голова приземлится к нему на колени, а это противно, поэтому Уилл от идеи отказывается. Чувствуя, как к горлу подступает удушье, Берроуз прерывает зрительный контакт. Они оба не дети, а Уилл недостаточно кокетлив и изворотлив, чтобы как-то обыграть его. Предложение прямое, как взлетная полоса. Всё-таки он закрывает окно. Керуак быстро реагирует и оскакивает назад, и оно закрывается обратно на три четверти. Коп смотрит на загорелого, облюбованного солнцем Джека исподлобья из-под толстых линз своих очков. — Назад давай. Мистер Полицейский срабатывает, как часы. Голос, холодный, строгий и требовательный, чуть не отправляет Джека в небеса, но он держится крепче и запрыгивает в тачку. Они тут же срываются с места. Всю дорогу Берроуз нервно оглядывается на пассажирские места. Зеркало заднего вида отражает только три четверти всего Джека — спокойного, пышащего энергией южанина с совершенно северными глазами. Машина несётся по полупустым, солнечным дорогам навстречу горящему огнем закату. Домишки становятся всё ниже, их ряды редеют, над ними все сильнее преобладают высокие деревья. Они выстраиваются в стены вокруг шоссе — тогда Уильям жмёт на тормоз и машина по инерции скатывается на зелёную обочину. Только шум мотора затихает, Уильям понимает, какое громкое у него дыхание. Иначе быть не может, когда те же пальцы, что с силой ударили по крыше, заползают под ворот выглаженной рубашки и медленно сдавливают шею. — Тонкая, — констатирует Джек. — Как у птенца. Уильяма одолевает дрожь. Он вжимается в кресло, нащупывает ремень безопасности и отстёгивается. Это вынуждает Керуака отпустить его: он нащупывает рычаг чуть ниже, и спинка кресла Сьюарда падает назад. Он от неожиданности вскакивает, и тут же натыкается на мягкие губы. К этому моменту все и без слов ясно, как днём. И Уильям больше не сдерживает себя — целует жадно, пробуя Джека на вкус. Он не сомневался, что почувствует на губах сладкий вермут. Это так в его стиле. Снова руки Джека на его шее. Оттаскивают. Уильям вздрагивает — чувствует себя грязным, порочным. — А ещё препирался. Глупый полицейский. От его голоса Берроуза трясет. Даже слегка мутит. Сознание куда-то уплывает от его янтарных глаз. — Есть возражения? — спрашивает Джек, ненадолго возвращая Уильяма в эту машину, на обочину Сент-Луиса, штат Миссури. Он раздражён, поэтому снова хмурится. — Никаких, сэр, — выпаливает и плюет на все. Плевать, когда Керуак так обворожительно вскидывает брови и густо краснеет. Оно того стоит. — Хороший Вилли. И Вилли послушно перебирается на заднее сидение, забивается в угол, утыкается затылком в окно и позволяет Джеку прижаться к нему, утянув в медленный поцелуй. Уильям брезглив, но он не против, когда язык Джека оказывается у него во рту и исследует ряды ровных, белых зубов. Он не против, когда этот язык вычерчивает тонкие контуры его скул, скользит к уху. Джек тяжело выдыхает, и Вилли тоже, нетерпеливо двигая бедрами. Керуак сжимает его шею грубыми пальцами, поворачивает его голову так, как ему будет удобно, чтобы коснуться её губами. Вилли не выдерживает и пристыженно стонет. У него нет ни одного оправдания — он ужасно возбудился. — Терпение, Вилли, — дразнит Джек, ограничивая воздух. — Ты же в этом спец. Вилли ущемлен, но проклятия застревают в горле вместе с воздухом. Он снова стонет и жмурится, когда горячий рот припадает к его коже. — Такая бледная… — Знаю. Сбивчивое дыхание наполняет машину. Зубами и губами Джек терроризирует тонкую кожу на шее Берроуза, а он, как змей в клетке, извивается под ним и пытается снять с него рубашку, но пуговицы слишком тугие. Мистер Полицейский? Лучше Мистер Неудачник. Мистер Лох. Бледные щеки Вилли покраснели, очки съехали на переносицу. Джек вежливо поправляет их после того, как оставил на его шее болючий, синий засос. Боль разрядами прошивает худое тело. — «Не попадайся мне на глаза», да? — припоминал Джек горячим шепотом. — Так боялся, что мне удастся соблазнить тебя? — Ты животное, — Уильям рычит в ответ, в нем кипит подавленная гордость. — Завязывай с этим, — он впился в его губы крепким поцелуем. Берроуз реагирует быстро, как самый-лучший-коп-в-мире и кусает его. Нижняя губа Джека теперь кровоточит, но он не обращает на это никакого внимания. — Можешь врать себе, но меня не обманешь. Капля крови падает на белоснежную рубашку. Уильям жадно слизывает остатки крови с губы, провоцируя новый поцелуй. Горячие ладони Джека ползут вниз, по рубашке, мнут ее, царапают ногтями кожу. Вилли становится по-настоящему жарко.

***

Его мышцы ещё пребывают в состоянии приятного неведения перед крепатурой — скорее всего, завтра он сойдет с ума от боли, если только не вмажет обезболивающее. Пока его только слабо потряхивает от усталости и голода, и еще совсем немного — от ночной прохлады. В машину проникает свет фонаря, до него метров десять, вокруг его зеленовато-бледного глаза возится мошкара. В уютной полутьме он может разглядеть Керуака, развалившегося на заднем сидении с сигаретой в зубах. Уильям несколько раз забирает ее, нескромно затягиваясь. Он скрывает любую дрожь за каменной маской безразличия. Пусть Джек думает, что он — единственный в этой машине, кто наслаждается их непрямым поцелуем. После секса целоваться особенно приятно, но Вилли быстро ретировался, увернулся от потока ненужных нежностей и уполз обратно на водительское кресло. Отрезвил Керуака. Они больше не играют. Джек начал раздумывать, что ему делать дальше; он должен был встретиться с Люсьеном на вокзале два часа назад, его последний поезд наверняка уехал, а в кармане осталась скромная десятка, которую можно потратить: можно напиться, но лучше доехать до соседнего штата, ведь местные бары до омерзения тихие; можно добраться до Бостона, частично автостопом и частично на общественном транспорте; можно запихнуть десятку в карман джинс Вилли и отхватить пару ударов электрошокером. — Ну, и куда дальше? — Берроуз читал комнату. Или хотел заполнить тишину и забрать у Джека сигарету. Он так и сделал, а Керуак отвечал: — Укачу с Лу в Париж, а если не в Париж, то в Бостон. — Почему Бостон? — Там остановился Жан, закадычник мой. Остановлюсь у него на время. Уильям поджал губы. Справедливо. — Дом — это ощущение, а не место, не правда ли? — Джек нашел этот комментарий проницательным. Что-то щелкнуло в его хаотичном порядке мыслей. Он выпрямился и по-заговорищески наклонил голову вперед. — Знаешь, ты мог бы поехать со мной. У тебя все бумаги должны быть в порядке. А если не во Францию, то у Жана найдется свободный уголок. Джек торопливо проговорил все, что приходило на ум, и под конец сжал челюсти, будто проговорился о чем-то очень важном. И у Берроуза что-то перемкнуло в его медленно вздымающейся груди. Что-то похожее на желание обколоться, которое навещает его несколько раз в месяц. — Ты хоть понимаешь, что ты предлагаешь? — Вроде да. — Керуак допустил неуверенность, тут же почувствовал раздражение и вздохнул. — Да брось темнить. Было бы здорово. Неужто так сдался тебе этот Миссури? А с утра — стакан холодного молока, и все будет в порядке… — Ты ничего не понимаешь, Джек. Конечно, южанин выглядит уязвленным. Он складывает руки на груди в защитном жесте и устремляет свой упрямый, огненный взгляд в окно, где все равно ничего не видно. Он не знает, что чувствует сам, и миазмы сомнения стремительно наполняют салон автомобиля. И раздражение Берроуза растет, порожденное уже давно и подавленное морфием, и злоба на себя и свою тошнотворно-размеренную жизнь, её неразрывный цикл, ползет наружу. — Ты, Джек, туп, как пробка, — утверждает Берроуз, и сам смотрит в окно. Потом крутит ручку, открывая окно наполовину. Впускает в машину звуки. — Слышишь, птицы запели? Скоро встанет солнце, и ты поймешь, как сильно оплошал.