***
— Как-то так, — неловко пробормотал Усопп, стоя возле стола. — Прости, что не в тему. Неподходящее вре… Санджи со стула встал резко и настолько быстро прижал брюнета к себе, что тот даже не успел удивиться, оказавшись в крепком замке чужих рук. Не успел он удивиться и себе — тому, как он сам вжался в грудь повара, хватаясь за его белую рубашку на спине, словно за спасательный круг. И слëзы, сдерживаемые много лет подряд, хлынули из глаз вместе со всей болью, которая долго-долго хранилась где-то глубоко. Усопп уткнулся носом в сгиб чужого плеча, заглушая рыдания, сотрясающие тело, а Санджи гладил его по голове, по спине и что-то успокаивающе бормотал ему в ухо. Ты хорошо справился. Ты не виноват. — Ох, аж голова разболелась. Извини, я испортил тебе рубашку, ха, — Усопп отстранился, вытирая припухшие от слëз глаза, и улыбнулся. — Тебе не нужно переводить всë в шутку, — серьëзно ответил Винсмок и протянул парню салфетку со стола. Тот протëр ею щëки и шумно сморкнулся. — Спасибо. Мне это нужно было. Пореветь, всмысле. Отпустить окончательно. Они помолчали ещë немного, постояв друг напротив друга, и Усопп начал собираться. — Ты… относишься ко мне также, как прежде? — пробормотал он себе под нос, убирая гитару в чехол, но в его мимолëтном взгляде был испуг. Будто эта история должна была что-то испортить. — Конечно. Конечно, Усопп. — Хорошо. Прости. Ещë раз спасибо. Ехали они молча. Санджи мягко затормозил возле подъезда и перевëл взгляд на Усоппа — тот, измотанный коротким сном и слезами, задремал, склонив голову на стекло. Винсмок потянулся, убрал волосы с чужого лица и почувствовал, как собственные губы задрожали. — Ты такой сильный, — и уже громче, коснувшись плеча художника, сказал, — мы приехали, Усопп. Доброго утра. Брюнет разлепил глаза, потëр лицо ладонью и улыбнулся, когда Санджи заправил одну из выбившихся прядей ему за ухо. Они вышли из машины, ëжась от холода — после тепла, исходящего от печки, ночной зимний мороз ощущался ещë ярче, и замерли друг напротив друга. Усопп взял Санджи за быстро покрасневшую от низкой температуры руку, согревая еë в своих горячих ладонях. — Санджи, ты правда мне очень нравишься… — художник замолчал, но было понятно, что предложение не закончено. — Но.? — Но, пойми меня, пожалуйста, правильно. Мы с тобой закрылись от общества, проводили дни почти в одиночестве, после того, что с нами случилось. И я просто хочу быть уверенным, что ты не чувствуешь ко мне обычную благодарность. И я хочу быть уверенным в себе, хочу знать точно, что мы с тобой нужны друг другу не потому, что у нас почти больше никого нет, а в любом случае. Я готов снова вернуться в общество. Я хочу встретиться с бывшими одногруппниками, с другом из родного городка, хочу познакомиться с новыми людьми. Например, с Нами и Робин, если ты бы позволил. И убедиться в том, что ты мне нужен не от одиночества. Понимаешь? Санджи улыбнулся, потому что он понимал, перехватил одну из рук и прижался к выступающим костяшкам холодными губами. — Понимаю, Усопп. Поэтому друзья? Друзья, пока не поймëм, что мы нечто большее? Я бы познакомил тебя с дамами и с Фрэнки — помнишь того силача из клуба? Он всë время пытался подружиться со мной. Думаю, самое время сделать это. — Хорошо, — Усопп положил одну из ладоней на чужую щеку. — Ты уже околел. Спасибо за сегодняшний день. До встречи, Санджи. — До встречи, Усопп. Они не двигались с места ещë несколько минут, пока художник не убрал руку от лица повара и не пошëл к подъезду. — Подожди, Усопп. А где сейчас Дофламинго? — Эйс убил его. Оказалось, что он не навещал меня не потому, что ненавидел, а потому что уговорил Гарпа посадить его в ту же тюрьму. Пока, Санджи, — и Усопп скрылся в подъезде. Только тогда Винсмок понял, насколько сильно он замëрз и прыгнул на водительское место, включая печку посильнее. Усопп помахал ему с балкона и, вернувшись в квартиру, почти наизусть набрал номер, лежавший на одной из полок, надеясь, что ещë не слишком поздно. Трубку взяли быстро и раздался резкий недовольный голос. — Привет, Бартоломео, — тихо ответил на возмущëнное «алло» Усопп, усмехаясь от того, как сильно изменилась интонация его собеседника. Голос в трубке потеплел, стал будто выше и тоньше. — Привет, Усопп, — с нежностью протянул Бартоломео. — Ты справился? — Да, Барт, я… справился. — С возвращением. Они говорили очень долго. Оказалось, что Бартоломео тоже перебрался из их родного посëлка, теперь жил в соседнем городе — на расстоянии сорока минут на автобусе, и открыл салон тату и пирсинга. — Мне бы пригодился художник с интересными эскизами. — А мне пригодилась бы подработка, — фыркнул Усопп. Распрощавшись, когда на часах было уже далеко за полночь, они дали друг другу слово встретиться в ближайшее время. Усопп медленно потянулся, сидя на кровати, встал и подошëл к рисункам на стенах. — Прощай, Луффи. Спасибо за всë.я хочу быть с тобой.
22 июля 2022 г. в 15:38
Примечания:
Наутилус Помпилиус — "Я хочу быть с тобой"
Этот день стал днëм, который Усопп мечтал забыть, но почему-то запоминает каждое мгновение с пугающей чëткостью. Он хочет, чтобы от шока всë перемешалось в голове, в глазах поплыло, изображение размазалось бесконечно льющимися слезами, чтобы собственный вопль оглушил его, порвал ему барабанные перепонки, чтобы не слышать, как безвольное тело стучит о столб из-за сильного ветра, чтобы не слышать, как скулит Чоппер и ревëт Бартоломео.
Он хочет вырвать себе глаза — и не сразу понимает, что именно это он и пытается сделать. Царапает ногтями лицо, задыхается от плача, но не может отвести взгляда от висящего изуродованного тела, которое Бартоломео снимает, слегка успокоившись. И как только тело оказывается в зоне доступности, Усопп кидается к нему, как к своему единственному спасению, как иссыхающий от жажды человек в пустыне кидается к бутылке с водой, как заживо горящий прыгает в озеро.
Шляпы на Луффи нет — она смятая валяется возле ржавых ворот одного из гаражей. На ржавчине бордовая, ещë почти свежая кровь, на пыльной земле кровь. И весь Луффи — кровь и мясо. Пахнущее железом и смертью. И от этого запаха Усоппа мутит, желудок сжимается, клокочет, подталкивает еду вверх. Усопп это ощущение игнорирует, заталкивает обратно в глубину своего нутра. И кровь пачкает его, пока он прижимает Луффи к себе, крича, срывая голос до хрипоты, до онемения голосовых связок.
Обезображенное лицо Луффи растянуто в улыбке, так и застыло с ней. И от этого Усоппу ещë хуже. Где-то сзади Чоппер звонит в больницу и Гарпу, просит прощения у него, скуля. Гарпа в городе давно нет, и Усопп его за это ненавидит. Ненавидит Бартоломео, который пытается разжать его руки, медленную скорую, Сахарка, тех детей, но особенно Дофламинго. И себя.
Кожа под руками уже холодная, и кровь совсем не льëтся — она застыла уродливой коростой на лице, на красной футболке, на синих спортивных штанах, на руках Усоппа, на его ногах, груди, лице. Он прижимается носом к чужим ключицам, губами к застывшим в улыбке, пальцами к слипшимся от крови чëрным волосам. И Усопп думает, что это должен был быть он. Просто обязан был быть он. Дофламинго, медленно мучающий его и грозящийся прийти однажды по его душу лично, должен был прийти! Убить, повесить на этот столб. Луффи не был виноват ни в чëм, кроме безумной искренней любви к нему.
А он виноват во всëм. Из его пальцев наконец выдирают окаменевшее тело, а кто-то прижимает Усоппа к себе — по крепкому запаху табака и мягкости груди он понимает, что это Дадан. Плачущая, грозно сдвинувшая брови, проклинающая Джокера и Гарпа. И Усопп с ледяным спокойствием думает о том, как долго же он сидел, обнимая Луффи, если уже приехала и Дадан, и милиция со скорой. И с такой же холодной решимостью он понимает, что доделает то, что не сделал Дофламинго.
Когда Гарп, используя связи и влияние, добивается ареста Донкихота Дофламинго, Усопп не радуется. Он не чувствует ничего, даже когда Джокер смеëтся на весь двор, пока его сажают в милицейский УАЗик.
— Это ведь должен был быть ты! А мальчишка обменял свою жизнь на твою, вот же умора! — и хохочет так, будто это самая смешная вещь на свете. Будто он услышал очень хороший анекдот.
Усопп почти не меняется в лице, лишь слегка хмурится. Дофламинго не сказал ничего нового. Усопп и так прекрасно знал, что это его хоронили вчера и комья земли набатом стучали по его крышке гроба. Это он мëртв, это он остался бесплотным духом на столбе в гаражах, это он — всего лишь фотография на временном бордовом памятнике-палке. И не он, ох не он, вечером рыл свежевскопанную землю, сдирая ногти до крови, не он разбил колени, падая к могиле, не он обнимал палку с ламинированной фотографией.
После первой попытки Дадан забирает Усоппа к себе. Есть заставляет почти силком — ей помогает вернувшийся Эйс. Он хмурит брови, и опухшие его глаза сочатся жалостью. Луффи не хотел, чтобы ты морил себя голодом. Луффи много чего не хотел — например, умирать, например, бросать Усоппа. И бросил! Ушëл, оставил в полной темноте, забрав с собой и солнце, и звëзды, и свечи, и электричество. Ушëл, решив за Усоппа, кому стоит жить, а кто должен умереть.
Ему говорят что-то о ценности жизни, об еде, о том, что ему не нужно ходить в школу. Будто он бы пошëл. После второй попытки его кладут в психдиспансер. К нему приходит Чоппер, резко повзрослевший, даже будто постаревший.
— Я решил, что стану врачом.
Приходит и Дадан, и Бартоломео, и даже Крокодил. Эйс приходит всего однажды, и Усопп его не винит — потому что тяжело смотреть на убийцу собственного брата. Когда Усоппа выпускают — он прыгает с крыши одного из заброшенных зданий. Всего пятый этаж, потому что выше домов в их городке нет, но Усопп верит, что этого хватит. Не хватает — его кладут в больницу с множественными переломами, а через пару месяцев, когда он наконец выздоравливает, снова переводят в психоневрологическое.
— Что Вы любили делать раньше? — раньше, чем любовь всей Вашей жизни была убита не произносится.
Новенькая молоденькая психологиня с длинными голубыми волосами и нежным именем Виви смотрит тепло, суëт ему в руки плюшевую утку и это забавно настолько, что Усопп начинает говорить. Он говорит много и обо всë на свете. О том, что его отец ушëл в моря и не вернулся, о том что он умеет стрелять очень метко, о том, что он хорошо рисует, о том, что Луффи… Он много говорит о Луффи. Часами. Виви по-хорошему стоит сказать, что сеанс окончен, и она вернëтся завтра, но не может и сидит, пока Усопп не выдыхается, не смотрит на часы и не понимает, что время давно истекло.
Виви приносит ему карандаши и альбом, и говорит:
— Рисуйте. Всë, что Вы чувствуете.
И Усопп слушается. Рисует. Рисует часами и вдруг думает, что он может посвятить всего себя рисованию. Это даëт ему немного сил, чтобы при выходе не броситься сразу под поезд. И он понимает, что не имеет права лишать себя той жизни, которую отдал ему Луффи. Он знает, что не сможет выполнить обещание, данное Капитану, но он хотя бы продолжит существовать, запечатлевая Луффи на картинах.
Эта мысль не излечивает его раненое сердце, не собирает душу на кусочки и помогает лишь тем, что он не давит на лезвие с достаточной силой для смерти. Он наказывает себя за жизнь, натягивает бело-синие напульсники и улыбается так, что и Дадан, и все остальные верят, что Усопп справился.
Усопп не справился. Он подсчитывает деньги, которые остались ему от родителей и сбегает. Садится на автобус и куда-то долго-долго едет. Снимает комнату в притоне — комнату грязную, дурно пахнущую и вечно тëмную, с пьяными телами по углам. Усопп что-то курит, правит себя бритвой, режет собственную кожу за то, что не может коснуться человека с его картин, и снова рисует. Долго-долго. Почти не выходя на свет. И в полупьяном бреду шепчет картине:
— Я так хочу быть с тобой!
Луффи на картине улыбается, игнорирует и смотрит ему за спину. Усопп вздрагивает, оглядывается на зажимающего рот Чоппера и Бартоломео. Они плачут, давятся собственными слезами и кидаются к нему на шею, жмурясь, чтобы не видеть стены, сплошь покрытые изображениями парня в соломенной шляпе. Усопп не спрашивает, как они его нашли. Он ничего не спрашивает, позволяет им взять себя за тощие руки и увести из этой клетки, из этого сумасшедшего ада.
И за лето Усопп почти становится похожим на живого человека. Дадан чуть ли не силой заставляет подать его документы в колледж искусств в «большом» городе — подальше от этого городишка, подальше от воспоминаний. Родительскую квартиру они продают — точнее этим тоже занимается Дадан. Этих денег хватает только на маленькую однокомнатную квартирку в не самом лучшем районе города, в который он собирается, но ему достаточно.
Они с Дадан долго трясутся в поезде, нагруженные сумками, потом обустраивают старенькую квартирку, возятся с вступительными, покупкой «приличной» одежды для учëбы. Усопп вдыхает полной грудью, смотрит на ярких людей на улицах, на яркую одежду в магазинах и вдруг чувствует воздух. Будто после долгого-долгого удушающе жаркого штиля, на его лодочку налетел свежий морской ветер, приносящий перемены и толкающий его судно к острову, на котором зарыто сокровище. И он обещает Дадан, что больше не будет пытаться покончить с собой. На этот раз не врëт.
Через пару месяцев его навещает Гарп. Смотрит так, что Усопп сжимается, ожидая удара, но оказывается прижатым к мужской груди. Гарп вручает ему гитару в чехле — Луффи на ней играть так и не научился, а теперь она стоит без дела.
Студенческая жизнь оказывается приятной. То есть, Усопп, конечно, адски устаëт, сессии с их бесконечными просмотрами выматывают, как и работа в общепите и рисование на заказ. Но это всë и правда глоток свежего воздуха после… его родного городка. Он всë ещë наказывает себя за многие вещи, шрамы появляются на животе и плечах, но ему кажется, что он в целом неплохо справляется.
Усопп начинает ходить на танцы, будто танцуя, немного сближается с Луффи. Он записывается в тренажëрный зал, где тренер в возрасте с говорящим именем Геркулес мучает его, помогая создать идеальное тело.
— Молодец, Усоппн, молодец! — приговаривает Геркулес в нос, а потом подкармливает домашней едой. — Нужно есть много белка, чтобы были такие же красивые мускулы.
С Чоппером они встречаются через пару лет совершенно случайно, и Усопп, сам попросивший Дадан никому не давать его нового номера телефона, расслабленно выдыхает, чувствуя, что на его маленькой лодочке появился кто-то ещë. Чоппер, за это время окончательно возмужавший, хоть и не подросший, лишился своей детской мягкости, стал саркастичным и вечно уставшим, хоть и в глубине души остался таким же добряком. С каждым годом Усопп всë реже берëт лезвие в руки, пока не прекращает вовсе. Люди одеваются всë ярче, общаются и в интернете, и на улицах всë свободнее, говорят о равных правах, о толерантности, выходят на парады.
Усопп всë ещë рисует Луффи, но иногда — совсем редко, робко, с какой-то щемящей надеждой — думает о том, что он заслуживает счастья.