бесконечность из вен и гнилые глазницы.

вашу мысль,

мечтающую на размягченном мозгу,

как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:

досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий. У Фрэнсиса — весь мир в хрупких, бледных, тонких, мёртвых руках, брусничный кожаный пиджак, рыжие ( медные, на самом деле, но в обществе придурковатого типа принято называть вещи угловато ) волосы, которые на солнце выглядят точно самая яркаятеплая звезда. У Фрэнсиса — коленкирукиносскулы и дажешея в веснушках ( мама когда-то говорила ему, что они похожи на звезды, а мальчики из старших классов говорили, что он покрыт гнилыми мухами ). У Фрэнсиса — вены, похожие на бесконечность и глаза цвета г н и е н и я. Он был Фрэнсисом дома, Франсуа в компании друзей, Фрэнк, когда кто-то думал, что знает его лучше других ( ваше имя никогда никто не путал? счастливые ), Абернати на уроках, Фрэнсис Абернати в кабинете у офтальмолога и Франческо в обществе очередных. Птичьей походкой по коридору. Кожаный брусничный пиджак словно некая вуаль, показывающая ровно столько, сколько достоин придурковатый тип общества. Фрэнсис подходит под безграничное определение слова « с т р а н н ы й » . Фрэнсис танцевал на переменах под музыку в наушниках, врезаясь в каждого, кто осмелился стоять ближе одного коридора. Фрэнсис вертит грязныегнилыесеребряные кольца в руках и кричит в пустоту своей спальни почти ежедневно. Фрэнсис учит французский по словарям своего ( ныне покойного ) отца и слушает Вивальди. Фрэнсис одним ( птичьим ) движением режет пальцы бумагой и знает все Шекспировские сонеты наизусть. Ричард с у х о й. Бледный осиновый лист. У Ричарда в голове вертится Маяковская « Лиличка » на каждую его пассию. У Ричарда — мятый пиджак, целый сад засохших (навсегда) цветов его души и руки, которые напоминают ветки голых зимних деревьев. Ричард — простокривоезеркало. Ричард, ушедший взглядом в себя, прячется от людей. У Ричарда серые футболки из нежнейшего хлопка и отпечатки хлопков его отца на коже. Гематомы плавают и перемещаются по телу, иногда даже красивее банальныхпошлых русалок. Ричард читает Байрона и просит всех отдать своё сердце Мэри, пусть зашьëт в ладанку. Сталкиваются так пошло-случайно, что смешно так, что впервые хочется смеяться, когда Ричард оказывается « темсамымсмелымкоторыйпреодолеваеткоридормежду с о б о й и рыжимтемсамым. с гнилыми мухами » , а Фрэнсис просто не понимает. Это как будто должно выглядеть так : угловато-скомкано-побито-разбито и настолько мерзко, что смеяться впервые больше не хочется. Абернати напевает : « Такая красивая — она меня околдовывает » ¹ . Напевает так красиво, как будто смотрят на него впервые. Так животрепещуще — точно. У Ричарда красивые руки и немного неловкие глаза, а у Фрэнсиса странный плеер с потëртой наклейкой the cure. — Покажешь мне, как не сойти с ума в этом городе ужасов? — Ричард врывается именно т а к — с запахом дешёвой жвачки, в волосах листья ( рыжие-рыжие ) из-за школы, находящейся прямо в середине леса, а в руках Оскар Уайльд ( « — Я говорю тебе, впечатлит его так, что уже завтра вы будете лучшими друзьями до гробовой доски! » ) . Фрэнсис говорит : « — Не беспокойся, заброшенная библиотека понравится тебе больше, чем наркопритон за школой. » У Фрэнсиса ( разумеется, не от волнения. думать такое с вашей стороны сродни преступлению ) волшебным образом трясутся руки и крошится плеер. Рвётся наклейка с the cure, и ошмётки души плещутся по асфальту. Вперемешку с микросхемами. У Фрэнсиса больше нет души. Под крышей заброшенной библиотеки на томе Маяковского окисляется батарея плеерадуши. Ричард обещает : « — Буду петь тебе все, что скажешь! Научусь играть на скрипке! Стану вторым Вивальди! Ты только... только, пожалуйста, верь, что я совсем не злой. » У Ричарда впервые т а к — хочется не зарыться в прошлогоднюю листву от стыда, а понравиться, сделать лучше. И, может, поправить непоправимое. Рыжее, бледнеющее с каждым вздохом, напоминающее смычком по рёбрам : резко, б о л ь н о, опускается на коленки. Вздыхает так тяжело, как будто воздуха для него мало во всей бесконечной вселенной. — Сигарету, пожалуйста, — надломлено просит. — Знаешь, я где-то читал, что реальности нет, есть только та, которую мы носим в себе. Большинство людей потому и живут такой нереальной жизнью, что они принимают за реальность внешние картины, а собственному внутреннему миру не дают и слова сказать. При этом можно быть счастливым. Но если ты знаешь другое, у тебя уже нет выбора, ты уже не можешь идти путём большинства. ² Я готов поспорить! Правда готов поспорить. Реальность — слишком тяжёлая вещь, чтобы абсолютно всю нести в себе целую жизнь, ты можешь представить это? — он, не поднимая глаз, пытается закурить очень неумело и давится ( мыслями своими или дымом в лёгких — загадка ) , — Мы сами должны создавать её. Начиная с чего-то до смешного простого. — Например, разбитый плеер в заброшенной библиотеке в паре километров от города? — боязливо спрашивает Ричард. — А кто не любит думать, что все так и было предрасположено где-то там. Наверху. За облаками. К солнцузвездам. — Едко выдыхает, вертя в руках массивный крестик. — А кто любит? Думаешь, так просто — живёшь, знаешь, кто-то уже решил. Завтра ты захочешь, чтоб твоё сердце сама Мэри, ох, Мэри, вшила в ладанку, а послезавтра осознаешь, что ты — живой и всегда жил. И все это решил не ты. Совсем не ты. Ричард как будто впервые в жизни правда чувствует, что его ( такого нежногомаленькогобезысходного мальчика, которого никто никогда не- ) слушают. Так чувственно слушают, внутренности разглядывают. Всего насквозь видно. У Фрэнсиса в голове — руками грязными такие нежности не трогать. У Фрэнсиса в голове — чёткая мысль, что приближаться к чему-то светлому ему ( д а ж е ) посмертно разрешено не будет. Скрипки порванные струны хлещут по рукам.