Время на кончиках пальцев

У Аято никогда не было свободного времени. Сколько он себя помнил. Няньки сменялись учителями, учителя — наставниками, наставники — подчинёнными. И вот он уже сидит за своим рабочим столом, закопавшись по самый нос в бесконечные стопки бесконечных документов с таким же бесконечным текстом. Он никогда не считал это своим призванием или, упаси его всемогущая Сёгун, любимым делом. Просто долг. Обязанность — не больше, не меньше. Но и, будь у него такая возможность, не отказался бы ни за что. Инадзума взлетит на воздух без него, в этом сомнений нет. У каждого есть своё место. Тома следит за домом и решает мелкие дела, Аяка помогает с рабочими задачами (лишь теми, что не навредят ей), Еимия делает фейерверки, и так до бесконечности. Вытащишь один кирпичик — посыпется всё здание. Так вот Аято не просто кирпичик, Аято — целый фундамент. Потому он не считает, что имеет право проявить такую наглость и отказаться от всего. Никто не имеет. Занять своё место в этом мире и выполнять свой долг — вот цель каждого человека. — Я отлучусь на пару часов, пусть Тома порадуется — наконец можно убраться в кабинете, — Аято поднимается из-за стола, поправляя смявшуюся за часы работы одежду. Хочется сорваться на бег, но он сдерживает эти глупые мальчишеские порывы, просто спокойно шагая по дому к дверям. На губах тень улыбки, едва заметной, почти что припечатанной к его лицу. Маска выученной вежливости — символ его лицемерия. Он не грызётся совестью за свою неискренность, вовсе нет, это было бы глупо и наивно. Просто принимает как данность: его эмоции — фальш, его обходительность — мишура. Но Аято не подделка, не марионетка и не кукла. Он живой человек, и он прекрасно знает это. Да, временами жестокий, немного скованный и крайне выученный. Но живой. Просто жизнь бывает разной, верно? Правда, некоторые её аспекты куда приятнее, если уж быть откровенным. Аято не стыдится своей любви к этой прогулке, не стыдится и любви к её завершению. К человеку, с кем проводит эту лунную ночь. Одежда шуршит в аккомпанемент тихому шелесту листвы и звону колокольчиков из храма на вершине горы. Интересно, смотрит ли за ним Госпожа Гудзи? Эта хитрая лисица может и наблюдать, верно. Но, право, бросьте, Аято бы ни за что на свете не дал и шанса хвостатой интриганке узнать больше, чем ей стоило бы знать. Да и не в её интересах рушить их деловые отношения. Так, может, разве что, издать провокационный роман да подшутить при личной встрече. И то, и другое — незначительные мелочи, не стоящие отказа от этой ночи. Спускается по каменным ступеням, минует опустевший лагерь хиличурлов и добирается до разрушенного моста. Как и всегда. Ему нравится этот ритуал, нравится повторение и нравится инстинктивная радость, что рождается в груди, стоит ему выйти из ворот и свернуть направо. Ему нравится, что он уже издалека видит фигуру, спокойно сидящую на самом краю обрыва, что нависает над пляжем. — Любование видом на бескрайнее море всегда приносило мне огромное удовольствие, — Аято стоит за спиной юноши, начиная говорить мягко и вкрадчиво. Тот только немного ведёт плечами, чуть выпрямляясь. — Но, признаю, море в сотню раз лучше, если твоя фигура выделяется на переднем плане. Аято всегда был мастером сладких речей и тягучих комплиментов. Они походили на мёд: лились, не прекращаясь, и так и утягивали в сладкую трясину, откуда не под силу выбраться уже никому. — Лесть хороша, когда собеседник не в силах расслышать её, — юноша поворачивает голову, и светлые волосы рассыпаются по плечу от этого короткого движения. — Мне же не нужен подкуп, чтобы посвятить всё моё внимание и доброту Вам, господин комиссар. Аято усмехается. Совсем не злорадно. Как усмехаются над удачной шуткой друга за столом во время обеда. По-простому. — Так критикуешь комплимент, пока сам придерживаешься формальных обращений, — присаживается рядом, свесив ноги с обрыва и глядя на качающиеся волны бескрайнего моря. — Разве это не лицемерие? — Это шутка, Аято, — Казуха улыбается, наклонив немного голову, так что красная прядка проскальзывает среди его светлых волос, особо ярко выделяясь в серебристом свете луны. — Я поэт, но лиричная натура и тонкая душевная конструкция не лишают меня чувства юмора. — Острота твоего языка начинает меня пугать, — Камисато смотрит на сидящего рядом самурая, на чьих губах играет такая нежная-нежная улыбка. Она всегда напомнила ему о красоте рассвета — мимолётного, но в то же время запоминающегося, чарующего, каждый день разного. — Это всё влияние капитана Бэйдоу и её команды, верно? Ты же из почётного клана, сохраняй аристократичные манеры и в море среди матросов! Казуха смеётся. И смех у него нежный и чистый, почти что детский. Он разливается теплом в груди и перезвоном колокольчиков храма в ушах. Хочется, чтобы Казуха чаще смеялся. Чтобы его музыкальный голос звучал вместо всех нудящий речей очередного чиновника, что пришёл к Аято с одной целью — набить и без того трещащий карман. У Казухи за душой ни гроша, но он не просит ни моры. — Я и аристократ? Кто помнит об этом, Аято? — качает головой, смотря в иссиня-чёрное небо над головой. Такое бесконечное и такое манящее, что голова кружится. Кажется, вытяни рука, и в ней уже звезда. Но нет. Их разделяют сотни тысяч миль. Только ночью звёзды осыпаются в море, всё потому что созвездия просыпаются и отряхивают с себя пыль. Такую байку травила капитан Бэйдоу. Детская сказка. Но Казухе нравилось тянуть руку к солёной воде и касаться отражения светящихся огоньков, что тут же исчезали, расплываясь рябью по волнам. — Даже если взглянуть на меня — просто самурай и член экипажа Южного креста. Совсем ничего аристократичного. — Ты или достаточно глуп, чтобы так считать, или достаточно хитёр, чтобы напроситься на комплименты, — Аято мягко цепляет подбородок Казухи, поворачивая его лицо на себя. — Я притворюсь наивным и решу, что мой долг — переубедить тебя. Длинные пальцы Аято скользят по щеке, поднимаясь всё выше. — Высокий лоб, — гладит мягкую кожу от линии роста волос до приподнятых бровей. Пальцы спускаются ниже. — Прямой небольшой нос, даже нет горбинки, — немного давит на самый кончик, а затем проводит по крылу, едва касаясь. Пальцы замирают на щеке. — Продолговатое лицо, скулы очерчены, — ещё ниже, большой палец проходится по треснувшей кое-где кожице. — Рот небольшой, губы яркие, но не слишком пухлые, — последний раз касается и наклоняется ближе, касаясь носа носом. — Острый подбородок, светлая кожа. Знающему человеку легко понять: перед ним юный господин Каэдэхара. Юный и крайне очаровательный. Казуха всегда целуется очень легко, почти невесомо, едва касается губами, едва движет языком. Долго. Растянуто. Ведь у Казухи в руках всё время мира. Он не спешит, не торопится. Ему не нужно. У Аято нет ни секунды, но отчего-то он поддаётся этому влиянию, гипнозу чужой медлительности, и позволяет времени утекать неконтролируемо. Песчинки в часах приземляются одна за одной — он накрывает обветренные от морского бриза щёки. Но не жмёт его ближе, нет. Казуха сам придвигается, сам углубляет поцелуй, сам чуть склоняет голову. А потом отстраняется так же резко, как начал. — Аято, постой, — он накрывает своим пальчиком губы Камисато, глядя в глубину лиловых глаз. — Это ведь ты тогда дал мне сбежать, верно? Я всегда знал, что не смог бы это сделать сам. И только сегодня понял, кто стал моим покровителем. Аято улыбается ему с нежностью и умилением. Как родители улыбаются, когда их ребёнок решил первую в своей жизни загадку. — Что в этом удивительного, душа моя? Разве клан Камисато не клялся защищать клан Каэдэхара как своих подчинённых, что бы ни случилось? — ему нравится чувствовать себя лукавым и соблазнительным. Нравится томно шептать столь обыденные слова и видеть, как краснеют щёки на милом ему лице. — Как глава клана я защищаю члена подчинённого клана, как глава комиссии — невиновного человека, как достойный мужчина — того, кому я отдал свой меч, своё сердце, и свою душу. Разве это не очевидно? Казуха молчит, пощурив свои рубиновые глаза. Они переливаются самыми яркими драгоценными камнями, и если бы Аято попросили назвать им цену, он бы сказал «я». И это не было бы лукавство. Он, Камисато Аято, всего себя положил к ногам юноши с этими чудесными глазами. — Я тоже нынешний глава клана. Клана, который клялся посвятить наши клинки вам, семье Камисато, — Каэдэхара склоняет голову, так что его красная, как осенний лист, прядь теперь видна особенно ярко. — Но, что важнее, я такой же достойный мужчина, и нет в моей жизни большей ценности, чем человек, которому я отдал в руки своё сердце. Чем ты, Аято. Тут нужен поцелуй. Короткий, летящий, закрепляющий обещание, данное этой лунной ночью. Но Казуха отклоняется назад, не позволяя поймать свои губы. И продолжает говорить: — Как я могу выразить свою благодарность и любовь? — в сердцах накрывает руку Аято на щеке свой небольшой ладонью, крепко сжимая длинные белые пальцы. — Скажи, какой путь должен избрать самурай, чтобы отплатить за всё то добро, что ты даровал мне? Аято смеётся. Смех у него грудной, отрывистый и немного тяжёлый. Но искренний. Казуха смотрит на содрогающиеся плечи и всё гадает, как давно последний раз смеялся Аято. — Мне нравится твоя пылкая страсть воина, Казуха, но она тут совсем не к месту,  — успокаивается, немного качая головой, так что длинная прядь проскальзывает по плечу за спину. — За любовь платят любовью, а не кровопролитиями и жертвами. Камисато тянет его ладонь на себя, чтобы оставить на истёртых мозолями пальцах череду поцелуев, идущих от коротких ногтей до самого запястья. Казуха торопливо тянется вперёд. Они словно поменялись местами. Аято, всю жизнь не имевший ни секунды свободного времени, тянет сейчас каждый момент, пока Каэдэхара спешит куда-то, вцепляясь в сильные руки мужчины, будто бы прося его наклониться ближе. Аято веселит такая распалённость, и он запускает пальцы в светлые волосы Казухи, перебирая их, поглаживая. Тот млеет от воздушной, едва ощутимой нежности, льнёт к руке ближе и обвивает шею Камисато руками. — Без тебя в Инадзуме было так тоскливо, душа моя, — поцелуй накрывает губы, чуть глубже, чем раньше, и Казуха тянется вперёд, чувствуя, как вторая рука Аято ложится на его спину, притягивая ближе. — Позволишь мне наслаждаться тобой сегодня? — Разве аристократы допускают подобную близость до заключения брака? — не отказывает, лишь распаляет мужчину, чувствуя горячее дыхание на своём ухе. Аято усмехается, колюче и жарко, и прикусывает небольшую мочку. — Мы ведь никому не расскажем, душа моя, — мурлычет на ухо, пока Казуха перебирается ему на колени, доверчиво подставляя шею под прикосновение горячих губ. — Чего бы тебе хотелось? Он часто поступал так: заставлял говорить то, что Казуха бы в жизни не сказал, ведомый своей скромностью. Но с Аято всегда всё было по-другому. — Твои руки, я скучал по ним, — гладит щёку мужчины, улыбаясь от одной мысли, что они снова вместе. — Даже не мой рот? — скользит ладонями по стройному телу Казухи, очерчивая сухие подтянутые бока и ощутимые под давлением рёбра. — Оставь свой рот для моих поцелуев, — ему нравилось сталкиваться носами и щекотать дыханием чужие губы. Ему нравилась небольшая родинка на подбородке и расцеловывать острые скулы. Ему нравился Аято до головокружения. До тревоги в плавание, когда за каждой мачтой ему мерещилась знакомая фигура, а в каждом порыве ветра милый сердцу голос. Садится лицом к Аято, перекинув ногу через чужое бедро, и податливо жмётся ближе, целуя в самый уголок губ. Ему это нравится. Аято улыбается, растянуто и лениво, ведёт носом по щеке, едва касаясь губами линии челюсти, пока спокойными движениями приспуская шорты Каэдэхары и свои брюки. У Аято всегда были дела поважнее его плотских желаний. Тратить время на что-то столь глупое? Нет уж, у него много работы. Но с Казухой всё по-другому. С Казухой можно забыться, отдаться велению своего сердца и своего тела, получая наслаждение от одного этого безмерно красивого лица, по которому так нежно расползается румянец, когда Аято проводит по чужому члену первый раз. Так непривычно после их долгой разлуки. И так волнительно-приятно. Тело у Казухи податливое, пластичное. Аято чувствует небольшой укол совести, но отделаться от назойливого желания поиграть на чужих слабостях не может. Потому пальцы свободной руки скользят за спину и ведут, едва касаясь, вдоль позвоночника. Каэдэхара выгибается, с его покрасневших от поцелуев губ слетает томный вздох. Очарователен. Может, попросить приехавшего из Мондштадта художника нарисовать что-то подобное? Интересно, он принимает такие заказы? — Ты так прекрасен, что я теряю всякую выдержку и самообладание, — ведёт одновременно по двум членам, зная, что Казуха находит это до ужаса интимным и возбуждающим, а потому сейчас он краснеет ещё гуще, почти до цвета собственной яркой прядки, и протяжно вскрикивает, откидывая голову назад. — Душа моя, поцелуй меня ещё раз, хватит отклоняться. Казуха и не думал, просто переполняющее тело удовольствие выплёскивалось через край, и разум едва-едва улавливал реальность, с трудом отделяя её от сладкой неги наслаждения. Этот поцелуй совсем другой. Он нужен не для рассказа без слов о нежности, что теплится в их груди. Он о бесконечном восторге, что их тела ощущаются рядом друг с другом. Так проще. Намного проще, чем говорить, складывая разбегающиеся буквы в слова, а те — в целые предложения. Хочется только упиваться человеком рядом, тонуть в нём с головой и позволять тонуть в себе. Или вовсе слиться воедино. Красивых метафор много, Казуха обязательно переберёт каждую, разложит по полочкам и напишет сотню чудесный стихов, которые он нашепчет ветру. И пусть их услышит один Анемо Архонт, ему всё равно. Пока в его душе живут эти рифмы, он будет слагать. Оргазм яркий. Намного ярче обычного. Потому ли, что копившаяся за время разлуки нежность наконец нашла выход? Или же просто чувствительность в эту лунную ночь выше? Одна Селестия ведает. Да и что может знать какой-то самурай, служащий на флоте, верно? — Душа моя, я с каждой минутой нашего сегодняшнего свидания влюбляюсь в тебя всё больше, — Аято дышит тяжело, но речи его всё такие же сладкие, медовые. И в этот раз Казуха с удовольствием поддаётся гипнотическому влиянию чужой нежной лести, млея от беглых касаний  и томного голоса. — Это какие-то чары? Может, ты со своими пылкими поцелуями напоил меня зельем? — Не иначе как проделки госпожи Гудзи, — улыбается и устало опускает голову в изгиб чужого плеча, глубже вдыхая запах любимого человека. Чтобы Аято окружил его, заполнил весь мир вокруг и дал насладиться собой. И он понимает без слов. Обнимает, жмёт ближе, ничуть не смущённый влагой и грязью, что осталась между ними. Штаны уже всё равно не оттереть, тут понадобится хорошая стирка. Так что Камисато не видит смысла впустую воротить нос. Тем более, это не грязь даже, а доказательство их близости и любви. Селестия тому свидетель. — Ведь без этого мне не найти было бы подход к загадочному господину комиссару. Всё дело в привороте. — Не думал, что глава клана Каэдэхара может опуститься до таких подлостей, — качает головой, всем видам стараясь показать серьёзность, однако весь их спектакль рушится, разваливается на глазах карточным домиком, когда оба заливаются смехом, столкнувшись лбами. Им хорошо. Так хорошо друг с другом, что сердце заходится бешеным ритмом, а дыхание перехватывает. Всё точно как в книжках о вечной любви, что Аято читал в детстве. Даже тогда он хмыкал и считал это всё глупостями, в которые поверить может разве что его младшая сестра. И вот оно как… Почти что сам стал одним из тех влюблённых принцев, что на всё идут ради своей дамы сердца. Только у него не дама — у него очаровательный, бесконечно прекрасный  юноша с самыми чудесными глазами и самыми любимыми чертами. Может, не совсем та детская сказка, но он и без того счастлив. Он, Камисато Аято, самый загадочный и один из самых влиятельных людей во всей Инадзуме, бесконечно счастлив рядом с юношей, в прядке чьих волос поселилась капля рассветного солнца. Он был с ним счастлив, и будет, наверное, до конца своей жизни. Так ему говорит сердце. Обычно он полагается на разум. Но рядом с Казухой всё совсем не обычно. — Душа моя, останься на время у меня, — Казуха тушуется, стыдливо отводя взгляд, когда Аято ловит его лицо в свои длинные ладони, чтобы заглянуть в сверкающие любовью глаза. — Твоя одежда нуждается в стирке. — Не волнуйся, я могу сделать это на корабле, — не хочет, чтобы Тома, который занимается стиркой, догадался. Да и, если Казуха останется у Аято, то среди слуг тут же поползут слухи, а там и по всей Инадзуме разойдётся за считанные дни. И вот уже госпожа Яэ с усмешкой печатает свой любовный роман про них. Щёки наливаются румянцем. — Про стирку не убедил? А если так? Я нуждаюсь в тебе, Казуха, — мурлычет его имя, убирая свалившиеся вперёд прядки и нежно заглядывает в милое лицо. — Инадзума становится свободнее. Я слышал, что в Мондштадте нет запрета на браки между мужчинами. Думаю, с моей подачи и мы скоро станем открыты до подобного рода свадеб. — И как это влияет на ситуацию сейчас? — чуть усмехается, накрывая руку на щеке своей ладонью. Казуха не глуп, он прекрасно понимаете, к чему клонит Аято. Но так хочется услышать эти слова. — Ты собираешься так же краснеть, когда жрица в храме засвидетельствует наш союз? — лукаво улыбается, не позволяя юноша отвести взгляд. Слишком прекрасно сейчас его лицо. — Или, может, ты смутишься, когда по всей Инадзуме разлетится весть, что два великих клана сливаются в один? Или же зальёшься краской, когда наш с тобой наследник впервые победит в дуэли на деревянных мечах. — Какой же наследник, Аято, если мы оба мужчины, — словно бы и пропустил все слова Камисато мимо ушей. Но красные щёки выдают его с головой. Такой очаровательный. И мужчина прижимает его ближе, отвлекаясь от разговора, чтобы долго, но невесомо поцеловать, едва-едва шевеля припухшими за вечер губами. — Все мои ниндзя — сироты, что попадают к нам совсем детьми. Думаю, сюмацубан не развалится, если одного мы с тобой заберём себе, — у него уже давно есть план. План для них двоих. И Казуха окончательно расплавляется от нежности и жара его рук, улыбаясь так искренне, что у Аято всё в груди сжимается. — Так что, душа моя, согласен остаться у меня? — Согласен, — целует, пока Аято поднимается с Каэдахарой на руках, ведомый своим желанием прижать, защитить и не отпустить уже никогда. А Казуха и не против. Он только льнёт ближе и крепче цепляется за  широкие плечи. — До самого последнего удара сердца — согласен.