Мы встретимся в Селестии

      Он любил цветы и своих друзей. Чувства друзей были взаимны, а вот цветы нет. Он праздновал своё день рождение раз в четыре года, ведь именно с рождения начались все его неудачи. Он был зимним ребенком с цветочной душой.       Его узнавали по бинтам и пластырям, которые всегда были на его теле, цветам и чудаковатым друзьям. Фишль и Рэйзора он не считал странными или чудиками, но окружающие думали иначе. Для всех они были трио неудачников, а он главным чудиком. Это было правдой лишь наполовину, ведь неудачливым был лишь он. Остальные получали бинты и пластыри, пытаясь вытащить его из очередной передряги. А вот прозвище чудик было оспорить сложнее.       Беннет любил цветы так же, как Фишль любила бабочек и звёзды. Он покупал одежду с цветами, прикреплял полевые цветы к карманам куртки, прятал за ухом и даже в носки, заставлял комнату разбитыми чашками, в которых пытался выращивать цветы. Чашки у него были только побитые, ни одной целой. Рэйзор даже перестал ругаться с ним из-за испорченной посуды, просто заменял безнадёжно испорченную на новую. Сложно ругать того, кто умудрилась сломать даже пластиковую кружку.       Чашки, из которых больше нельзя было пить, Беннетт превращал в цветочные горшки. Он с огромной любовью сажал в них всё новые и новые цветы, но долго они не жили. Растениям недостаточно только любви, а в уходе за цветами Беннетт был таким же неудачником, как и во всём остальном. Но это его не расстраивало. Это было его вызовом, недостижимой целью. Может, если он хоть раз полностью послушал лекцию Лизы об уходе за домашними растениями, то отношения с его маленькими друзьями в чашках стали бы проще. Но Беннетт не мог долго концентрировать внимание на чем-то одном.       Ему нужно было бежать, изучать, выращивать, его звали приключения и сокровища. Сложно долго сидеть на одном месте, когда за окном такой огромный и интересный мир. Фишль часто обижалась, когда он сбегал без них куда-то. Рэйзор и вовсе мог отругать его, ведь домой после одиночных прогулок он возвращался ещё более побитым, чем после совместных. Да, когда некому помочь выбраться из ямы, следов на теле остаётся больше. Беннетт понимал это, но ему не нравилось, когда из-за него шрамы появлялись у друзей. Это было единственное, что его расстраивало по-настоящему.       В его комнате хлама было больше, чем у Фишль, но почему-то казалась чище. Может потому что бесчисленное количество импровизированных цветочных горшков отвлекали внимание от мелких бумажек, использованных пластырей и бинтов, разбросанных по разным углам. А может из-за засохших цветов, украшенных Фишль бабочками и звёздами. Беннетт сам не понимал, как так получается, но в тайне радовался, что Рэйзор не ругает его за беспорядок, который он никак не может убрать. В чужих комнатах это получалось легко, а в свой почему-то всегда оставался бардак даже после генеральной уборки.       Беннетту тоже снились сны. Не такие яркие, как Фишль, но чем-то похожим на них. В его снах было много огня. Всё было в огне. Под ногами кипела лава. Воздух обжигал лёгкие. Жить тут точно было нельзя, но он стоял посреди этого горящего царства и смотрел на странно одетых мужчин. Там был кто-то ещё, кого Беннетт никак не мог разглядеть. Он слышал его и голос казался знакомым, хоть слов он не понимал. Может это и не слова были? Его тянуло к этому неизвестному и одновременно ему было страшно узнать, кто это. Иногда он все же видел его - младенца, оставленного посреди огня, но эти сны он не запоминал.       Реже ему снились сны больше похожие на сказку. Там он с безымянным странником покорял таинственные подземелья. Он никак не мог запомнить ни то, что они искали, ни имени его спутника. Это были не такие яркие сны, как про огненные земли, но после них Беннетт просыпался с улыбкой. Он любил пересказывать эти сны Рэйзору и Фишль, а им нравилось слушать. Казалось, он рассказывает про какого-то их общего друга. Будто они все с ним очень хорошо знакомы. Вот только имени никто не помнит.       Так он и жил. Неудачливый парнишка с цветочной душой, имеющий несколько дюжин горшков-разбитых чашек с мёртвыми или умирающими цветами, грезящий о друге, чьё имя стиралось из памяти при восходе солнца.