tablet for madness

      Твёрдое, отвратительное на вкус печенье начинает размокать в блюдце, пока карие глаза неразумно смотрят в точку перед собой, пытаясь разглядеть в тарелке нечто большее, чем есть на самом деле. Она сидит практически неподвижно, медленно, но верно расцарапывая руку в кровь, в локтевом сгибе, будто пытаясь пробраться к истине бытия. Вокруг ходят люди, маячат перед глазами, как призраки в прозрачных вуалях, скрываясь в стенах, сливаясь меж других, не оставляя за собой ничего. Всё смешалось в густую кашу серого цвета, заставляя Гермиону раз за разом вспоминать события минувших дней, лишь бы не забыть мерзкого прошлого, что было с привкусом желчи, когда сгибаешься над унитазом в очередной раз, утопая в собственном непринятии. Ей хочется согнуться над тарелкой, касаясь языком молока с пенкой и уже размякшего печенья, чтобы наконец почувствовать хоть что-то, кроме этого скверного тошнотного привкуса во рту.       В ноздри ударяет запах зелья, которое плещется в маленьком стаканчике рядом с кружкой чая. Ей приносят его каждый раз перед завтраком. Как уверяли колдомедики — оно ничем не пахнет. Почему же тогда она ощущала этот аромат? Странный, пьянящий дурман. Женщина в белом одеянии улыбается, обнажая свои страшные зубы. Грейнджер хочет что-то ответить, но та хватает её за подбородок, услужливо помогая выпить лечебную смесь. Жидкость стекает по гортани, заставляя её прикрыть глаза, чтобы насладиться безвкусицей. Ей странно хорошо. — Теперь ты можешь пойти в свою палату, — женщина забирает блюдце и попутно касается тёмных кудрей, что уже отросли ниже пояса.       Глаза замыливаются, когда девушка поднимается из-за стола. Её покачивает из стороны в сторону, но Гермиона медленно, опираясь о стену, движется обратно в палату. Белая сорочка из тонкой прозрачной ткани при определенном освещении даёт возможность всем разглядеть тело, попутно и гениталии, при желании. Им не выдавали нижнее белье, опасаясь, что кто-то может припрятать в нем ложку или же какую-то корягу, найденную на улице, чтобы позже воткнуть в глаз одному из медиков. Их женская палата под номером восемь находилась в правом крыле, в то время как мужское отделение было слева. Им, подобно курам, которые склюют всë, выделили место общего посещения. Здесь чаще всего ошивались чёртовы неадекваты, которые то хохотали, смотря на белую стену, то плакали, ползая на коленях.       Им всем, как животным, нацепили на шею металлическое кольцо-усмиритель. Оно блокирует невербальную магию мягким способом, если это происходит неосознанно, но если волшебник хочет использовать её намеренно… Гермиона проверяла. Двести двадцать вольт запомнились ей, к собственному ужасу, до сегодняшнего дня. И это было страшнее, чем воспоминания о прошедшей войне. — Мы поём песенку, а ты мешаешь! Отойди! — раздался голос возле её ног. Грейнджер опустила вниз взгляд: на паласе сидела старуха, натянув сорочку на голову и запевая какую-то страшную песню. Рядом с ней никого не было.       Она медленно отошла в сторону, чувствуя слабость в коленках. Её будто тянуло к земле, мышцы сводило судорогой, а боль в висках стала пульсирующей, напоминая о себе с каждой минутой. Гермионе казалось, что ныняшняя реальность вновь взваливается на её слабые плечи, желая разрушить тот хрупкий мир, который находился в её душе, за задворками лекарственных препаратов. Вот она — грязная правда и тёмная натура Св.Мунго. Здесь не совсем лечили, скорее, разрушали ещё больше. Она отходит к столику, где разложили детский пластилин, наверняка привезенный из 《Магловской Англии》в надежде, что это сможет помочь особо буйным, которые только вышли из закрытого пространства.       Гермиона выбирает синий кусочек, разогревая пальчиками, чтобы в дальнейшем слепить какую-то фигурку. Он сначала не поддаётся, но жар ладоней велик — пластилин сминается, скатывается, преобразуется в нечто новое. Вчера она лепила льва, а позавчера — обезьянку. Сегодня Грейнджер хочется слепить голубку. Она начинает вылепливать голову, а затем туловище. Это действовало на неё как релакс, успокаивая нервы, затрагивая струны души, давая повод снова научиться мечтать. В палатах было тоскливо и слишком тяжело находиться — стены давили на голову, а ведь Гермиона так боялась маленьких комнат.       Раздался безумный смех со стороны двери: старушка начала хохотать, засовывая пальцы в рот и растягивая губы в жуткое подобие усмешки. Грейнджер вздрогнула, когда женщина сначала закружилась вокруг оси, а потом разбежалась и с силой ударилась головой о дверной косяк. В комнату тут же забежали колдомедики, подхватывая брыкающуюся старуху под руки, которая яростно сопротивлялась и даже укусила одного из мужчин за руку. — Вы все сдохните! Все до единого! — орала она, а её крик был слышен даже тогда, когда старушку увели в палату успокоения.       Невольно, коленка начала трястись под столом: перед глазами всплыл фрагмент воспоминания о войне, о Беллатрисе, что поломала её жизнь. Гермиона ощутила, как дыхание в груди спёрло, в ушах стоял звон, который не прекращался ни на минуту. Девушка с силой сжала фигуру в руках, превращая голубку в большой сгусток. Тошнота накатила на неё, а желчь вновь ощутилась в области гортани. Она встала из-за стола и на несгибающихся ногах поплелась в сторону палаты, чтобы наконец прилечь в свою кровать. В голове было множество мыслей, которые путались в общий клубок, не давая ей возможности сконцентрироваться на чём-то одном.       Неожиданно, в коридоре раздался отборный мат, который подействовал на неё, как отрезвляющее ведро с ледяной водой. Санитары вели брыкающегося парня, который вырывался из их пут. Грейнджер даже посочувствовала бедняге: кто сюда приходил, больше никогда не видел свободы. Гермиона подняла взгляд на колдомедиков и столкнулась со злым взглядом шоколадных глаз. — Грейнджер?!       Она видит знакомое лицо и земля уходит из-под ног, вьющиеся локоны врезаются в память, оставляя за собой толику грусти и отчаяние, которое передаётся на ментальном уровне.       Гермиона видит Теодора Нотта, который оборачивается ей вслед, сталкиваясь глазами. В его — читается ненависть, в её — принятие.