Кости тарбаганчика

Слепая я стала, Эмшен, старая, в песок рассыпаюсь я, а ты и не глядишь в мою сторону, мать-то забыл, не нужна тебе больше мать… выбрал ты свой путь, вытоптал на нашей траве свою линию, вот и следуй ей. А я уйду. У Оспины сутулая спина, смуглая кожа и стекленеющие камни глаз. Она бродит по комнатам своего дома, будто убитая, еле волоча ноги. Иной раз с трудом продыхая — в легких оседает пыль быстрее, чем успевает выходить, и тогда в глазах совсем темнеет, и они закатываются, а сама Эспэ-инке останавливается посреди своего земляного гнезда, прижимая к груди костяные руки. Эй, Эспэ-инун, ноготка не найдется? Погадать? Не найдется. Глиняным призраком вдоль стены волочится Самозванка, плешивая и жуткая, наконец стянувшая с головы шапочку под которой совсем нет волос. Их повыдергивала ей Мать, не сумев пришить. Не сели на нитки жил. Где твои чудеса? — Он нас убил, — выдыхает она, запрокидывая вдруг подбородок, тяжело раскрывая легкие, что похожи на мешки с грязной водой, но внутри у нее в груди не вода совсем — кровь. — Он Мать нашу убил, сестра… — Сестра. Теперь — сестра, значит, хорошо, буду я тебе сестрой, — наткнувшись на тяжелый взгляд Оспины, что говорит и не ртом совсем, потому что губы ее мертвы, как вырезанная лезвием ножа щель на глине. — Ты знаешь, где наши братья, сестра? — Они спустились вниз. — Верно… верно. Они молчат, глядя друг на друга, слепленные из грязи, веток и костей, пока Земля дрожит под их ногами, источая нежные пульсации любящего сердца. Мать жива. Мать рядом. И дети вернулись к ней, омывшись багровой кровью. Но не все. — Ты осталась ради него? Глупая, ему незнакомы степные чудеса, а ты — степное чудо, — вдруг шепчет Самозванка, прокашливаясь, сползая вниз, словно к стене прибитая. Устала совсем, истощилась, близняшка все швы ей растерзала своими крючками, повыдергивала пуговки. — А ты — нет, плутовка, у тебя внутри нет веретена. — Я — живая… у меня в груди — сердце. Чужое ли? Свое ли? Кто знает да кто разберет? То ли сиганула Самозванка истинная в Яму, то ли осталась здесь, то ли Клара на поклон пришла, то ли нет. У этой, вот, бледное лицо совсем и ни капли от привычной Кларе ухмылки. Кто из них настоящая? Явно не та, что Оспине истинная сестрица, Сабуровская дочка и чума, выкарабкавшаяся на свет на кончиках костяных фаланг. И здесь — не она. Но почему тогда ей суждено уйти под землю? — Мы им больше не нужны. И твое сердце им больше не нужно, как и мое веретено. Мы прихвачены за жабры, как те серебряные карпы, — Эспэ-инке морщится, ухватываясь за стену, глядя перед собой совсем невидящим взором. Но тьма не пугает ее, всему свое время, и когда-нибудь каждый житель этого города вернется к Матери. В Землю. — И нас вытягивает на сушу? — Скорее на костер, басаган. — Зачем она меня создала? Кому я была нужна? — Самозванка падает на бок, и пальцы ее осыпаются, обнажая тонкие кости, то ли человеческие, то ли и вовсе тарбаганчиковые, не умеет Матерь людей собирать, все одно неправильные они у нее получаются. Вот и в груди Оспины оживает огненный савьюр, оплетая ее отработавшие свое легкие зелеными стеблями. — Городу. — А теперь я ему не нужна… — Теперь ты Матери нужна. И я нужна. А Город… Город пойдет по кругу из Линий без нас, пока все не вернется на круги своя. Он только думает, что повел их наружу, но лишь повернул в обратную сторону. Это его путь. А после будет следующий. — А кто будет после него? — Узнаем, сестрица, мы все узнаем. Но я всегда буду его любить. Ночлежка Оспины пустеет быстрее, чем еще одно слово ударяется об пол. Не остается ни костей, ни трав, ни ворохов тряпья, даже шапочки не остается — все прибирает к рукам Бодхо, встречая своих детей. Слепая я стала, Эмшен. И не нужна тебе теперь и вовсе — у тебя за сердцем своя тоска, жизнь своя, проживи ее так, как сам того пожелаешь, а после мы встретимся, ведь если Линии жил ведут тебя ко мне, то ты придешь ко мне. И я встречу тебя как старого друга. Как встретила сегодня твоего отца.