Унесённые летом

      Ты знаешь меня, Луна. Это я, Кинкажу, твоя подруга из Яшмовой горы. Мы знакомы ещё с тех времён, когда ты, маленькая и брошенная, уснула в изумрудной, мокрой после дождя траве. Я подумала, ты камень, и когда ты зашевелилась, я заверещала и бросилась прочь. А вот этого ты, конечно, не помнишь, ведь даже не проснулась от моего вопля. Ха-ха. Наверное, в родословной у тебя были радужные. Случись конец света, мы будем спать.       Кинкажу ненавидела свой почерк. Ненавидела, как дрожит коготь, когда, окуная его в холодные чернила и готовясь писать, она вспоминает события прошлого. Лето было в самом разгаре: пели птицы, пестрели косые солнечные лучи на нежных лепестках тропических цветов и высоких, достигающих небес кронах, журчала вода и ревел где-то на западе водопад. Кинкажу прислушивалась, принюхивалась, всматривалась. Все нормальные драконы спали, питая чешую солнечным светом, и только она сидела над свитком и пыталась писать.       Она подумала о Луновзоре. О её зелёных, как листья над головой, глазах, о чёрной, точно тень, под которой она сидела, чешуе. Сами собой, будто уносимые течением, мысли перешли к её скромной улыбке и губам, из-под которых можно иногда разглядеть остренькие клыки, длинному, неспокойному хвосту и лапам, худым, грациозным и нежным. В животе, как обычно, все сжалось и словно взорвалось бабочкиными крылышками.       Я… Луновзора, я люблю тебя, ты знаешь. И знаешь, что, будь моя воля, я бы не просто зачаровала Мракокрада, а убила его, ведь он причинил тебе боль, он предал тебя, когда ты бесконечно доверяла ему и, возможно, даже любила, как сейчас любишь Вихря. Ты знаешь, что я не оставлю тебя в самый темный час. Ты знаешь, что я умру, сражаясь за тебя.       Пафосно? Возможно. Но вертевшееся на языке и перенесённые на бумагу слова как никак лучше передавали силу чувств Кинкажу.       Но ты не знаешь, что сказал мне Потрошитель, когда он, вопреки приказу Грации, тоже возжелал учиться в Академии и перешёл в Серебряное крылышко. Он сказал, что, теряя любимых, мы теряем часть себя.       Когда ты улетела в Песчаное королевство, чтобы быть с Вихрем, я потеряла себя, потому что потеряла тебя. Когда, через год после победы над Мракокрадом, ты сказала, что хочешь драконят от Вихря, хочешь выйти за него и жить с ним во дворце королевы Тёрн, я поддержала тебя, и мое лицо излучало улыбку — улыбку поддерживающую, улыбку верящую в твое лучшее будущее, улыбку, которой одаривает подруга подругу, когда речь идёт о столь деликатных вещах. Но в тот день я умерла. Как вянут цветы, так увяло мое сердце, и также на нем, точно играющие малыши, потоптались твои дальнейшие слова: «Когда придёт время, ты будешь почетным гостем на свадьбе».       О, я уверена, что свадьба будет. Ты видела её, да? И ты идёшь к ней, ведь перед тобой — карта, невидимая остальным.       Я пишу все это, потому что хочу быть откровенной с тобой, дорогая Луна. Я хочу, чтобы ты понимала, от чего я стала такой. Ты спрашивала, куда делась моя жизнерадостность. Ты взяла её у меня. Всю. Без остатка. Почему я разбила сердце Карапаксу, спрашивал меня Вихрь и смотрел, словно я плюнула в него ядом. Это потому что я люблю Карапакса как друга, как самого надёжного и преданного дракона, и я не хочу врать ему. Я скажу ему это. Скажу в лицо, не отводя глаз, зная, что увижу в них ещё большую боль, чем когда я сказала на эмоциях, что не желаю быть с ним, держать его за лапу и целовать его губы.       Единственные губы, которые я готова целовать, твои. Единственные глаза, в которые я желаю смотреть, твои. Единственная чешуя, которой я хочу касаться, твоя.       Но тебя нет рядом. Ты теперь с Вихрем. А значит, нет и меня.       Она не стала исправлять ошибки и оставила все, как есть, веря, что никогда Луновзора не увидит её обнаженного, как освежеванная свинья, сердца, полного эгоизма, ревности и гнева. Луновзора не достойна, чтобы с ней так поступали. И Карапакс, и Вихрь.       Кинкажу поняла, что плачет, и слёзы размазывают чернила. Тяжело дышать — нос забило, горло сжало, как при удушье. Она положила свиток рядом с собой и свернулась маленьким, тусклым комочком в надежде заснуть. Ей снилась Луновзора, и её серебряные слезинки, подчеркивающие яркие огромные глаза. В ночном таинственном сиянии она пылала, как чёрный алмаз. Её крылья, узором которых Кинкажу была готова любоваться весь отведённый ей срок, сливались со звездным небом.       Твои крылья, твои очи, они снятся мне, — писала она позже. — Ты реальна, как в день, когда впервые бродила по коридорам Яшмовой горы, но я не могу дотронуться до тебя. И в этой сладкой грезе ты говоришь мне: «Я люблю тебя», и я знаю, что это «Я люблю тебя» ты мне даришь, как своей возлюбленной и невесте.       Я не буду скрывать: иногда, долго фантазируя ночью, я вижу нас в более… вульгарной обстановке. Не знаю, стоит ли описывать это здесь. Я даже не знаю, увидишь ли ты это письмо. Но иногда, закрывая глаза и возвращаясь в страстную мечту, я как наяву слышу твое сказанное с придыханием: «Кинкажу…».       Я отвратительна, ведь думаю о тебе в таком ключе, как старый извращенец. На утро мне обязательно стыдно, будто оное случилось на самом деле. Прости меня.       Не стоило столько сидеть в библиотеке, подумала Кинкажу. Оное, вульгарная обстановка… лучше бы она оставалась простушкой, не способной составить предложение сложнее «Сегодня я пошла гулять, и мой ленивец покакал». Теперь она, сама того не желая, выражалась, как Звездокрыл, читающий классику, как некоторые пьют — бутылка за бутылкой, свиток за свитком, и вот вечер перетек в раннее утро, и не понимаешь, где ты и кто ты.       Кинкажу перечитала написанное и скривилась в подобии улыбки. Ей было и стыдно, и легко от того, что Луновзора теперь знала о её любви, о всей её любви.       Им было уже по девять лет, и грандиозная дуэль добра и зла — пятерых хиляков и огнекрылого небесного против древнего темного мага, — давно канула в Лету. Они жили спокойно и были счастливы. Луновзора жила спокойно и была счастлива, окружённая заботой бывшего разбойника из банды Тёрн. Кинкажу знала, что Вихрь никогда её не обидит, и глубоко в душе, где царил свет и не было места злобе, она благодарила его. Спасибо, Вихрь, что верен Луновзоре. Спасибо, что всегда рядом с ней. Что ты защитишь её. Что ты поможешь, даже если сам погибнешь.       Она перенесла все это на бумагу и продолжила на следующий день, когда радужное племя снова заснуло, сморённое полуденным солнцем. Кинкажу писала, и на половину её бледно-розовой мордочки падал, искрясь, летний желтый свет. Она вдыхала запах одуванчиков и думала, возможно ли, как сказала Солнышко, сделать из них вино. Она представила себе вкус и решила, что глубоко заблуждается — вино из одуванчиков не может быть чуть горькой водой из ручья. Впрочем, Кинкажу никогда не пробовала вино и не знала, какое на вкус обычное.       В голубой безоблачной дали летали ястребы. На белых, как лепестки магнолии, лунных чешуйках, играли солнечные зайчики. Кинкажу зажмурилась, отгоняя образ любимой. Ветер шуршал в густой траве. Кинкажу захотела сравнить её с медвежьей шерстью.       Я хочу стать первым выходцем из Радужного королевства, ставшим писателем. Знаю, это даже большее безумие, чем дружить с Холодом, но, кажется, у меня получится. Я много читаю и пишу. Рассказ о наших приключениях перед завтраком, сказочка для драконят после дневного сна и эссе на любую пришедшую на ум тему. До расставания с Карапаксом я корректировала его первую поэму, название которой я, по понятным причинам, не буду разглашать. Однажды я написала на заказ — страшно в этом признаться! — фанфик (так ведь оно называется?).       К чему все это? Я стараюсь заполнить пустоту, возникшую с момента, когда я начала писать. Мне хочется писать тебе о тебе снова, снова и снова, но я теряю слова, нет, они рассыпаются… и я перестаю понимать, чего хочу. Что должно стоять после этого предложения? Как закончить абзац? Может, если писать больше нечего, просто покончить с этим?       Дерьмо. Дерьмо, дерьмо, дерьмо…       Желание утопить эту дрянь в пламени, изрезать когтями и напитать, как кровью, водой, стало непреодолимым, и, чтобы не совершить непоправимого, Кинкажу швырнула свиток подальше. Желтоватая бумага. Жучок бродит по стынущим на солнце чернилам. Кинкажу думала. Вычурно, неэстетично, пошло, вот каким было её «письмо». Нужно от него избавиться, и тогда Луновзора никогда не узнает, какая её подруга на самом деле. Тогда радужная точно решила: она не увидит этот свиток. Ни за что.       Закрывшись в своём домике на дереве, Кинкажу продолжила:       Мое сердце разрывается от тоски. Я хочу видеть тебя, видеть всегда. Я хочу провести свою ещё пока далёкую старость рядом с драконом, которого люблю. И, если бы это тоже было возможно, растить с тобой детей и нянчить внуков. Но пусть лучше их отцом и дедом станет Вихрь. Так лучше и надежней. Хотя мой эгоизм нередко нашёптывает сладкие злорадные фантазии, будто взятые из дешевых любовных романов. Вот Вихрь — тиран и деспот. Вот его драконята, побитые, в синяках и кровоподтёках. И ты, бегущая вместе с ними к лучшей жизни — в мои объятия, надежные и сильные. Но я не надёжна. И во мне нет силы. Я не мускулистая, как Потрошитель, я не умею за себя постоять, как Цунами, и я не фантастически красива, как наш общий знакомый, ледяной принц. Я — просто я. И в иное время я мечтаю, что ты полюбишь меня даже такой.       Луновзора… Луна… пока я пишу тебе, по щекам моим стекает что-то горячее и солёное. Веки слипаются. В сонный, открытый для мечтаний разум проникают видения из других миров, где мы сошлись, и ты любишь меня даже сильнее, чем я тебя, хотя это кажется невозможным — любить настолько. Вихрь наш общий друг. Холод каждый день день навещает друзей. Карапакс не в обиде. Мы впятером, и в то же время нас двое. Мы живем вдали от любопытных глаз. Тебя не мучают головные боли и непрекращающийся поток чужих мыслей. Я пишу низкопробную литературу, и в ней встречаются, как в поцелуе, любовь и битвы, жизнь и смерть. Мы сидим на крыльце, и твоя голова лежит на моем плече. Ты в безопасности и видишь исключительно хорошее, полное надежды будущее. Рядом стареет мой ленивец. Иногда его дёргают за хвост наши дети, розово-чёрные, с радугой под обсидиановыми крылышками, как у Миротворца. Ты целуешь меня, и я таю от сладости твоих мягких, тёплых губ. Потом мы лежим в постели, и в доме темно и тихо, только слышно уханье совы с улицы. Ты спишь, прислонившись к моей спине, и я, ещё не спящая, прохожусь когтями по твоей лапке, исследуя каждую чешуйку и потоки крови под ней. Как странно это звучит. Нет, я глажу твою лапу. Всего лишь глажу. И радуюсь: ты ведь рядом…       Я пойму, если, услышав когда-нибудь, что я люблю тебя, ты ответишь мне отказом, да я пойму даже, если ты окинешь меня взглядом, едким, как вулканический дым, скривишься и отвернешься. Я пойму. Ведь таких, как я, быть не должно. Возможно, существует вселенная, где мне подобных не избегают как чумы, где мы такие же члены общества, как остальные. Но не здесь. Здесь, вероятно, я разожгу в тебе огонёк ненависти и омерзения.       Я пойму, если ты уйдёшь, и мы никогда больше не увидимся.       Но я не признаюсь, кто я и что я к тебе испытываю. Никогда. Можешь мне верить.

***

      Через год случилось все так, как Луновзора предсказывала в своём последнем письме. Кинкажу хранила его под подушкой и перечитывала перед сном, едва касаясь когтями витиеватых, как рисунок на крыльях морских драконов, буковок.       Здравствуй, Луновзора. И вновь я пишу в никуда, представляя, как ты читаешь это. Я сделала все возможное, чтобы ты не узнала обо мне, ни из видений, ни из моих мыслей. Я пыталась сделать все будущие, где я бы призналась тебе, или сделала что-то из любви к тебе, невозможным и далеким. Но я не была бы Кинкажу, если бы не облажалась.       Пару дней назад я стала частью твоего пророчества. Ты вышла замуж, и этот знаменательный день начинался, как поминки, проходил, словно в тумане, и все же стал в некотором смысле счастливым. Я помню, как пронеслась над Облачными горами, как в горел на солнце яшмовый шпиль самой высокой горы на континенте, как траву сменили камень и песок. Церемония проходила во дворце королевы. Солнышко поцеловала Вихря в толстый, тёмный нос, точно он был её младшим братом, Карапакс пожал ему лапу, Холод крепко обнял, и они похлопали друг друга по спине. Я стояла в тени, помахала ему и улыбнулась. Вихрь, казалось, все понял. А потом появилась ты. Одно единственное украшение, ожерелье из серебристо-белых цветов неизвестного растения, подчёркивало красоту твоих глубоких зелёных глаз. Я не выдержала — отвернулась. Тяжело сглотнула. Понадеялась, что ты не заметила меня. А потом вышла и, собрав все своё мужество, твёрдым голосом произнесла: «Поздравляю».       Были песни и пляски, изысканная еда и вкусные напитки. Тёрн плакала, и Солнышко, и младшие принц и принцессы, и Искр утешали её. Не менее горько плакала Тайна, и сердце мое больно сжималось, когда ты обнимала её и касалась губами её испещрённых морщинами щек. Я сравнила свадьбу с поминками, и мамы со мной были бы согласны. Они отпускали вас, вечно маленьких и бесконечно любимых, во взрослую жизнь. Они видели — вы больше не драконята. Но ещё они радовались за вас. И я, наверное, тоже. Потому что радовались вы.       Холод сидел рядом со мной. Когда вы целовались, он отводил глаза. Ревновал ли он или это простая неловкость? И если ревновал, то к кому? По чему он скучал? По временам, когда они с Вихрем бороздили пиррийские небеса, когда путешествовали и шли друг за другом в огонь и воду, когда были ближе братьев? Или по тебе, маленькой ночной, растопившей его ледяное сердце? Я взяла его за лапу, и он ответил едва заметным пожатием. Мы понимали друг друга.       Это было трудно — притворяться, что мне хорошо, когда вся жизнь сыпалась сквозь пальцы. Но могу похвастаться. Я справилась. Почти.       После церемонии мы отправились в Яшмовую гору, и почему-то мне врезался в память могучий голос Глина: «Не шумите только! Вы можете походить, повспоминать прошлое, но, прошу, не шумите!». И никто не шумел. Вихрь закружил тебя в танце, и ты беззвучно рассмеялась. Потрошитель беззвучно плакал. Потрошитель… что там делал Потрошитель?       Это могли быть мы с тобой. Я бы надела кольцо на твой палец с большей нежностью, чем сделал это Вихрь. И я бы улыбалась, как чокнутая, вместо того, чтобы с ничего не выражающим лицом произносить скучные речи о клятвах. Я бы забрала тебя, и мы бы понеслись прочь, вереща во всю глотку, рассекая шлейфы подсвеченных оранжевым закатом облаков. Я бы кричала, чтобы слышал весь мир: «Моя жена самая невероятная дракониха в Пиррии, и это Луновзора!». Но я видела — в чёрных глазах Вихря жила любовь в стократ больше космоса.       Я стояла на присыпанном пылью каменном утёсе и смотрела вниз, где вилась бурная река. Мне было так невыносимо плохо, что хотелось оторвать себе крылья и прыгнуть навстречу смерти. Так ведь легко — упасть, умереть и избавиться от мучений. Все бы подумали, что я улетела домой. А потом нашли бы мой искалеченный труп. И когда ты об этом вдруг узнаешь, тогда поймешь, кого потеряла.       Но это эгоизм. Если я поддамся порыву и поведу столь себялюбиво, то разобью сердце всем, кто любит меня, думала я. Я представила, как ты после самого счастливого дня в своей жизни бьешься в истерике, виня себя, а Вихрь не может тебя утешить, потому что тоже плачет и потому что обязан успокоить Карапакса и Холода, ведь он главный и в ответе за всех нас. Ты говоришь, что видений не было. Холод вспоминает, как мы подрались в первый школьный день. Карапакс обнимает Вихря, который отходит от тебя медленным, неровным шагом. Он трясётся. Кажется, сейчас потеряет сознание. А ты возвращаешься в день, когда Анемона зачаровала метлу, и я закрывала тебя от её ярости. Нет. Нет! Нет! Нет!       — Кинкажу! — когда я отошла, ты вынырнула из толпы, и твое прекрасное лицо исказила тревога. — Я везде тебя искала. Ты… ты ничего не хотела сделать?       — Чего именно? — я сразу поняла: ты все видела. Головная боль открыла будущее, где я ломаю себе крылья и отправляюсь в последний полёт. Сердце замерло.       — Непоправимого, — ты смотрела на меня, я смотрела на тебя. Я хотела сказать что-то глупое и прикусила язык. Во рту стоял вкус крови.       — Что-то я тебя не понимаю.       Столько беспокойства… столько тревоги… словно ты любила меня не как подругу.       — Идём со мной, — попросила ты и потянула мне крыло. — Я познакомлю тебя с принцессой Куфией.       Ты вела меня прочь от смерти, и твое крыло щитом легко мне на спину, щитом, защищающим от возможности покончить со всем. Но когда ты была рядом, и я случайно коснулась твоего ушка, я хотела оказаться как можно дальше от обрыва. Ты не позволила мне прыгнуть. Ты спасла меня.       — Спасибо…       Ты улыбнулась. Всего лишь улыбнулась. Скромно.       О, Луна, разве я когда-нибудь давала тебе повод усомниться в своей любви? Почему ты выглядела так, будто не ожидала этого? Или это шок от того, что я чуть не совершила? Мне хотелось показать тебе, что ты важна, необходима, как воздух. Мне было достаточно, когда запах твоего дыхания, стоило тебе засмеяться, долетал до меня, когда мы пили из одного ручья и спали так близко, что я чувствовала движение твоих рёбер.       Куфия была милым ребёнком, и я изобразила искренний интерес к её персоне. Она сказала, что, когда придёт время, отправится в Академию Яшмовой горы и будет там самой лучшей ученицей. Я сказала, да, непременно. На периферии зрения я увидела, как ты отдаляешься от нас, подходишь к Вихрю и что-то шепчешь ему. Он обеспокоен. Ты даришь ему лёгкий, как ветерок, поцелуй, и говоришь нечто успокаивающее.       Поздней ночью я вместе с Цунами откачивала её друга, которого звали как лошадь, и он выблевал все, что съел, на меня. Мне было все равно. Директриса назвала его пьянчугой и идиотом. Он ответил, что в том, что он любит выпить, нет ничего сверхъестественного, она всегда это знала. Я заподозрила между ними романтическую связь, хотя Потрошитель позже пояснил, что Цунами и Мустанг этакие друзья не разлей вода: говорят, что ненавидят, но готовы, чуть что, и вытирать за друг другом отходы жизнедеятельности и лететь за пол-Пиррии, чтобы достать средство от похмелья.       Мы переночевали в Академии. Я лежала и пыталась представить, какие чувства одолевают Тёрн и Тайну, чем занят сейчас Холод, задумалась, любит ли меня ещё Карапакс, жив ли Мустанг, станет ли Куфия прилежной ученицей и почему Потрошитель такой подавленный. Уже на грани сна и яви я вернулась в момент, когда ты смотрела на меня, готовую прыгнуть. О чем ты подумала? Как близка я была к самоубийству?       Кинкажу уснула, обнимая исписанный лист, точно он был билетом в страну хороших снов, как для детей плюшевые игрушки. И ей правда снился хороший сон: она цела и больше не больна, она дышала глубоко и свободно, и вокруг неё, благоухая и трепеща, раскинулся разноцветный луг. Кинкажу взлетела. Воздух смыкался на ней, высекая слёзы, как удар меча о камень — искры, — и расходился, будто вода. Пиррийский дракон остался далеко внизу. Исчез океан. Кинкажу летела.       Проснулась она, уже не мечтая, что когда-то в будущем увидит рядом с собой Луновзору. Она почти привыкла. Рана зарубцевалась. Боль затупилась. Она была с ней все эти годы, но реже и реже давала о себе знать. Может, думала Кинкажу, пора жить дальше. Покинуть Радужное королевство и отправится в дорогу, на которой она встретит другую дракониху, и они полюбят друг друга вопреки нерушимым законам общества.       Хотелось бы. Но это невозможно. Кинкажу пыталась полюбить. Она надеялась, что её «тот самый» — Карапакс. Потом надумала себе любовь к Ящеру, восьмилетнему дракону, живущему по соседству. Как-то раз она, отправившись в Земляное королевство, чуть не переспала с безымянным путником, чьего вида, а особенно лица, она ну никак не могла вспомнить. Нет. Её привлекали только драконихи. И нужна была одна из них. Одна из миллиона.       Может… пора?       Это новое послание тебе, Луна. Последнее, я надеюсь. После того, как вы с Вихрем вернулись в крепость королевы Тёрн, я написала стихотворение о своей боли, своих пороках и желаниях. Я скомкала его и бросила в океан, так как у меня всегда были проблемы с ритмом, да и подобрать более емкие слова, описывающие состояние души, не получалось. Но я напишу об этом здесь. Спасибо. Я наконец могу признаться, что в некоторой степени ненавижу тебя. Ненавижу за то, что ты связала меня моей же любовью, что ты смотришь на меня, как на всех, когда мне мерещится в этом спокойном взгляде невозможное. Ты в упор не замечаешь, как я отношусь к тебе. Это душит меня, как холодный тяжёлый туман над Ледяным королевством. Ты не поймёшь. Никогда не поймёшь. Даже сильнейшая вероятность, что я упаду и не вернусь к тебе, не открыла тебе истину.       Но я все равно люблю тебя. Я хочу тебя во всех смыслах, которые несёт в себе это слово. Это одержимость, которую я давно укротила. Ты же — камень, по которому меня размазало, и бич, что обуздал меня. Раньше я мечтала, что это закончится. Когда-то я проснусь и ничего не почувствую при мысли о тебе. Теперь я ни о чем не мечтаю. Я свыклась. Но ни на мгновение пламя этой любви не потухло. Если на весах смерти и жизни окажутся наши души, я всеми силами выведу из уравнения тебя и умру, зная, что где-то в Песчаном королевстве тебя ждёт Вихрь. Если тебе понадобится помощь — я приду несмотря ни на что.       Мне всего лишь надо вспомнить, как дышать, не думать, не вспоминать. Сделать все, чтобы не открывались обнажённо-ноющие чувства. Не получающие взаимности, безнадежные. Мне надо закрыться от себя и отсечь этот кошмар, тебя. Я ведь просто твоя подруга, мне не больно, мне не страшно.       Вялая лапа, которой писала Кинкажу, обвисла. Она заплакала, зная, что, описывая свои чувства, самолично вспарывает себе грудь, что с каждым словом ложь становится более явной, а рубец обрастает язвами и лопается, исходя новой кровью. Она вспомнила. Вспомнила, какими сладкими были стоны Луновзоры в её сумасшедших фантазиях, какой великолепной казалась тишина их совместной старости. Время закругляться.       Нет в мире слова, которым можно передать мои чувства к тебе. Я столько написала этих писем, и все они лишь полупрозрачные, расплывчатые отражения истины. Ты сделала меня самой счастливой и несчастной в один и тот же момент. И такой, разрозненной, не понимающей, кем являюсь сама, я остаюсь по сей день. Если ты найдёшь эти записи, пусть они принадлежат тебе. Никому их не отдавай.       Я полечу на север в надежде, что, помимо Пиррии и таинственной Панталы, есть ещё земли, о которых никто никогда не слышал. Если я вернусь, ты будешь первая, кто узнает о моих приключениях. Если же нет — считай, завещание выше. А может, не завещание? Так, поручение. Может, я не вернусь, потому что захочу остаться там, в мистическом краю.       Мне больно, мне страшно. Я ведь просто подруга, влюблённая в подругу, и радужная, влюблённая в ночную, и писатель, влюблённый в недосягаемую тебя. Я помешанная и эгоистичная. Но точно уверенная, что в критический момент стану маленькой и незначительной, чтобы ты стала всем, и я смогла спасти тебя.       Кинкажу хотела уже вычеркнуть последний абзац и передумала.       На всякий случай: прощай, Луновзора.       Она вырвала из сердца самое ценное: свои фантазии о несбыточном, сны, письма и стихотворения о единственной, кого она любила. Словно порвались сотни чувствительных тонких нервов и шмякнулся на пол комок чёрной и кроваво-красной боли. Как дракончик из разбитого яйца. Кинкажу обещала себе никогда больше не плакать из-за этого, и хотя бы сейчас, когда думала о всех своих неудачах и о том, что её счастье досталось кому-то другому, она не пролила ни слезинки.       Никто, кроме Потрошителя, не знал, куда скоро исчезнет их подруга. Она обняла мускулистого ночного убийцу, поцеловала в обе щеки, а он растрепал её головной убор из желтых летних цветов. Кинкажу смотрела на голубую линию воды, удаляющуюся от Пиррии и растворявшуюся в блеклых, как старинные писания, горизонтах. Лапы её тонули в мокром песке. Это воспоминание было окрашено золотом. Кинкажу раскрыла свои сильные крылья, которым предала все оттенки огня, и вдохнула морской воздух, смешанный с ароматом фруктов.       — Подумай ещё раз, — снова сказал Потрошитель. — Может, стоит хотя бы попрощаться? Это же так по-детски… уходить, ничего не объясняя. А ты уже не ребёнок.       — Не ребёнок, — согласилась Кинкажу. — Но я так хочу. Если я предупрежу друзей, они будут волноваться, возможно, даже не пустят меня.       — А Луновзора?       — Она и так и сяк увидит то, что я улетаю. И, надеюсь, не увидит ничего ужасного.       Потрошитель громко фыркнул.       — Это эгоистично.       Она попрекала себя за эгоизм. Её попрекали за эгоизм. Кинкажу устала и от этого. Ей хотелось сделать что-то необдуманное. Хотелось откусить от общего пирога кусочек для себя.       — Необдуманно.       И что с того?       Кинкажу повернулась к Потрошителю.       — Я не знаю, что случилось с тобой в прошлом, братишка, — произнесла она тихо. — Но я вижу твою боль. Ты сломан, как бастард. Ты изуродован, как ветеран войны. Но ты продолжаешь делать то, что считаешь правильным, и приносишь себя в жертву ради кого-то другого. Я так не хочу. Я хочу быть собой.       Кажется, эти слова настигли цели — как стрелы они пронзили его сердце и стеклянной крошкой осыпались на открывшуюся рану.       — Почему?.. — спросил.       Кинкажу боялась, что, сказав правду, отвернёт его от себя.       — Так нужно.       — Что мне делать с твоими записями?       — Что пожелаешь. Но лучше никому не отдавай.       — Ты совсем без запасов. Ты без карты. Ты можешь не найти сушу, на которой можно отдохнуть, и не сможешь развести огонь.       — Карапакс учил меня ловить рыбу и плавать на спине, — Кинкажу улыбнулась, вспомнив, сколько всего успел для неё сделать пухленький морской принц. — Суша всегда найдётся. Огонь я развести сумею.       — Необдуманно, — повторил Потрошитель.       — Ага.       Он совсем отчаялся.       — Ты сама себе противоречишь.       — Совершенно верно.       Ей осточертело думать, идти по одному заданному пути, ей хотелось менять решения, как перчатки и слушать своё сердце.       Кинкажу взлетала, и последняя мечта, которую она оставила себе, чтобы греться о неё холодными ночами, щекотала грудь вместе со шквальным ветром. Собиралась буря. Кинкажу представляла, как Луновзора летит за ней на всех парах, их когти переплетаются, как ветви, и они падают, столкнувшись в полёте. Она кричит: «Не улетай!».       Но никто не полетел вслед за маленькой радужной. Только Потрошитель стоял на берегу и, возвысив голос, бросил:       — Последний танец — танец надежды! Поняла? Последний танец…       — …танец надежды, — повторила себе под нос Кинкажу.       Она представила, что воображаемое падение в объятиях ночной — это действительно танец. Они в опустевшей столовой Яшмовой горы, и они танцуют, будто были созданы для этого. Луновзора крутится, и её крылья серебрятся в свете факелов. Кинкажу отступает, любуясь и протягивая лапу. Она принимает её, притягивает к себе, и вот уже Кинкажу вертится, свободная, будто несуществующая.       Она улетала, думая, как бессмысленны эти фантазии.       Помню это мгновение. Оно, застывшее в янтаре времени, растеклось в сознании, и я была там. Я чувствовала каждый нерв, каждое дуновение ветра на чешуе. Мы говорили, и мой язык, пьяный свободой, переставал слушаться. Я рассказывала, как страшно было в плену, как туго стягивали цепи пасть и сжимал ошейник тонкую шею. Запах вулкана щипал ноздри и раздражал глотку. Ты летела рядом и смотрела на меня так, как никто не смотрел. Ты говорила — твой голос подобен лире. Ты говорила, как беспокоит тебя история с Мракокрадом, что ты не знаешь, как поступить, ведь одно дело — сам Мракокрад и его слова, а совсем другое — легенды, написанные о нем, и советы Карапакса и Вихря, самых умных драконов в нашей не самой гениальной компании. Я слушала тебя, но мне было достаточно того, что я видела, как ты летишь, видела, как мелькает свет на твоей чешуе, как вздымается и опадает твоя грудь, рассекающая солёный воздух.       — Не волнуйся, — сказала я тебе. — Если Мракокрад действительно хороший, он изменит Пиррию, как она того заслуживает. Если же плохой, как предполагает Вихрь — мы с ним справимся!       Уголки твоего рта сморщились, как осенний лист.       — Да, — слова унесло ветром, но я услышала. — Я в нас не сомневаюсь.       Я взяла тебя за лапу и мы заломили стремительную петлю, возвращаясь домой. Под нами Бухта Тысячи Чешуек кружилась спиралью, как созвездие на твоём крыле, Белоречье кричало, било о металл и рекламировало свои товары, пела неугомонная Алмазная река и стонал ветер в белых вершинах Облачных гор. Твоя лапка тёплая, сухая, гладкая, как зрелое яблоко. Мне было хорошо с тобой.       Она улетала, думая, что ещё не все потеряно: как для неё, так и для всех несчастно влюблённых в этом местами несправедливом мире.