Сцена после…
13 июня 2022 г. в 21:30
Потрошитель смотрел вслед своей уносящейся, как ветер, сестре, и плакал. Он хотел кричать и не мог — нечто сдавило горло с такой силой, что вместо отчаяния из него вырвалась пугающая тишина. И в тишине этой, как писалось когда-то в другом мире, было три части: личная, окружающая только Потрошителя, всеобъемлющая и глубокая, точно омут, и неосязаемая, незаметная от того, что в тишине не доставало — пения птиц, голоса волн. Будь тот гаснущий вечер ветреным, ветер скрипел бы в ветвях деревьев. Но потом эти три части, собравшись в одно долгое и короткое молчание, взорвались — и Потрошитель, чьё сердце было разбито раз и склеено Кинкажу, разлетелось вдребезги повторно. Собиралась буря. Галдели чайки. Вода стала вязкой от песка, шуршащего под лапами. В ушах пульсировала кровь, о грудь больно, точно отчаявшаяся птица, билось сердце.
Он вернулся в дождевой лес поздней ночью, когда боги рассыпали звезды по неспокойному, колышущемуся небу. Никто, казалось, не заметил, как пропал телохранитель Грации и мелкая тщедушная затворница-радужная. Он направился в её домик, благо, ключ Кинкажу по привычке оставила под ковром прошлогодней листвы, ютившейся, как островки в море, между толстыми корнями дерева. Дома было тепло и воздух таил в себе нетронутый запах Кинкажу. На столике, маленьком и хрупком, который можно было бы сломать одним ударом лапы, громоздились свитки. Запер дверь, отсекая бурю и ночь от уютной тесноты покинутого дома, прислонился к двери, вздохнул.
Когда он открыл глаза, ничего не изменилось. Те же груды бумаги, тот же беспорядок, ещё не догорел огонь в масляной лампе, висевшей над потолком. Он стёр корку соплей, размазал слёзы по щекам и, стараясь не задавать себе глупых вопросов, почему же Кинкажу улетела, почему бросила его когда он так в ней нуждался, разложил свитки. Она сказала: делай с ними, что хочешь. Она добавила сразу же: но лучше, чтобы их никто не видел.
Кроме него. Она доверила ему свою тайну. Потрошитель догадывался, тайна эта хрустальна и мала, как кристаллик, и может растаять от одного лишь дыхания, точно снежинка. Он обещал себе и скрывшейся за горизонтом Кинкажу, что будет аккуратен. И, думая, что та бы позволила ему, стал читать.
С каждым предложением его серые очи, очерченные на угольно-чёрной чешуе, наполнялись чем-то влажным и горячим. Возможно, это кровь. Возможно, жидкий огонь.
«Я не знал, Кин», — сказал он тени, улетевшей в неизвестность. Закрыл мозолистой лапой рот, чтобы теперь сдержать рвущийся на волю крик. Теперь он мог позволить себе плакать.
Потрошителю никогда не везло. Как Кинкажу. Она не знала, что с ним случилось, как он не знал, что случилось с ней, а ведь причина была одна, с той лишь разницей, что причина, будто отражение в мутном голубом льду, исказилось, родив два одинаковых и разных мира. Кинкажу и Потрошитель умерли, и то, что осталось от них и бродило по пирриийской земле, было оболочками без души.
«Я не знал…».
Я пойму, если, услышав когда-нибудь, что я люблю тебя, ты ответишь мне отказом, да я пойму даже, если ты окинешь меня взглядом, едким, как вулканический дым, скривишься и отвернешься. Я пойму. Ведь таких, как я, быть не должно. Возможно, существует вселенная, где мне подобных не избегают как чумы, где мы такие же члены общества, как остальные. Но не здесь. Здесь, вероятно, я разожгу в тебе огонёк ненависти и омерзения.
Я пойму, если ты уйдёшь, и мы никогда больше не увидимся.
Но я не признаюсь, кто я и что я к тебе испытываю. Никогда. Можешь мне верить.
Он не выдержал и дал волю чувствам. Если кто-то проснулся, то не выбежал, не выглянул в окно, не зажег лампу. Ночь осталась нетронута, и домик на дереве окружала тишина. Только в нем самом царила громкая, но пустая боль.