9-й Тигровый: династия Тигров

      Симон рос достаточно общительным ребёнком, не лишённым ни родительского внимания, ни общения со сверстниками. Несмотря на то, что оба его родителя были довольно часто заняты на сборах, учениях, в местах вооружённых конфликтов, Симону не нанимали нянечек и отдельной прислуги. Пока был жив дедушка, папа Демида, мальчик оставался с ним в деревне, с удовольствием играл с барашками, цыплятами. Именно дедушка научил его ездить верхом, косить траву для скота, лазать по деревьям, копать огород. Потом он умер. Успел ещё порадоваться младшим внукам, поразиться тому, какие они одинаковые, увидеть, как они начали ходить и говорить первые слова, — и довольно быстро угас от какой-то болезни. Демид скрипел зубами, яростно колол дрова во дворе, так, что довольно крупные поленья разлетались во все стороны и пугали собак, а Матиас поглаживал его по плечу и бормотал что-то о восстании. Симон, которому иногда удавалось подслушать родителей, впервые услышал странное слово «восстание», и оно, похоже, обозначало что-то плохое.       — Они хотели отравить меня, а отравили папу, — Демид, казалось, немного постарел за считанные дни, все шрамы на лице резко обозначились.       — Но ты не против них, ты просто генерал боевого легиона, не политик, — Матиас сидел на столе рядом с креслом мужа, прислонил его голову к груди и нежно поглаживал по волосам.       — В том-то и дело: я не согласен прикрывать задницы повстанцев, если их скрытая война перейдёт в открытую! Формально я всё ещё верен королю, согласен я с его политикой или нет, я обязан буду подавлять восстание, если король прикажет. И у повстанцев нет сил, чтоб победить 9-й Тигровый. Поэтому они хотят убрать меня и пропихнуть на моё место своего единомышленника. Имея за спиной такую мощную военную поддержку, они действительно могут рассчитывать на успех.       — Нет, не могут, — ласковый тьмок в макушку. — Глупо думать, что, отравив тебя, повстанцы деморализуют легион и заставят принять во главе себя кого-то со стороны. Это цельный могучий организм, а не сброд случайных вояк, непобедимый зверь, прошедший множество тяжелейших сражений. Потеряв коготь, тигр не станет искать замену, а отрастит новый, свой, такой же, как был. И таким этого тигра сделал ты, лучший из военачальников Сандарна!       Демид весело вскинул глаза на мужа.       — Из тебя получился бы прекрасный дипломат, не только легиона, но и всей страны. У тебя отлично подвешен язык, ты всегда умудряешься сказать то, что люди хотят слышать.       — Я этому нигде не учился, и насчёт тебя сказал не то, что ты хотел услышать, а то, что думаю. Хотя, согласен, нам следует быть очень осторожными, у нас теперь трое детей, три уязвимых места. Только нельзя бросаться обвинениями без доказательств. Мы не знаем, кто наш враг.       — Поэтому врагами нужно на всякий случай считать всех.       Тем не менее, у родителей, кажется, водились друзья, и их дети играли с Симоном в погожие дни, когда кто-то приезжал к ним в гости, или они к кому-то, где собирались большие шумные компании. Лучшим другом Симона быстро стал Ортем, красивый белокурый парень сильного пола, которого отец с детства учил обращаться с разным оружием. В десять лет он уже хорошо фехтовал, быстрее всех бегал, метко стрелял из детского лука, а в бросании камней в цель и вовсе был непревзойдённым. При этом никогда не хвастался своими успехами, не задирал нос, весело шутил, звонко хохотал, ловил лягушек и запускал слугам слабого пола за воротник, лазал в соседские усадьбы, возвращаясь с полными карманами малины. Все ребята были им очарованы, но ближе всех он держался к Симону, общался с ним охотнее, втягивал в опасные игры, говоря, мол, тебе я доверяю больше других. Конечно, немалую роль в этом сыграло то, что Симон прекрасно ездил верхом и даже джигитовал, а когда чужая лошадь, на которую ему разрешили сесть, испугалась и стала вырываться, удержал её один, без взрослых.       — Я сильный, как отец! — радостно улыбался Симон, вытирая пот с раскрасневшейся мордашки. — Он лошадей голыми руками таскал и в одиночку удерживал от врагов горный перевал!       — Да, ты и правда могучий, с тобой нельзя ссориться! — смеялся Ортем, но глаза его потемнели.       Позже Симону другие приятели рассказали, что отец Ортема тоже когда-то служил в 9-м Тигровом и был прославленным героем, совершившим многочисленные подвиги, в том числе и то самое удержание горного перевала в одиночку. Его зовут Фелистет, он редкостный красавчик с белокурой гривой, только зря он покинул легион и решил уйти куда-то во дворец, то есть, как выражались взрослые легионеры, «стал кабинетной крысой». Взял себе мужа явно по расчёту, сына одного из влиятельных королевских советников, в результате этого союза родились Ортем и его младший брат, только счастья Фелистету это не принесло. Его подвиги, как оказалось, ему не принадлежали, генерал нарочно их ему присваивал, потом же все узнали, что Фелистет — лишь яркая обёртка, за которой ничего нет, над ним смеялись и не допускали до серьёзных дел, кто-то даже шептался, будто Фелистет при дворе почти шут, король приглашает этого красавчика на званые ужины, чтоб посмеяться над его речами. И его сын не понимал, чем так раздосадован отец, но точно знал, что подвиги генерала Демида делают отцу плохо. А самому генералу Демиду невозможно сделать плохо, тыкать в него браком с наложником бессмысленно, народ полюбил его и за это тоже, а мнение «кучки тупых разодетых индюшек», как Демид презрительно называл придворных, генерала абсолютно не волновало.       Были в компании Симона и ребята слабого пола, которые в основном тихо сидели в стороне, кушали сладости для здорового цвета лица, плели веночки и наблюдали за шалостями сильных, улыбаясь и помахивая им ручками, как учили взрослые. Симон слышал, что детям придворных рано выбирают женихов, и к нему тоже явно присматриваются, его отец — весьма знаковая фигура, особенно после последней абсолютно победной войны, так что он невольно выпячивал грудь и старался, как и Ортем, блеснуть талантами. Правда, были среди слабых «не от мира сего», невоспитанные, грубые и странные. Например, Виллиан или по-простому Толстый. Действительно весьма пухлый, как булка хлеба, одетый всегда в платья, больше напоминавшие мешки для овощей, он настырно лез в игры сильных, раздавал советы, утверждал, что они то или иное делают не так, даже морали читал. Лазать к соседям за ягодами, по его мнению, было нельзя, это воровство, и они не играют, а воруют, он, Виллиан, всё расскажет взрослым. Драться тоже нельзя, ни на кулаках, ни на палках, и доказать Толстому, что они тренируются, не всерьёз дерутся, было невозможно, он вопил своим мерзким голосом, уродливо краснея крупными пятнами по лицу, и кидался между сильными, лез под кулаки, под палки, растаскивал. Иногда Толстому нечаянно перепадало по плечам и спине, тогда приходилось долго уговаривать этого шумного ябеду никому не говорить об этом, потому что за побои знатного ребёнка родители могли здорово поколотить своих детей. Проще наказать для острастки своё чадо, чем разбираться с родителями чужого. Симон тоже пару раз попал палкой по Толстому и сперва громко взбух, мол, ты ненормальный, тебе триста раз объяснили, что мы тренируемся, а не дерёмся, если ещё раз полезешь — нарочно побьём тебя всем скопом. А Толстый тут же наябедничал, и Симона перед ужином пригласил к себе в кабинет отец. Мальчику нравилось тут бывать, пахло чернилами от кучи бумаг повсюду, кожей от сваленной в углу лошадиной сбруи, стопки книг в шкафах манили спрятанными в них тайнами, но в тот раз Симону стало страшно. Мальчик знал, что отца побаивался даже король, у него медвежья сила, непререкаемый авторитет, и, хоть он никогда сына не порол, наверняка это было бы очень больно.       — Нельзя бить слабых, ты знаешь? — строго говорил отец, требуя смотреть ему в глаза.       — Знаю… Мы нечаянно… Мы учились фехтовать на палках, а этот дурак…       — И оскорблять слабых нельзя. Неважно, знатные они или простолюдины. Сколько раз мне ещё это повторить, чтоб ты запомнил?       — Я уже запомнил… — Симон обиженно засопел. — Но что делать, если он правда ничего не понимает?! Ему говорят не лезть, а он лезет, даже зная, что по спине схлопочет! Мы не хотим с ним играть, он вообще страшный, толстый, никому не нравится!       — Симон! — грозный оклик заставил мальчика вжаться в кресло. — Запомни ещё одну важную вещь: не бывает некрасивых людей! Тот, кто кажется тебе уродливым, для кого-то другого окажется мечтой всей жизни. Твой папа, между прочим, тоже никогда не считался красавцем. Да, на него мало кто обращал внимание, — Демид смягчился и фыркнул, глядя, с каким недоумением смотрит на него сын. — В родной местности, где он жил, пока не поступил в легион, его считали разбойничьего племени, знаешь, за что? За крючковатый нос, всего лишь. Папа сбоку похож на ворона, замечал? Вот поэтому с ним предпочитали не связываться. А для меня он оказался самым лучшим в мире. И Виллиан тоже окажется чьей-то мечтой, когда вырастет, и толстый, и дурной, и ябеда.       Симон еле удержался от хитрой улыбки. Неизвестно, кому там каким покажется Виллиан, но сам он явно уже положил глаз на одного сильного в их компании. Рес был самым отчаянным из всех, именно он придумал лазать по чужим усадьбам за ягодами, он первый взял в руки палку, имитирующую меч, он первый затевал соревнования в беге, стрельбе, езде верхом, плавании — все забавы сильных, позволяющие покрасоваться перед слабыми, затевал Рес. И пусть он совсем не всегда выигрывал, чаще всего победителями оказывались Ортем или Симон, это не роняло его боевого духа, не заставляло обижаться или злиться, он продолжал довольно хохотать, светя белоснежными зубами, и придумывать новые игры, его искренне веселил сам процесс соревнований. Отец Реса владел землями по соседству с личными королевскими угодьями и, по слухам, частенько охотился с королём, сидел с ним у охотничьего костра, ел из одного котла, был поверенным личных королевских тайн. Стать мужем сына такого «большого человека» должно было быть мечтой всех слабопольных детишек, хотя Ортем был объективно красивее Реса, и Толстый поднимал себя на смех очевидным неравнодушием к этому хулигану. Бросаясь между «дерущимися», он закрывал собой его противника и вытягивал перед ним руки, мол, ударь лучше меня, хоть так обрати на меня внимание. И, отчитывая сильных за воровство, он наседал в основном на Реса, делая большие и влажные глаза. Того сперва смешили откровенные наивные приставания глупенького слабого, потом начали раздражать. Как-то Рес решил раздразнить собак в их собственной псарне, но те были научены не трогать детей, особенно когда там «хозяйский щенок», и на провокацию не реагировали. Тогда Рес придумал отловить кота и подразнить псов котом. Сработало, псы разозлились и начали жутко бросаться на ограждения. Правда, Толстый тут же выхватил у Реса кота и отбежал подальше, прижимая его к груди.       — Нельзя травить маленьких беззащитных животных собаками! А если бы тебя вот так показали бешеным волкам в лесу, чтоб просто посмеяться?!       Тогда терпение у Реса лопнуло, он подбежал и пихнул Виллиана так сильно, что он всем своим немалым весом плюхнулся в лопухи. Кот вырвался и убежал.       — Пошёл прочь отсюда, свинья! Мне надоело смотреть на твои сальные бока, которые свисают даже в этом уродливом мешке, надоело ждать, когда они лопнут и зальют всех нас жиром! И твои попытки мне понравиться уже не смешные, они мерзкие, меня тошнит от твоего вида, голоса, запаха каких-то трав, которыми, наверно, перебиваешь вонь от ручьёв пота отовсюду! Проваливай и жалуйся, кому хочешь, пусть меня лучше поколотят, но твою отвратительную физиономию больше никогда не увижу!       — Рес поступил плохо, — мрачно говорил отец Симону, услышав эту историю. — Намного хуже, чем ты. Боль от ударов в тело быстро проходит, но боль от ударов в душу остаётся на долгие годы. Виллиан может вырасти красивым парнем, добрым — он уже очевидно не переносит насилие — зато навсегда раненым в душу, и это сломает ему жизнь. Вы считаете его ненормальным? На самом деле он просто обычный ребёнок, которому не прививали никакую «науку слабого пола», — Демид явственно поморщился на этих словах. — Прочих в вашей компании учат нянечки и специальные учителя хороших манер… дрессируют их, как тех же псов. А у Виллиана даже папы нет. Его отец тоже добрый, тихий, но очень занятой человек, один из немногих, кто действительно трудится, чтоб собрать и оставить сыну хорошее состояние, они с сыном даже видятся редко. И Виллиан просто предоставлен сам себе. Как он чувствует и понимает мир, так и ведёт себя. Не надо над этим смеяться и оскорблять за это.       — Значит, Реса не накажут за те слова? Отец Толст… Виллиана не будет ни с кем разбираться?       — Скорее всего, нет, ему не до таких мелочей, и отец Реса это знает. Надеюсь, тебя тоже не придётся наказывать, ты всё поймёшь на словах.       — Но Виллиан всё равно приходит к нам, пытается играть с нами, даже когда его не замечают и прогоняют! Словно не было ничего!       — А ты удиви его и скажи о нём что-нибудь хорошее. Каждого человека есть за что похвалить, и в нём найдётся что-нибудь.       — Да ну, — Симон слегка нахмурился. — Не буду я. А вдруг он в меня влюбится?       — Не-ет! — Демид весело фыркнул. — Он может почувствовать к тебе симпатию, но любовь — это совсем другое. Когда вырастешь, ты сразу поймёшь, если влюбишься. Это будет момент истины, который ни с чем не спутаешь, причём внешность или влияние твоего человека не будут играть никакой роли. Твой человек, скорее всего, будет не самым красивым, не самым умным, уж конечно, не идеалом, но ты поймёшь, что готов защищать его от всех, даже от себя, ценой жизни, доверишь ему что угодно и не посмеешь обмануть его доверие, захочешь прожить с ним всё отведенное тебе время, разделив всю боль и всё счастье, которые вам выпадут, на двоих. Не думай, будто я говорю о любви с первого взгляда, ты можешь давно знать этого человека, лишь в определённый момент ясно поймёшь — он твой.       — И у тебя тоже такой момент был? — тихо спросил вконец смущённый Симон. Отец ностальгически разулыбался, глядя куда-то в стену, словно мысленно перенёсся в тот самый миг.       — Да… У меня он случился, когда я увидел твоего папу после его первого в жизни настоящего боя. Он убил семерых врагов и вытирал меч о плащ одного из них. Как у него горели глаза… самые прекрасные глаза на свете… И самый прекрасный нос, кстати. Что бы другие о нём ни говорили, я очень рад, что ты его унаследовал.       Симон осторожно потрогал свой нос с горбинкой и крепко призадумался. Ему уже нравился мальчишка из слабых, да и не только ему, и теперь, после слов отца, стоило разобраться, был ли у него такой момент или нужно его ловить. Впрочем, прежде, чем думать о всяких там моментах, следовало выдержать жёсткую конкуренцию.       Брат Ортема, Мирай, был прекраснейшим существом в мире, настоящим белокурым голубоглазым ангелом слабого пола, такой же смешливый и шустрый, как и Ортем, немного хулиганистый, лазать в чужие угодья тоже горазд, чтоб таскать чужие малину, клубнику и сливы, зато, если его ловили, никогда не ругали и не наказывали: стоило ему посмотреть своими кристально чистыми небесными глазками на пол-лица, слегка увлажнить их, робко улыбнуться солнечной улыбкой или испугаться, заговорить, заикаясь, звонким колокольчиковым голоском — всё негодование сторожей угодий сходило на нет, сердца таяли, руки с розгами опускались, ему даже разрешали забрать «награбленное». С несчастным Толстым Мирай был вежлив, не позволял себе оскорблений, в том числе, когда морщил носик от того, что ему была неприятна выходка Виллиана. Настоящему вельможе, особенно слабого пола, не пристало резко выражаться публично, пусть этот вельможа и тяготеет к хулиганистым забавам. «Главное, чтоб все жили в мире друг с другом, — говорил Мирай, сияя маленьким золотистым солнышком. — Плохие мы или хорошие, всегда нужно искать, в чём мы одинаковые. Воровать плохо, но давайте помнить, что мы не воруем ничего дорогого и не у бедняков. Здесь у всех богатые усадьбы, сегодня мы залезли к Ресу, завтра — к Симону, послезавтра — к нам с Ортемом. Никто не останется в обиде. К тебе, Виллиан, так и быть, не полезем». На это Толстому было нечего возразить, он забавно краснел, пыхтел и смущённо бормотал под нос нечто невразумительное. А Симон с почему-то быстро колотящимся сердцем думал: «Он совсем как мой папа. Как там это называется… дипломат, вот! В первую очередь думает, как бы всех примирить, но не бросается под палки и кулаки, потому что умный и понимает, где серьёзно, где нет, а в серьёзном нужно находить такой выход, чтоб над тобой не смеялись… Из нас получалась бы точно такая же пара, как мои родители. Я сильный и храбрый, как отец, он умный, находчивый и… не слабый, как папа…» Наверняка точно так думал и Рес, которого аж распирало от счастья, что Мирай разделяет его забавы, с удовольствием смотрит на соревнования, бросает в соревнующихся цветы — Рес их чаще всех ловил и весело раскланивался, даже если проигрывал, — никого особо не выделяет из компании сильных, и любимчиков не имеет, если не считать брата. На выходку Реса с Толстым и котом Мирай тоже отреагировал, подошёл к Ресу, взял под локоть и нашептал ему, замершему ледяным столбом, что-то секретное на ухо, после чего парень перестал злиться и как ни в чём не бывало принялся рассказывать, какие их псы сколько лисиц поймали и сколько волков загрызли. Позже Рес под страшным секретом рассказал другим сильным, мол, спросил у Мирая, выйдет ли он за него замуж, когда вырастет, и Мирай согласился.       — Да врёт он всё, — смеялся Ортем, видя, как сразу потемнело лицо Симона от таких новостей. — Ты что, не знаешь, как он хвастаться любит? Мирай никогда бы ему такого не сказал. Во-первых, он ещё маленький, всего девять лет, — Симон ухмыльнулся на десятилетнего Ортема, тоже взрослый выискался. — Во-вторых, любого его жениха должен одобрить отец, а Рес слишком шумный и вредный для нашей добропорядочной семьи, только если тут большая любовь будет, но, в-третьих, Мирай никого не любит больше других, даже меня, он, может, и в двадцать лет не определится с выбором, не то, что сейчас. Поэтому, — коварное подмигивание, — у тебя есть все шансы.       — А ты не был бы против, если бы он стал моим мужем?       — Конечно не против! Ты же мой друг!       — И Рес твой друг.       — Но ты — самый лучший!       — Ребята, вы вытоптали чужое поле! Всю пшеницу! — к ним снова подскочил Толстый, весь вздыбленный, раскрасневшийся, вспотевший и пыхтящий, как загнанный пёс. — Как вам не стыдно! Люди старались, сажали это всё, вот если бы вы своими руками!..       Ортем страдальчески поморщился и покосился на Симона. Тот глубоко вздохнул и выдал:       — Слушай, Виллиан, у тебя красивые волосы. Густые такие, пушистые.       Виллиан ошарашенно замер, кажется, перестал дышать и моргать, покраснев до корней этих самых волос и до шеи, потом буркнул что-то неразборчивое и убежал, спотыкаясь на камушках.       — Ого! Да ты гений! Прогнал эту назойливую муху! — восхитился Ортем. — Мой братишка в надёжных руках, хе-хе!       «Работает… Это мой отец гений, недаром он брал врагов внезапностью!»       Беспечные годы закончились быстро, спустя пару месяцев после «случая с волосами» в Сандарне прогремело непонятное и страшное слово «переворот». Папа прибежал домой дико разлохмаченный, хотя никогда не позволял себе бегать в таком виде, как городские нищие, сгрёб всех троих детей в охапку, закрыл в большой комнате, велел занавесить окна и сидеть тихо. Симону сунул в руки книгу, зажёг пару свечей, попросил почитать младшим, чтоб им не было скучно, заодно попрактиковаться в чтении лишний раз. Отец через стену гремел оружием и кричал: «Пусть меня хоть на куски режут, но 9-й Тигровый не будет участвовать в этом безумии! Ни один человек! Если кто-то вздумает самовольно выступить на чьей-то стороне — лично отрублю ему голову!». Папа утешающе бормотал ему что-то, и отец успокоился. Снаружи раздавались вопли, боевые кличи, неслись лошади и телеги или колесницы. Близнецы плохо слушали, что читал им Симон, хотя он старался читать с выражением, даже разными голосами, пугливо жались друг к другу и вздрагивали от каждого громкого звука.       — Нас убьют?.. — спросил Ираний, наиболее смелый из них. Второй, Терас, изо всех сил старался не заплакать, потому что знал, его родители — самые смелые люди в стране и никогда не плачут.       — Нет, что за глупости?! — возмутился Симон. — Никто никогда нас не убьёт! Наши родители вдвоём сражались с целой армией в горном перевале, неужели они не одолеют каких-нибудь разбойников?! А если вдруг их не будет дома, у вас есть я!       Близнецы с большим сомнением покосились на него, но немного расслабились. Симону тоже было страшно, он живо представил, как в комнату вламываются враги, в доспехах, с настоящим оружием, а у него только деревянный меч… но защищать братьев придётся, его священный долг — умереть раньше их и сделать всё возможное, чтоб они смогли убежать. Однако ничего плохого не случилось, в дом несколько дней забегали люди, только ни с кем не сражались, а спорили с родителями до хрипоты о чём-то непонятном. Симон понял главное: родители категорически отказали им всем. Вскоре папа велел детям собираться и отвёз их в закрытой повозке далеко за город, в село, где раньше жил дедушка. В его доме оказалось много детей и с ними несколько милых нянечек слабого пола: выяснилось, что свой дом дедушка завещал отдать под сиротский приют, сын в жилье не нуждался и сам подал такую благородную идею. Папа улыбался и говорил, что им придётся пожить тут немного, в городе скоро станет неспокойно, но они с отцом со всем разберутся и заберут их сразу, как станет тихо, хотя Симон чувствовал: папа очень напряжён и боится за их жизни, а родителям, похоже, придётся рисковать своими, и папа не уверен, увидит ли ещё детей. Уезжая, он убедительно попросил их троих не говорить никому, кто их родители, и не подавать виду, что они уже были в этом доме раньше.       В приюте единственным минусом была теснота, в одной комнате спало по восемь-десять детей, конечно, разделённых по половому признаку. Зато Симону и Иранию нравилась шумная компания, весёлые игры на свежем воздухе, простая, но вкусная сельская еда, домашний скот, за которым ухаживали сами дети, отсутствие необходимости соблюдать этикет и строить из себя вельмож, потому что там все были равны. И слабый, и сильный пол одинаково лазали по деревьям, продирались сквозь колючие кусты, ловили лягушек и стрекоз, пасли овец, пачкались, обдирали локти и коленки, но никто не ныл, ребята даже прятали ссадины, чтоб не расстраивать нянечек. Симон был одним из самых старших, кроме него, там жил ещё двенадцатилетний сильный с ярко-рыжей гривой, Эггил. Он здорово мастерил игрушки, сперва из веток и всякого лесного мусора, потом, дорвавшись до столярных инструментов — настоящие деревянные, из поленьев, вязал из соломы, шил из тряпок. Малыши были от него в полном восторге, ходили за ним ватагой, играли с ним куклами по ролям, а потом и вовсе затеяли целый кукольный театр. Ираний от него практически не отлезал весь день и вскоре научился сам делать игрушки из соломы и тряпок.       А ещё Эггил умел ловко выуживать информацию у старших, выслеживал, вынюхивал, подслушивал и втихаря читал чужие письма.       — Нашего короля убили, — мрачно сообщил он Симону как-то вечером на чердаке. — В столице сейчас творится сплошной ужас, делят власть, дерутся между собой. Но это ещё что… Зербех снюхался с Кайноем, и оба решили напасть на Сандарн именно сейчас, когда у нас своих проблем не оберёшься. Припомнить старые обиды…       — Значит, у нас теперь война?..       — Ага, — Эггил сидел бледный и жевал губы. Потом вдруг посмотрел строго, будто собирался в чём-то обвинить Симона: — Если я расскажу тебе свою тайну, клянёшься никому не говорить?       — Клянусь. Могу на крови поклясться.       — Не, не надо, — Эггил нервно фыркнул и отвернулся. — Я родом из Зербеха. Мои родители воевали против Сандарна и погибли. Когда воины Сандарна пришли на нашу землю, я был совсем мелкий, меня и других сирот привезли сюда, отдали в приёмную семью без детей. Мне это не рассказывали прямо, я сам узнал… я очень любопытный и пронырливый… В семье мне хорошо жилось, кормили досыта, учили, как положено, если хворостиной по спине пройдутся, так за дело. А потом приёмного отца забрали в армию, сказали, он должен воевать за короля. Он фермер, ни разу меча в руках не держал, выл и катался у них в ногах — всё равно забрали. Папа сказал, скоро начнётся война, мне надо выехать в место поспокойней, переждать бурю, потом он меня заберёт. Так я оказался здесь… и, кажется, меня уже некому забирать…       Симон оглушённо молчал, щипая соломенную подстилку, по спине бежал холод, сердце панически билось в горле. А вдруг и их с братьями уже некому забирать? А вдруг война придёт сюда, где одни дети и слабые нянечки?.. Они с Эггилом могут сражаться, но что они стоят против взрослых хорошо вооружённых воинов? Их всех перебьют… и вообще…       — Ты, наверно, думаешь сейчас… если придётся сражаться, то на чьей стороне ты будешь? Твои настоящие родители хотели бы, чтоб ты сражался за Зербех, отомстил за них, да?       — Эк ты сразу угадал! — Эггил отворачивался, краснел, и на его лице забавно проступали веснушки. — Но меня ведь и тут хорошо приняли, дали вторую жизнь. В Зербехе я бы умер от голода и холода. Судя по письмам и слухам, я тогда ещё едва ходил, так бы и лежал, надрывался от плача один, в пустом холодном доме. Сандарнцы оказались слишком добрыми для завоевателей, прямо странно, мне рассказывали, что они убивали детей, стариков, калек и раненых, всех, кого нельзя было угнать в рабство, да и забрав меня сюда, не в рабство продали, а в семью отдали…       — Это, наверно, смотря кто был на землях, где ты жил. Какой легион, не знаешь?       — Вроде бы, 9-й Тигровый. Тот самый, где служит муж генерала, единственный слабого пола… Может, поэтому они оказались добрее, этот слабый смягчил своего муженька, уговорил хоть детей пожалеть.       Симон до боли вонзил ногти в ладони и стиснул зубы. Молчать, только молчать! Неизвестно, чем закончится их дружба, если Эггил узнает, что его новый приятель имеет непосредственное отношение к 9-му Тигровому, тем более, что Ираний очень привязался к рыжему, тому ничего не стоит навредить мелкому. Особенно Симон насторожился, когда выяснилось, что Эггил хорошо управляется с деревянным мечом и где не выедет силой, выедет хитростью. Нырять под меч и бить под колени было опасно и против правил, зато, Симон это понимал, в реальном бою он был бы уже убит, сбитый с ног или вовсе с перерубленными коленями. Прежде мальчику казалось, что из него растёт могучий воин, совсем как отец, а по сравнению с рыжим зербехцем он показался себе сущим увальнем, словно медведь после спячки.       Иногда издали доносился гул, земля ощутимо дрожала под ногами, скорее всего, от топота множества сотен копыт. Нянечки говорили, что бояться нечего, а Эггил мрачно нашёптывал Симону, мол, это идут армии, непонятно, чьи, и в любой момент заглянут в село, грабить. Даже если это армия Сандарна, им нужна провизия, и наплевать на поселян. Как-то вечером со стороны леса раздались звуки топоров, и Симон уже без подсказки понял: кто-то становится лагерем в лесу. Было очень страшно, прямо все поджилки дрожали, мальчик плюнул на свой деревянный меч, который всюду таскал с собой, утащил с кухни нож поострее и спрятал под рубаху. Если придут враги, он будет драться, как бы страшно ни было. Эггил быстренько собрал вокруг себя малышню и устроил новое представление кукольного театра, вопя и хохоча так громко, что звуки из леса полностью заглушились. Симон снова испытал сомнения: с одной стороны, рыжий молодец, старается, чтоб мелкие не боялись, с другой — а вдруг он это делает, чтоб дети расслабились и не смогли убежать? Сдаст зербехской армии столько юных рабов или заложников…       Но никто в село так и не пришёл, а спустя пару недель, которые Симон прожил, как на иголках, пряча нож в матрасе, нянечки прибежали из села радостные. Эггил немедленно разнюхал, в чём дело:       — Кажется, кончилась война. 9-й Тигровый опять занял столицу Зербеха, идут переговоры. По слухам, этот слабопольный тип всех уболтал, то ли запугал, то ли задобрил, но армия Кайноя отказалась продолжать войну, и Зербеху некуда деваться.       Симон внимательно уставился на рыжего. Тот кусал губы, краснел, показывая веснушки, и прятал глаза.       — Ты не рад, что так случилось? Ты надеялся, что Зербех победит?       — Не знаю… Да ничего я вообще не знаю! — он сорвался с чурки для колки дров, на которой сидел, и убежал в сад.       Вскоре двоих детей забрали, за ними приехал смутно знакомый Симону легионер в кольчуге с гербом Сандарна, у него было отрублено левое ухо, но он так громко счастливо гоготал, что куры и гуси в панике разбегались от него по всему двору. Симон смекнул, что это место отец раскрыл только своим легионерам, если они захотят спрятать тут детей. Как же тогда Эггил здесь оказался?.. На самого Симона и близнецов он как-то странно посмотрел, словно засомневался, как себя с ними вести, потом почему-то поклонился и смущённо отошёл. Мальчик не решился спрашивать, когда приедут его родители, мелкие тоже спрятались за него и напряжённо наблюдали, как их новых знакомых забирают. Потянулись длинные тревожные дни, близнецы не отлезали от окон, забросили игры, даже кукольный театр Эггила, ждали. Эмоциональный Ираний плакал, когда думал, что его никто не видит, более спокойный Терас, который вообще в основном незаметно сидел по углам и пытался научиться читать, уверенно бубнил, что за ними точно приедут, а Симон всё думал: почему тот легионер им поклонился и ничего не сказал? Может, он так выражал соболезнования по поводу гибели родителей?..       Однажды к приюту подкатила роскошная карета с гербом, запряжённая аж шестью лошадьми, сверкающая позолотой так, что на солнце было больно смотреть. Со всех четырёх сторон её окружали воины в полном доспехе, к спинам двух из них, скачущих впереди, были прикреплены флаги Сандарна. У Симона, да и у всех обитателей приюта, высыпавших на улицу, сердце упало: все знали, что в такой карете ездит король. Но из неё внезапно выскочил Матиас, в грубых штанах, военной подкольчужной рубахе, а поверх — пурпурный плащ с гербом, который носили только близкие королевские советники. Близнецы сразу бросились к нему со всех ног, он лихо подхватил одновременно обоих на руки и принялся радостно целовать в мордочки, мигом покрывшиеся слезами. Симону папа только весело кивнул на карету, мол, залезай, и, пока мальчик на почти негнущихся ногах дошёл, уже устраивал близнецов внутри на мягких атласных подушках.       — Давай быстрей! Брось всё, потом заберём, если что-то захочешь забрать, нас ждут в городе!.. Иди сюда! — Матиас сгрёб старшего сына в крепкие объятия, совсем такие же, как у отца. Сильные руки, привыкшие к оружию. От папы пахло чуть железисто, Симон разглядел на рубахе плохо застиранные кровавые пятна. — Скучал? Хорошо тебе тут было?       — Хорошо… Мы тебя ждали… Ой, подожди… Я сейчас… — парень смущённо шмыгнул носом, вырвался из объятий и подошёл к ближайшему нянечке, на ходу выуживая дрожащими руками кухонный нож из-под рубахи: — Вот, возьмите… Я не украл, я взял для защиты… понимаете, было тревожно… а у меня маленькие братья…       Нянечка расплакался, забирая у него нож. Матиас, наблюдавший это уже из кареты, крепко прижал к себе близнецов и с восторгом шепнул:       — Молодой тигр растёт…       Когда карета уже лихо неслась по дороге, нетерпеливый Ираний рискнул спросить, удивлённо трогая пурпурный плащ:       — А что это?.. Почему нас забирают в такой богатой повозке, и много воинов кругом?..       — Дело в том, что… ваш отец… — Матиас выдержал долгую паузу. Симон весь похолодел, вцепился в дорогую, кажется, бархатную обивку сидения и с трудом выдавил каким-то не своим голосом:       — Погиб?..       — Что?.. — Матиас удивлённо моргнул на него и рассмеялся. — Боги, Симон! Твой отец никогда не погибнет! — и тут же заговорщицкое подмигивание. — Пока я его оруженосец… Нет, ребята, приготовьтесь к чему-то, совершенно потрясающему! Ваш отец теперь — король! Я — вице-король. А ты, — Симону весело взлохматили волосы, — наследник престола Сандарна!