9-й Тигровый: династия Тигров

      Прошло двенадцать лет с тех пор, как волей страдающего от военных потрясений народа началось правление Демида I. Сразу же проведенные им реформы по упразднению наложничества и разрешению слабому полу занимать должности и служить в армии только усилили народную любовь к королю, зато ополчили против него знать. Демид наплевал на это, лишил большинство возмущающихся титулов, званий, мест при дворе, особо опасных, способных поднять новое восстание, казнил, и на их места пришли другие люди, в том числе поднявшиеся из низов, безо всякой родословной, которые были готовы всерьёз заниматься страной, а не сокрушаться, что теперь не будет балов, театров, уличных боёв, и слабый пол начнёт носить богомерзкие штаны. На удивление, никто из стран, имевших дипломатические отношения с предыдущей правившей династией Сандарна, не выразил протеста против этой «военной диктатуры», и Матиас весело хихикал, листая поздравительные письма из-за границ: «Ага, поджали хвосты и яйца, никому не хочется видеть полосатые знамёна в своей столице!» Ко всему прочему, Демид взялся за реконструкцию самого дворца, который, по его мнению, страдал архитектурными излишествами, не имеющими никакой пользы и выглядящими довольно глупо, да и вся его нынешняя свита признавала, что у королей прошлого совсем не было вкуса. Однако Демид имел в виду вовсе не красоту стиля, а полное отсутствие защиты дворца от внешних вторжений. Короли очевидно гнались за яркостью и помпезностью, уверенные, что отсидятся за спинами их могучей армии, и ко дворцу враг никогда не подойдёт, в то время как Демид и десятки тысяч других легионеров костьми ложились ради этого, понимая, что король предпочёл золотые перила и хрустальные люстры укреплённым стенам с бойницами и оборонному рву. Так дворец постепенно превратился в замок к ужасу консервативного населения столицы и радости отлично заработавших на этом каменщиков, кузнецов и военных архитекторов.       — Мы не боимся за себя, за то, что будет новый переворот, и нас свергнут, — уверенно улыбаясь, объяснял Матиас недовольным. — Пока мы живы, мы можем держать оборону и в деревянной хижине. Но предыдущий переворот показал, что даже люди, не блещущие ни умом, ни силой, ни влиянием, способны захватить дворец, а мы взошли на этот престол не для того, чтоб вволю насладиться правлением, а чтоб оставить после себя потомкам воистину могучую державу во всех проявлениях могущества.       — Да… — смущённо бубнил Демид, краснея и едва сдерживаясь, чтоб не спрятаться за мужа. Словесные баталии — слишком не его стезя.       Симон быстро понял, что в бытности наследным принцем нет ничего привлекательного. В замке часто было холодно, хотя жилые покои всячески старались отапливать, игры пришлось забыть, приналечь на учёбу, ибо королевская семья должна быть образцом образованности, и на серьёзные тренировки в отцовском легионе. Парень осознал, что прежде его «ратные способности» хвалили, чтоб не отбить к этому охоту, на самом деле он даже не умеет правильно держать меч, который выбивают с одного удара, играючи. А ведь ещё нужно было научиться обращаться с копьём, щитом, и в пешем бою, и в конном, желательно и из лука стрелять научиться, ведь в 9-м Тигровом много универсальных бойцов, и сын короля, по-прежнему остававшегося в документах генералом легиона, не должен быть слабее их. Долгое время Симон едва успевал поесть и хоть сколько-нибудь поспать, уставал неимоверно, но не отлынивал ни от какой науки, из природного упрямства стремился освоить всё, что было положено, насколько только позволяют его способности. Кажется, родители даже тихо ссорились по поводу нагрузок на сына, пока он сам не заявил, что все нагрузки терпит добровольно, он хочет соответствовать своему внезапному титулу, чтоб люди не смогли сказать о нём ничего плохого.       Лишь спустя несколько лет после переворота в поле зрения появились Ортем и Мирай. Оказалось, их отец тогда погиб, Ортему сказали — связался не с теми людьми, и они его предали, папа сбежал с детьми почти на другой конец страны, там закрутил роман со скучающим землевладельцем, которого мальчик сразу возненавидел. Его мнение, впрочем, разделяло большинство слуг землевладельца, наёмных работников и населения подвластных земель: он совершенно не интересовался делами во владениях, кутил на всю катушку, стараясь прогнать скуку, и постоянно требовал денег, понятия не имея, откуда они берутся. Ортем под страшным секретом рассказал Симону, что лично видел, как этот тип приказывал слугам и подневольным селянам публично сечь розгами своих маленьких детей и внуков за неповиновение и обливать их кипятком, а кто отказывался — тех тут же, на месте, истыкивали стрелами его бойцы. Папа в это почему-то не верил, беспечно отмахивался, мол, или тебе наврали, или ты что-то не так понял, и был озабочен лишь тем, чтоб не появляться перед своим любовником дважды в одном и том же наряде за ближайшие месяца три. В итоге Ортем почувствовал, что сходит с ума, сговорился с молодыми парнями сильного пола из местных селян, которые были старше его лет на десять, и сбежал с ними. Пользуясь тем, что его с папой беспрепятственно пускали везде в имении землевладельца, он вызволил этих парней из подвальной темницы — они просто отказались работать на самодура — и так оказался в столице. Мирай тогда увязался за ним, наверно, ему просто стало страшно оставаться одному в больших тёмных покоях, пока взрослые пируют где-то внизу, и Ортем решил взять его с собой, боясь, как бы его там не выдали замуж насильно за какого-нибудь «противного старикашку». Мирай плакал всю дорогу, потом смирился и стал тихим.       Даже слишком тихим. Когда Симон увидел мечту своего детства, тот только сухо поздоровался с ним, пряча глаза, и больше не проронил ни слова, мрачно разглядывая пол. Он заметно похудел, кожа стала бледной, почти прозрачной, густые золотистые волосы, предмет его гордости, были зажаты в тугую куклу на затылке и будто бы потускнели, под глазами залегли синеватые тени, Мирай действительно больше не пытался ни с кем разговаривать, никого поучать, казалось, для него самым большим удовольствием было остаться в одиночестве или, на худой конец, с братом. Всё же сердце Симона быстро-быстро забилось во всём теле от его присутствия: даже в таком виде Мирай показался ему очень красивым, теперь ещё и загадочным, раненым в душу — отец ведь говорил Симону, что боль от ударов в душу остаётся на долгие годы, а Мирая явно много по этой душе ударяли, — и его хотелось утешить, защитить, закрыть собой от всех невзгод мира, пытающихся на него навалиться. «Может, это и есть тот самый «момент истины»? Может, я уже чувствую, что он — мой человек?» — думал парень, ворочаясь в своей кровати под двумя тёплыми одеялами и не в силах уснуть, даже зная, что у него всего пять часов на сон, ни минутой больше. Мирая оставили жить в замке, выделили ему небольшую комнату, приставили слугу и пообещали заботиться о нём как о королевском воспитаннике.       Ортем сразу заявил, что хотел бы поступить в 9-й Тигровый или хотя бы тренироваться у них вместе с Симоном, но внезапно, к искреннему изумлению принца, отец категорически этому воспротивился. Это был, пожалуй, первый случай, когда Симон всерьёз поссорился с отцом, и тот просто выставил его из кабинета. Не помог и папа, хотя внёс в это дело немного больше ясности. Застав сына в библиотеке, он грустно вздохнул, нежно погладил его по затылку и почти зашептал в самое ухо:       — Твой отец не может взять Ортема в 9-й Тигровый из-за его отца. Ты уже слышал, все слышали, что Фелистету присваивали подвиги генерала, он действительно был хорошим воином, и все рассчитывали, что он будет достойным лицом легиона…       — Скорее, красивым лицом, — мрачно проворчал Симон. — Отец поступал очень глупо…       — Да, полностью согласен, — Матиас весело взлохматил ему макушку. — Кажется, я первый ему об этом сказал. Но возвеличивание Фелистета прекратилось, когда тот оказался… прямо скажу, «крысой». Он захотел уйти из легиона сюда, в королевский дворец, быть поближе к королю и получать как можно больше выгоды на своём авторитете, забыв, что этот авторитет ему подарили, он его не заработал. Отца это страшно обидело, да и весь легион тоже. Разумеется, мы с ним не считаем, что Ортем вырастет вторым Фелистетом, и сын не должен отвечать за поступки отца, но весь 9-й Тигровый будет на него косо смотреть, люди заговорят о нём предсказуемо плохо, мол, очередной красавчик хочет нахватать себе подвигов, отсиживаясь за спинами сослуживцев, чтоб потом прирасти задницей к креслу возле короля, он же лучший друг принца, всё понятно, тянут мальчика за уши, а сам он ни на что не способен. Если Ортем действительно твой лучший друг, ты же не пожелаешь ему такой участи? Не говори ему ничего этого и позволь ему самому найти и пройти собственный путь. Будем надеяться, из него получится достойный человек, который совершит настоящие подвиги и получит настоящее признание, без поддержки правящих особ.       Симону так и хотелось спросить: «А что будет, если Мирай станет моим мужем? О нём тоже заговорят плохо, мол, вышел замуж по расчёту, только чтоб остаться поближе к королям?». Но он промолчал, понимая своим уже почти взрослым умом, что такие вопросы следует задавать, когда уверен в ответных чувствах слабого пола, а принц ни в коем случае не желал, чтоб это прекрасное белокурое создание было вынуждено на самом деле выбирать брак без любви.       В итоге Ортем всё равно тренировался с 1-м Орлиным легионом и поступил в личную королевскую стражу, охраняющую непосредственно замок. Не даром «орлы» славились своим отменным зрением и быстротой реагирования, среди них были самые умелые лучники и баллистеры. Кажется, он не обиделся, что его не обласкали и не исполнили его желания, было заметно, как щеголеватый блондинчик, весьма эмоциональный прежде, почти нервный, превращается в сурового воина, крепнет телом, духом, характером, упорно трудится и ответственно относится к своей службе, продолжая при этом весело улыбаться и стараться вести себя со всеми дружелюбно. Правда, между ним и Симоном появилась некая дистанция. Конечно, на службе он ему кланялся, называл «ваше высочество», подбирал слова, улыбался дежурно, никаких лишних телодвижений и не дай боги задеть принца оружием, а сменившись с поста, он запросто находил Симона на плацу, в библиотеке, на чердаках или стенах замка, и они разговаривали по-дружески, как в детстве, ели натасканные из кухни яства, пользуясь одной посудой и приборами, а то и вовсе руками, облизывая пальцы, и Симону это нравилось, но… Ортем избегал его касаться, больше не было шутливых драк, он не позволял себе даже слегка пнуть принца в плечо, садился от него на небольшом расстоянии, и темы их разговоров никогда не касались ничего личного. Особенно тема семьи Ортема была под запретом, да и о подвигах 9-го Тигрового он слышать не хотел. Мол, лучше расскажи, что ты выучил о дальних странах или о звёздах, хоть мне это не интересно, но я послушаю всё, что ты изволишь говорить. Потом Симону пришлось озаботиться неожиданной проблемой, связанной с другом детства.       Близнецы Ираний и Терас лицом пошли больше в Демида. Не были уродами, конечно, но и не красавцами, обычной заурядной внешности, что их, впрочем, ничуть не огорчало. Когда личный слуга просил Ирания хоть немного подрисовать брови и ресницы, а то на светском приёме он абсолютно затеряется на фоне разодетых раскрашенных вельмож слабого пола, тот лишь весело отмахивался:       — Не хочу, у меня от краски лицо чешется! Да и зачем мне выделяться? Если я захочу замуж, я найду, чем привлечь своего избранника, без раскрасок и нарядов, моя ценность не в этом! А желающих взять меня в мужья найдётся немало, уж поверь мне! У меня есть харизма, как у папы, именно она когда-то сразила нелюдимого одинокого тигра наповал!       И что ему на это возразишь? А Терас вообще избегал публики и какого бы то ни было общества чужих людей, кроме своей семьи. Он и лицом, и характером вышел в отца, его куда больше интересовали книги, которых в замке никогда за всё правление двух предыдущих династий Сандарна не было так много, как сейчас. О том, как он выглядит, и какие у него шансы на замужество по любви, Терас абсолютно не думал, он заявлял, что хочет стать учёным и изобрести «вечный свет», чтоб не нужно было тратить тысячи и тысячи свеч и мерзко чадящих факелов на освещение замка. Зажёг такую штуку в каком-нибудь сосуде, и она горит, сколько тебе нужно, стало не нужно — погасил, а потом снова зажёг, и так без конца, один и тот же свет в одном и том же сосуде. Здорово же. И безопасно, а то столько деревянных построек ежегодно сгорает из-за этих окаянных свеч, а его изобретение не должно было ничего сжигать, только светить. Многие во дворце не одобряли этого увлечения младшего принца наукой, но папа весь сиял от гордости и поощрял мальчика: «В Сандарне давно не было выдающихся учёных, дерзай, может, твоё имя навечно войдёт в историю… а имена этих размалёванных кур уже и сейчас путают и забывают, хехе!»       Зато Ираний на публике мелькать любил, не на светских приёмах, а увивался по замку, удивлял или смущал его обитателей. Его часто можно было увидеть на кухне, где он учился готовить с поварами. Те сперва пугались, паниковали, когда он храбро совал руки в огонь и лихо резал мясо большими острыми ножами, потом привыкли, это дело юноше нравилось и хорошо получалось, да и вкусно поесть он любил, не заботясь о том, что бока становятся мягкими и норовят обрасти складками. Правда, поваров смущали его заговорщицкие нашёптывания: «Вдруг я влюблюсь в какого-нибудь моряка или разбойника, сбегу с ним в глушь, так с голоду не умрём, если я буду уметь готовить из чего угодно». И тренировки брата он периодически срывал, особенно конные, заявлялся на плац верхом и нарезал круги вокруг тренирующихся, красуясь в штанах и шёлковых рубахах без рукавов. «Смотрите, как я умею!» — вопил он и вдруг провисал сбоку на одном стремени. Молодые легионеры пугались, забрасывали свои занятия и либо норовили «спасти» младшего принца, либо растерянно стояли и пялились. Симон ворчал, пытался прогнать братца, утешая легионеров, мол, он умеет по всякому ездить, не дёргайтесь, но ничего не срабатывало, оставалось только стоически прикрывать глаза. А ведь воины были зачастую полуголыми, с них пот стекал ручьями — и тут вдруг прискакал поглазеть на них Ираний. Не просто поглазеть, но и прокомментировать в духе:       — Гайб, какие у тебя широкие плечи, птицы с сучьями не путают?       — Мортис, чьи это следы зубов на боку? Волк на охоте приложился, или любовник слишком страстный попался?       — Трой, подтяни штаны, твою «траншею» видно!       Разумеется, легионеры сгорали от смущения, но, Симон чувствовал, втайне радовались появлениям Ирания. Он был очень обаятелен, и, как минимум, его длинная густая коса, мудрёно перехваченная лентами по всей длине, которая так забавно и мило мотылялась на спине, когда он гарцевал, многим запала в душу.       Не избежал этого и Ортем. Он заметно краснел, когда Ираний появлялся в поле зрения, спотыкался на ровном месте, забывал слова и выглядел полным идиотом. Разок Симон поймал его в коридоре с цветами в руках, но букет он быстро спрятал за спину и перевёл разговор на другую тему. Вскоре после этого Симон услышал вопли брата, прибежал и был вынужден оттаскивать его от совершенно ошарашенного Ортема: Ираний бросился на него с кулаками, крича, чтоб больше тот не приближался к нему, не заговаривал с ним и вообще забыл о его существовании.       — Да что Ортем тебе сделал?! — возмутился Симон, впихивая брата в его покои и закрывая дверь.       — Он до меня домогается! — Ираний весь раскраснелся, волосы растрепались, глаза были бешеные, его с ног до головы колотило от злости.       — Что-то не верится. Такого обходительного парня в нашей страже ещё поискать. Всего лишь притащил тебе цветы?       — Притащил, и не один раз, постоянно маячит у меня перед глазами, несёт какую-то чушь про любовь, которую явно вычитал в плохих романах, а меня это ужасно бесит! Он мне не нравится, даже просто как человек, не то, что как спутник жизни! Можешь говорить о нём, что угодно, вы друзья, и ты, конечно, будешь его защищать, но скорее земля разверзнется и проглотит Сандарн целиком, чем я выйду за него замуж, и родители никогда не выдадут меня замуж насильно!       Пока Ираний кричал, Симон сверлил взглядом маленькую соломенную куклу в голубом платье, с косичкой из чёрных ниток, лежащую на подушках кровати. Кукла чем-то напоминала самого Ирания и была определённо знакома Симону.       — Что это у тебя?       Ираний проследил за взглядом брата, быстро сдулся, подбежал и сунул куклу под подушку.       — Ничего… Я ещё маленький и сплю с куклами.       — Её тебе сделал тот рыжий из приюта?       Ираний вскинул на брата снова злые глаза:       — Его зовут Эггил, и ты прекрасно это помнишь. И вообще, я сам умею такие делать.       — Ну да, понятно… Ты умудрился влюбиться в него в пять лет?       — Любви все возрасты покорны, папа так говорит!       — Что ты всё время на папу ссылаешься, свои мозги иметь на плечах не пробовал?       — Если мои мозги будут на плечах, я буду уже мёртв!       Симон завис, потом фыркнул и усиленно попытался скорчить грозную физиономию.       — Давай серьёзно. Выброси из головы эти глупости, пора взрослеть.       — А как быть, если с тех пор мне не встретилось никого сильного пола лучше, чем Эггил? Уж Ортем точно и рядом с ним не валялся, а если будет валяться, то только схлопотав от него тумаков!       — Не староват ли он для тебя?       — Староват?! Ему сейчас должно быть двадцать четыре года, а мне уже целых семнадцать! Кстати, знаешь ли ты, что у родителей Ортема разница в возрасте была одиннадцать лет? Бедного мальчика выдали за «красавчика» Фелистета в пятнадцать, и никого не волновали ни возраст, ни чувства! Неудивительно, что он радостно ушёл в загул, когда его муженька прирезали, наконец он сам себе хозяин и выбирает по вкусу! Даже самое красивое личико может стать ненавистным, если его навязывают!       Ираний отвернулся к окну в полном расстройстве. Симон посомневался, но всё же сказал:       — Ты ведь понимаешь, что Эггила может уже не быть в живых, или он живёт очень далеко, или забыл тебя? Может, у него уже муж и дети… Прошло столько лет… И тогда он ничем не выделял тебя среди других детей. Твои чувства принесут тебе одни страдания, нужно двигаться дальше, искать что-то настоящее…       — Да, да, ещё забыл сказать: вдруг он стал сволочью, такой, что Ортем по сравнению с ним сущий святой. Я не хочу обсуждать это. Проваливай.       Симон тяжело вздохнул и пошёл к себе. Вот уж не было печали, придётся выруливать между другом и братом. Рано или поздно вздорный мальчишка забудет эти детские глупости, сейчас ему больно думать о той правде, которую он осознаёт, но время лечит, вот ещё немного повзрослеет и… Хотя, нельзя сказать, что и Ортем для него подходящий вариант. Ухаживать и красиво говорить, конечно, хорошо, но блондин ещё ничем не доказал свою способность быть хорошим мужем.       В покоях наследного принца было идеально убрано, свежо и приятно пахло хвоей и какими-то травами, пучки которых были развешены над кроватью, стояли на столе и подоконнике.       — Смените обувь, ваше высочество, — тут же подошёл его личный слуга Фил и поставил перед ним мягкие домашние туфли. — Вы очевидно с тренировок, и на сапогах ужасно много песка.       — Между прочим, я сегодня узнал у старожилов замка — при других королях никогда не меняли обувь, — проворчал Симон, послушно переобуваясь. — Если нет высоких гостей, то перед кем тут чиниться?       — А ещё вы могли бы узнать у старожилов, что при других королях ни во что не ставился труд прислуги. Можно хоть вёдрами носить грязь в покои и поливать всё вокруг — не удивлюсь, если некоторые спьяну так и делали, — всё равно слуги уберут, им же не нужно ни спать, ни есть, простой человеческий отдых — это только для знати, простолюдины пусть пашут, пока не сдохнут.       — Ой, ну всё, всё, разворчался, как всегда! Я переобулся, видишь? — принц, нервно улыбаясь, принялся возиться с кольчугой. Фил был большой ворчун и крайне щепетилен насчёт чистоты. Жалование ему платили хорошее — при Демиде вся прислуга в замке стала наёмной, — и он маниакально стремился отработать каждую монету. Это даже смущало принца, и он старался не спорить с Филом, разве только в шутку. Такой труд действительно достоин уважения.       — Ужин я вам принёс, ещё бы чуть-чуть задержались — пришлось бы подогревать, — слуга, продолжая ворчать, быстро расправился с ремнями и, прежде, чем Симон опомнился, лихо снял с него кольчугу через голову. — Фу, как потом провоняли. Сразу после ужина наберу вам ванну.       — Да не надо мне… Что ты со мной возишься, как с ребёнком, я уже вырос, представь себе!       — Тело определённо вытянулось, — Фил сурово взглянул на него снизу вверх, ибо был почти на голову ниже. — Только вырасти ввысь и вырасти вглубь — разные вещи. В глубине души вы ещё ребёнок.       — Который, тем не менее, с шести лет прекрасно умеет раздеваться и одеваться самостоятельно.       — И позавчера ободрал себе пальцы об ремни.       — Слишком туго затянул, бывает… Да чтоб тебя!.. — Симон расхихикался, поняв, что сейчас, судя по ехидному взгляду Фила, невольно признал, что не очень-то умеет ни одеваться, ни раздеваться. — Ладно, всё, твоя взяла. Что на ужин?       — Гусиный паштет, хлеб, помидоры, яблоки, кружка грушевого сидра.       — А где моя свиная рулька, печёный картофель и сдобная булка?       — Там же, где будет и ваша хорошая телесная форма, если вы будете есть это всё на ночь. В небытие.       — Ты вредная, языкастая и невыносимо ворчливая зараза. И за что я тебя терплю?       — За мои таланты превращать расхлябанных хулиганов в добропорядочных принцев?       — Сдаюсь! — заметно повеселевший после сцены у брата Симон сполоснул руки в поднесенной ему миске с водой и уселся за стол.       Фил работал у него уже лет пять. Он был слабого пола — большинство личной прислуги придворных было слабого пола, поскольку они намного лучше справлялись с поддержанием быта — и неопределённого возраста, где-то между тридцатью и сорока годами. Жизнь его явно потрепала, строгое часто грустное лицо носило явные следы тяжёлого труда и, скорее всего, большого горя, в тёмных жиденьких волосёнках, вечно зажатых в маленькую куклу на затылке, уже замечалась седина. Фил сам сказал, что сирота, потерял семью давно и попыток завести новую не делал. Собственно, у него вряд ли получилось бы: внешне он был откровенно некрасив, тело грузное, оплывшее, кожа дряблая, сальная, на лице уже морщины, свисающие щёки, два подбородка, хрипловатый, будто вечно простуженный голос, ну, и характер вовсе не покладистый. Сперва он очень не понравился Симону, ишь, приставили к нему какого-то доморощенного учителя хороших манер, но со временем принц привык к Филу, понял, что это на самом деле добрый, заботливый и внимательный тип, к тому же, довольно умный, обученный грамоте и знающий о жизни намного больше, чем можно почерпнуть из слухов и сплетен. Была даже теория, что Фил происходил из знатной, но резко обедневшей семьи, мало ли таких оказалось после переворота, и, став сиротой, был вынужден податься в прислугу, но Симон не решился спрашивать об этом ни у самого Фила, ни у родителей, которые принимали его на работу. Наверняка это очень болезненная тема, ни к чему лишний раз ковыряться в ранах.       — Ираний, оказывается, давно влюблён и совсем не в Ортема, — а ещё с Филом можно было запросто поделиться любыми переживаниями, он был проверенный кремень в плане хранения тайн и зачастую мог дать дельные советы, особенно в том, что касалось личных взаимоотношений — та стезя, в которой слабый пол всегда разбирается лучше.       — Это разве плохо? Ваш брат не обязан любить человека только потому, что этот человек — ваш друг, — Фил таскал воду в большую деревянную ванну в отдельной комнатке за спальней. Прямо в коридоре был люк, ведший к одному из многочисленных подземных колодцев, и из люка на длиннющей цепи, сматываемой лебёдкой, доставалась вода.       — Дело не в этом. Тот, кого он любит… В общем, они познакомились, когда Иранию было пять лет, всего пять. Тот парень привлёк его, да и всю малышню, которая была там, где мы какое-то время жили, умением делать игрушки и разыгрывать спектакли с ними. Просто детские игры. А Ираний втемяшил себе в голову какую-то чушь и до сих пор не может её вытряхнуть! Это же абсурдно! Того человека с большой вероятностью и в живых-то нет, а если есть, он ни за что не вспомнит моего глупого братца!       — Никогда нельзя знать наверняка, ваше высочество. Я слышал истории людей, которые нравились друг другу в детстве, потом разлучались на долгие годы, создавали свои семьи, но ничего не складывалось, пока они снова не встретились, и ведь прожили потом вместе душа в душу до самой смерти. Можно не верить в судьбу, но судьба не перестаёт верить в людей.       — Хм… — Симон задумчиво присосался к сидру. Фил выглянул с очередным пустым ведром, вытер пот и внимательно уставился на принца.       — Есть ещё какое-то обстоятельство, которое настраивает вас против выбора брата?       — Есть… Этот парень — зербехец. Его родители воевали против нас.       — Сейчас зербехцы наши союзники. Бывает и такое, что бывшие враги становятся лучшими друзьями. А бывает, что друзья становятся врагами… как наш нынешний палач.       — Не будем об этом, — Симон сердито громыхнул кружкой об стол.       Палачом при дворе служил Рес. Совсем недавно сменил на этом посту прежнего, ушедшего на заслуженный отдых по возрасту, и это очень неприятно укололо Симона. Со времён переворота они редко виделись, редко общались, Рес иногда мелькал при дворе, весь такой мрачный и будто озлобленный на весь мир, а стоило самой страшной должности освободиться, он тут же первый прибежал проситься на неё. И сразу же зарекомендовал себя жестоким бескомпромиссным типом, не знающим жалости. Конечно, в темницах содержались и подвергались пыткам только преступники, чья вина была доказана, но, на взгляд Симона, даже эти отбросы общества не заслуживали такого варварского обращения. Рес лишал их сна, травил их крысами, обездвижив, намазав чем-то бедняг и спокойно наблюдая, как крысы их медленно обгрызают, сажал их в бочки с ледяной водой и выставлял на всю ночь за стены замка, под все ветра. Это не говоря уж о традиционных пытках дыбой, растяжкой и раскалённым железом. Кажется, короли пытались с ним поговорить, мол, поумерь пыл, они преступники, но всё ещё люди, и Рес всегда соглашался, а потом снова принимался за своё. Их общение с Симоном сошло на нет полностью, принц избегал даже смотреть на него при, к счастью, редких кратковременных встречах.       — Я всего лишь хотел сказать, что людей нужно судить по поступкам, а не по происхождению, — Фил подошёл к шкафу, нацедил в маленькую чашечку чего-то из таинственной пузатой бутылки и поставил перед принцем. — Закончили ужин? Теперь выпейте это. Хорошее средство для успокоения нервов и крепкого здорово сна.       — Ты иногда напоминаешь мне одного моего знакомого из детства, — грустно улыбнулся Симон, вертя в руках чашечку. — Тоже был такой… типчик в теле, вечно поучал, призывал быть добрыми, послушными и старался нести мир даже туда, где и так не было сражений. Правда, ты далеко не такой навязчивый.       — Давать советы имеет смысл только тем, кто готов к ним прислушаться. Это понимание приходит с опытом. Пейте, вода уже греется.       Симон опрокинул в себя неизвестное пойло и причмокнул языком.       — Что-то на травах? В отличие от чая, у тебя получаются довольно вкусные травяные зелья. Что ты туда добавляешь?       — Щепотку магии. И чай тоже бывает вкусным, но я бы не назвал чаем то сушёное сено, которое привозят в Сандарн невесть откуда или пытаются выращивать здесь.       — Ах, ну да, — добродушная ухмылка. — Магии…       Фил действительно владел некоторым магическим даром, во всяком случае, лечить зельями у него получалось. Когда это обнаружилось, Матиас предложил ему поучиться у колдунов, но те сказали вице-королю, что у парня слишком слабый дар, развивать его уже поздно, можно только навредить ему, так что пусть балуется зельями, это его потолок. Хотя, и воду Фил умел разогревать, не сильно, не без помощи раскалённых камней, однако упорно пытался где-то применить свои зачатки дара, чтоб упрощать себе работу и приносить пользу. Симон не смеялся над этим, вполне поощрял, безропотно пил любые предложенные зелья для того или другого: в конце концов, они действительно помогали, в том числе и снимали боль от повреждений на тренировках, а чтоб залечить серьёзные раны, при дворе есть настоящие колдуны.       После ужина Симон с удовольствием погрузился в умеренно горячую ванну, уже без стеснения раздеваясь перед Филом. Сначала, конечно, стеснялся, но помыть себе спину всё равно не получалось, а Фил равнодушно утверждал, мол, слуги — существа бесполые, как и колдуны, они просто делают свою работу, и им не интересно из праздного любопытства пялиться на голые тела. К тому же, порой после изнурительного дня Симон с трудом шевелил руками и ногами, если бы не Фил, не мог бы сам залезть в ванну и вылезть, не то, что помыться.       — Ты ведь читаешь много книг про магию, правда? — Симон сидел, пригнув голову к коленям, довольно жмурился и ждал, когда ему основательно натрут рогожкой и намнут мягкими сильными руками спину.       — Насколько позволяет местная библиотека. Хотя, в мире куда больше ценных записей о магии, чем можно найти у нас в стране.       — Я только хотел спросить, существует ли колдовство, способное возбудить любовь?       Фил замер на пару мгновений, потом от души надавил принцу под лопатку. Симон охнул и сжал зубы, чтоб не вскрикнуть от неожиданности.       — Существует. Только вы должны быть в курсе, что это тяжкое преступление, как и любое порабощение воли. Ни один уважающий себя колдун не станет в этом мараться.       — Правда? Я думал, это популярные чары…       — Вы начитались романов, ваше высочество. Там всякие нервозные личности отчаиваются, что объект их обожания не готов прожить с ними всю жизнь, и бегут по всяким «великим и ужасным» за рецептом лёгкого счастья. В реальности этим промышляют только шарлатаны, действительно могучие колдуны, способные породить приворотную магию, не станут этого делать даже за несметные сокровища.       — И что же в ней такого страшного? Я понимаю, если человека лишают воли, чтоб он совершил жуткие злодейства, но любовь…       — Прежде всего, ни одно заклятье не породит настоящую любовь, которая сама по себе есть очень особенный сорт магии: её нельзя подчинить себе, ею невозможно овладеть как наукой — можно только испытывать на себе её действие. Редко кому удаётся по-настоящему её испытать, вот ваши родители в числе счастливчиков. А то, что можно наколдовать — это фальшивка, похожая на любовь, как кукла похожа на человека или зверя, по образу и подобию которых сделана. Красивая, но мёртвая. Зачем такое людям мыслящим, с не заржавевшей душой? Магической подделкой пользуются только беспринципные эгоисты, никого в жизни не любящие, кроме себя, прочим хватает мозгов понять, насколько глупо, бессмысленно и даже болезненно пользоваться подделкой чувств. Стоит магии дать сбой — а такое случается, никто не даёт вечной гарантии, — и приворожённый человек возненавидит тебя, ты искалечил ему судьбу — он отомстит.       — Звучит жутко. И… я с тобой полностью согласен, — Симон довольно откинулся на бортик ванны, наслаждаясь приятным нытьём в спине. — Мм, у тебя золотые руки… Что же, раз привороты на самом деле существуют, надо выяснить, как их распознать и не допустить.       — Вы подозреваете, что кто-то захочет вас приворожить? — Фил раскладывал сушиться принадлежности для мытья.       — Да кому я нужен… Ираний… Он глупый ребёнок, зато на него уже накапали озеро слюней. Принц всё-таки, даже если внешность или характер не ко двору. Надо расспросить придворных колдунов…       — Самое верное средство могу подсказать вам и я. Ни один приворот не действует на того, кто уже влюблён добровольно, или же любимый человек привороженного всегда запросто снимет чары.       — А если любимый человек мёртв?       — Любовь была взаимной? Будет только хуже для привораживающего: такие мертвецы всегда стоят за спинами своих любимых, отражают от них зло и в любой момент могут дохнуть на недоброжелателя смертью.       — Ого… — Симон тяжело вздохнул и выпрямился во весь рост. Сзади на него тут же набросили большое полотенце. — Ты это в книгах прочитал?       — Конечно, не проводил же всеколдунский опрос… Вытирайте ноги, прежде чем совать в туфли. И голову не забудьте, чтоб не оставлять за собой мокрые дорожки. Сейчас принесу халат.       — Фил… — принц старательно вытирался с головы до ног, спеша скорее юркнуть в постель с грелками. — А существует ли магия, способная убить?       Слуга снова замер у шкафа, потом вернулся с тёплым халатом и очень суровым лицом.       — Есть. Магией можно совершить, что угодно, всё зависит от человека, ею владеющего, сколько дара он способен в себя вместить, и на что способен сам этот дар. Кто-то прекрасно лечит даже смертельные раны, но не может зажечь взглядом свечу, кто-то может сжечь город за считанные минуты, но не вылечит даже царапины. Скорее всего, смертельное проклятие мог бы сотворить любой достаточно сильный колдун, но с огромной вероятностью он умрёт сам. И, конечно, это более страшное преступление, чем приворот.       — Этому проклятию можно научиться? — Симон сам не понимал, почему его так зацепила эта тема.       Фил дождался, пока принц устроится в кровати, сунул ему грелки под перины, подоткнул одеяла и посмотрел странно, торжественно и грустно.       — Вы слышали, что я сказал? Смертельное проклятие используется лишь однажды в жизни, затем большинство колдунов сразу умирают. Известен только один колдун из далёкой южной уже несуществующей страны, который выжил, но испытывал такие страшные муки, душевные и телесные, что отравился. Подобные случаи наверняка ещё встречались, но тот колдун был знаменит у себя на родине, поэтому его история стала известной, а прочие колдуны, рискнувшие убить магией и выжившие, так и канули в небытие, сдохнув в мучениях или наложив на себя руки. Кто же, по-вашему, будет учить такой страшной вещи? Дар магии даётся не для того, чтоб тратить его столь бездарно, хочется убить — есть множество других способов, за которыми последуют, разве что, муки совести, если достаточно умён, чтоб не попасться властям.       — А вдруг твой враг недоступен для убийства привычными способами? Допустим, он на другом конце земли или… он король, а ты — бедный крестьянин?       — Удачи такому типу найти сведения о смертельном проклятии. Ни в одной книге точно не найдёт, такие вещи не записывают, их передают из уст в уста под страшным секретом, и в живых наверняка не осталось никого, кто был бы посвящён в эту тайну. Вроде бы, такое возможно, а что конкретно надо делать… — Фил устало зевнул, прикрываясь узловатыми натруженными ладонями. Симон тоже невольно зевнул в ответ.       — А если бы ты умел проклинать до смерти, ты бы воспользовался этим?       — Да, — запросто ответил Фил. — Ради того, чтоб защитить нечто, очень дорогое для меня. Не в моих правилах нападать первым или мстить, зато, если кто-то покусится на мои ценности, я сделаю всё, чтоб их защитить. Была бы возможность смертельно проклясть — проклял бы… только сперва использовал бы остальные варианты. Слова не работают, руки, ноги отняли, подмоги ждать неоткуда — вот это оправданная ситуация для проклятия. Спокойной ночи, Ваше Высочество, завтра будет непростой день, полный новых открытий. Сегодня вам приснятся только хорошие сны.       Симон думал, что после такого неоднозначного разговора со слугой долго не сможет заснуть, но зелье Фила снова сработало: принц сам не заметил, как уже оказался где-то на звёздах, о которых любил читать, и принялся ловить крылатую рыбу в серебристой пыли. И так до утра, пока Фил не растолкал его, впуская солнце в покои.