«…И все же мы видим сны, Мы слышим зов, но внимания не обращаем, Надеемся на будущее, хоть это лишь мечты. Мечтаем поумнеть — и мудрости избегаем, Молим о спасении вместо того, чтоб себя спасти…» Нэнси Горовиц-Клейнбаум, Общество мертвых поэтов.
***
Если подумать, то с момента появления в их жизни заметок Леви все должно было улучшиться: у них есть нереализованный план, какие-никакие представления о побеге и предстоящие новогодние праздники, в ходе которых они смогут продвинуться в этом деле. Но если обернуться, то становится ясно, что за это время они пережили много нехорошего. Страшно, что так будет продолжаться. Словно все в разы стало хуже. Казалось бы, куда дальше? Пути впереди нет, уже край дороги, дальше — ничего, палая Пустота. Находится она прямо между Обрывом и Смертью. И неясно, что печальнее. Но Минхо определенно знает: ребятам нужно бежать отсюда как можно скорее. Отвратительно только, что ждать им придется еще больше месяца. Насчет себя он не уверен совершенно: из-за него человек умер. «Он прекрасно знал, что бежать так нельзя, но все равно сделал это. Не ты виноват, Минхо». А кто тогда, если не он? Минхо ясно видел, каким был Ван. Отчаянным, напуганным, сломленным. Ему нужно было сказать о том, что все хорошо будет, все у них получится, что из любого лабиринта есть выход, а что сделал вместо этого Минхо? «У нас нет шанса, Ван, слышишь? Его просто нет». Он доломал его. Растоптал, с грязью смешал, уничтожил в нем все просветы благого будущего. Ван слабым был что физически, что душевно. Можно было соврать, дать ложные надежды, но не говорить такого. Это было провалом, а не победой. Минхо проиграл. Ненамеренно, но он все испортил, хоть изначально предполагал сделать совершенно иначе. Именно из-за нестабильного психического здоровья Вана он просто боялся перепадов его настроения, изменения решений и всего в таком духе, что могло бы спровоцировать парня все испортить. Минхо опасался, что тот попросту пойдет рыть яму в одиночку, а учитывая его состояние, он мог сорваться туда посреди белого дня. Даже обычной ночью вероятность быть незамеченным сводится к нулю, а днем о ней и говорить не стоит. Минхо планировал сделать иначе. Он думал сначала заверить Вана, что они никуда не собираются, более того, что это плохой способ бегства, дабы тот дров не наломал. Чтобы ни их не подставлял, ни сам не рвался сломя голову, потому что знал: его убьют. Да, Минхо Вана не любил, но это не значит, что он оставил бы его на растерзание этим ублюдкам. Он ведь надеялся, что парень дождется дня, когда все будет готово, чтобы Минхо мог оставить ему записку перед тем, как они сбегут. Написал бы в ней, что яма, на самом-то деле, вырыта, что он может тоже дождаться удобного времени и сбежать. Ему бы даже делать ничего не пришлось. Минхо надеялся, что эта записка по цепочке будет ходить из рук в руки. Осторожно, периодами, но он правда хотел, чтобы и у других детей была возможность сбежать. Конечно, всех было бы нереально спасти, и рано или поздно правда всплыла бы наружу, но даже один высвобожденный ребенок значил многое. Это уже было бы успехом. Однако Ван не дождался, и теперь Минхо захлебывается в чувстве вины размером с вселенную. Его легкие выворачивает наизнанку, от чего дышать невозможно, позвоночник изнутри чешется, и сколько бы Минхо ни терзал кожу ногтями, сколько бы царапин по всему телу ни оставлял, все мало. Мало, чтобы избавиться от неприятных ощущений, которые монотонно стучат по крышке его гроба, а звуки сыпающейся земли наводят только панику. Он хочет вдохнуть, пытается открыть рот шире, высунуть голову в окно дальше, но все тщетно. Ему так не хватает кислорода, что голова кругом идет, пальцы леденеют и поджимаются, а синеватые губы дрожат постоянно. Больше не льются слезы, от которых красные глаза лопаются от боли, а весящие тонну веки страшно опухают. Но лучше бы он просто плакал. В нем разрастаются лианы, пронизывающие все тело, и ранят своими шипами, а Минхо себя только травит, травит и травит. Он и не подозревал, что накопил для себя столько яда. Сразу же, как тело Вана выставили на всеобщее обозрение, ему стало плохо. Тоже тошнить начало, особенно, когда рядом рвало до этого наевшегося завтраком Сынмина, но каким-то чудом он сдержался. Приложил просто вселенские усилия, чтобы рядом с Сынмином не встать, чтобы на землю не упасть и не начать кричать что есть мочи, хотя очень и очень хотелось. Омерзительнее от самого себя стало, когда его заставили копать для Вана могилу. И раньше, если кто-то из детей погибал, обычно использовали труд других учащихся для захоронения. Чаще всего такое происходило в ночное время суток, потому что о смертях вслух не говорили, хоть все обо всем знали. «За ним вдруг приехали родные, но с вами попрощаться он не успел», — вот, в чем их заверяли. Конечно, все понимали, что в таком случае произошло. Особенно, если объявляли о подобном после бессонной ночи под звон колокольчиков «Кампанеллы». Того, кто копать будет, выбирали случайно, но отчего же тогда вышло так, что именно для Вана выбор пал на Минхо? Лео. После того случая в спортзале он с Минхо глаз не сводил, однако, понятное дело, ничего сделать не мог: не имел права. Но, прекрасно замечая искаженное ужасом лицо Минхо, он все понял. Лео никогда идиотом не был, если уж быть до конца честным, потому такой шанс упустить ну просто не мог. Надо было все-таки задушить. Ребята пробовали, конечно, бастовать, упираться, не позволять Минхо и шагу ступить в их сторону, Джисон от злости даже послал мужчину на три буквы, и от обрушения злости Лео его спас только строгий тон директора, вновь напомнивший ему, что бить и убивать нельзя, если это не относится к попытке побега. Но Минхо все это никак от уготовленной участи не спасло: ему пришлось, смиренно опустив голову, пойти за другим дежурным, всучившим ему в руки лопату. На секунду рука дрогнула: хотелось этой самой лопатой замахнуться. Дети быстро тогда разбрелись, исчезая в учебном корпусе: вот-вот должны были начаться уроки. Минхо позволили пропустить занятия впервые в жизни. Даже после того, как он закончил копать, пока рядом лежало тело Вана, а над душой стоял дежурный, ему сказали идти сразу в комнату: настолько бледным и вялым он был. Минхо правда не знает, как ему удалось справиться с порученной ему задачей так быстро, поскольку в памяти сплошной туман. Все, чего он хочет, — забыть это как страшный сон. Мало того, что убил Вана, так еще и собственноручно могилу ему выкопал. Его мысли настолько громкие, что перебивают Чанбина, читающего для Феликса сказку. Остальных в комнате нет: они не хотят тревожить сейчас Минхо, который даже внимания на них не обращает, и оставили только лишь Чанбина с Феликсом. Просто на всякий случай. Минхо ни на кого, на самом деле, не реагирует уже несколько дней. Он словно ходячим покойником стал: постоянно мертвенно-бледный, глаза полузакрыты, губы холодного оттенка, ни с кем не разговаривает. Встает по общему будильнику, одевается без лишних движений, идет умываться, завтракать, потом на занятия. Взгляд его все время направлен в пол, словно он боится его поднимать, ни на какие вопросы не отвечает, за едой и слова не роняет. Конечно, все вокруг волнуются. От него исходит такая тяготящая аура, что даже на уроках его не трогают. Совсем. Все видят, как он убивается, но даже силой его разговорить не удавалось. Чанбин пытался: тряс за ворот свитера, кричал, даже за подбородок сильно хватал — не помогло. Минхо на него даже не взглянул. — И чем больше он думал, тем больше ему становилось не по себе, а чем больше он старался не думать, тем неотвязней думал, — зачитывает Чанбин, кося взгляд в сторону, туда, где на своей кровати лежит Минхо, подперев голову, и глядит в окно. Чанбин прослеживает за его взглядом, перед этим трепля по макушке рядом валяющегося Феликса, который уложился щекой на его груди. Там картина уже не такая красивая, какая была в начале осени, даже смотреть неприятно в мрачную даль, однако Минхо, кажется, не моргает. Каждый пытался с ним поговорить — по отдельности, вместе — всегда по-разному. Еще никому он не ответил. Ни разу. — Минхо. Твердый голос вошедшего в комнату Чана дает понять, что без ответа он не уйдет, поэтому Чанбин просит Феликса следовать за ним, обещая дочитать сказку в холле. — Взгляни на меня, — Чан присаживается на корточки у кровати так, что загораживает Минхо обзор на окно, но его взгляд и на миллиметр не сдвигается. Кажется, будто он спит с открытыми глазами. — Минхо, пожалуйста, поговори со мной, — тон умоляющий, губы поджимаются и ноздри вздуваются, когда он выдыхает. — Ты не должен столько мыслей в себе держать, это чревато неприятными последствиями. Сам ведь знаешь, так… — Чан, я… — Минхо заговаривает неожиданно, пугая своего друга, который дыхание задерживает и в душе осторожно ликует. — Я убийца, да? Его глаза застилает слезная завеса, и Минхо моргает, пуская в путь первые капли, скатывающиеся на подушку. Чану больно. Больно читать безысходность в его уставших глазах, больно видеть, как мало он стал есть и спать, как перестал смеяться и шутить. Он угасает на глазах, и выглядит сейчас почти так же, как и тогда, после сырой и пыльной комнаты, в которой он провел больше трех дней без еды и нормального питья. Но чувствует себя во много раз паршивее. — Нет, Минхо… Эй, ну как ты вообще можешь о таком говорить? — Чан подползает коленями ближе, укладывая свою голову на постель, чтобы заглянуть в красные глаза на одном уровне, и берет чужую руку в свою. — Ты никогда не был и не будешь в этом виноват, слышишь? Не виноват, не виноват, не виноват. Почему все твердят одно и то же? Почему все думают так, кроме него самого? Правду ли они говорят? Насколько эти слова искренни? Нет, Чан его просто выгораживает. Может, они лишь его жалеют? Может, он все-таки является спусковым крючком, подтолкнувшим Вана в огромные и когтистые лапы смерти? — Он ведь был таким ребенком, — Минхо прячет лицо в ладонях, лепеча совсем не слышно, почти несвязно, — без мамы своей и дня прожить не мог. Он просто не был сформирован как личность, поэтому и бил иногда детей не в рамках поручений учителей. Он мог бы вырасти хорошим человеком. — Нет, ты не должен… — Ему просто нужна была помощь, понимаешь? — Минхо, кажется, не слышит его, либо просто отказывается это делать, всхлипывая громко и отчаянно. — Если бы я только смог ему помочь, все не вышло бы так. Он был бы жив… За непрерывным потоком льющихся самообвинений Минхо не слышит тихо закрывающуюся дверь, через которую проскользнул Джисон. Он увидел в холле сидящих на диванчике Чанбина с Феликсом, но решил самостоятельно проверить, с кем сейчас Минхо находится и произошли ли какие-нибудь изменения. Чан смотрит потерянно в его удивленные глаза, поднимая голову с мятой простыни, и явно просит о помощи. Джисон видит в них четкое «не справляюсь». Он не уверен, что справится сам, если вспоминать все прошлые провальные попытки заговорить с Минхо. Но и у Чана прежде не выходило, а значит, шанс есть. Он его не упустит. Чан встает с колен, приобнимая свернувшегося калачиком Минхо, и с надеждой смотрит на Джисона. — Думаю, ты справишься, — говорит он перед тем, как выходит за дверь. Он мог бы посетовать на себя за то, что это, вообще-то, перекладывание ответственности, только вот Джисон — его последняя надежда. Чан правда сделал все, что мог, но Минхо его слушать не станет, верить — тоже. Он уже это понял. — Настолько не в чем себя обвинять, что решил снять с него все грехи? Минхо дергается от тихого, но ровного голоса, и не спешит убирать с лица руки, когда чувствует, как Хан ложится рядом с ним. Не позади, как обычно, в этот раз спереди, чтобы самому обнять, самому приласкать и утешить. — Ты начинаешь его оправдывать, — продолжает Джисон, скользя пальцами по чужим волосам. — Не хочу сквернословить про того, кого уже нет в живых, но не нужно за его счет себя делать ничтожным. Ответь мне лучше на один вопрос. Минхо сопит, потирая тыльной стороной ладони горячий нос, и поднимает взгляд на Джисона, кажущегося сейчас взрослее его самого. Странно, раньше он никогда друга таким не видел. — Какой? — Ты хотел, чтобы он умер? Я не говорю про цель, но хоть раз было такое, что в твоих мыслях проскальзывает пожелание ему смерти? Даже малейшее. — Н-нет, — Минхо вертит головой, заикаясь и потирая нос. — Значит, ты не виноват, — пальцы переходят на красные щеки, с нежностью стирая с них влагу, а ресницы медленно опускаются, вновь распахиваясь только спустя секунды. — Ты даже подумать не мог, что все так обернется. Минхо, я видел твои глаза в тот день. Ты был шокирован слишком сильно, чтобы сейчас обвинять себя в чем-то. Если ты в этом случае считаешь себя виноватым, то ровно так же виновны в смерти люди, которые подсказали кому-то дорогу до нужного места, а тех по пути машина сбила. Знаешь, если бы они подсказали другой проход или не говорили вообще ничего, все могло бы обойтись. Слышишь, насколько это глупо звучит? — вскидывает он брови, наблюдая за неуверенно бегающими по его лицу глазами. — Поэтому перестань заниматься самобичеванием, ни к чему хорошему оно не приведет. Совсем недавно включили отопление, хоть и на минимум, поэтому сейчас регулярно дрожать от холода не приходится. Не тепло, но и окоченеть не получится. С каждым днем за окном темнеет все раньше и раньше, а звезд становится в разы меньше. Дни пролетают из-за этого слишком быстро: глазом не успеваешь моргнуть, как уже темнота обволакивает каждый закоулок. Иногда, когда хотелось выветрить из головы все мысли, но плохо получалось, Минхо любил считать звезды. Их было много — казалось, что бесконечность, — и он за этим занятием совсем забывал, что его вообще мучило. Сейчас же отвлечься не на что: небо почти чистое. Джисон видит, как внимание Минхо с него переключается, и сразу понимает, о чем тот думает: — Если звезд мало, значит, будет холодно, — говорит он, зачесывая назад его иссиня-черную прядь волос, упавшую на лоб, и массирует подушечками пальцев мочку уха. — Так мама говорила. Минхо смотрит долго, изучая его лицо так, будто пытается запомнить каждый миллиметр, и вспоминает: — Так сейчас ведь без пяти минут зима. — Вот видишь. Джисон растягивает губы, вызывая ответную улыбку у Минхо, такую нескладную, кривенькую, но наконец-то искреннюю. Глаза его блаженно прикрываются, а руки тянутся к Хановой талии, чтобы обвиться вокруг нее и прижать к себе ближе. — Закат сегодня был удивительно отвратительным, — шепчет он, на секунду касается своим носом чужого, ластясь, и поясняет: — Тусклым, что ли. — Это ты его таким видел, — Джисон опускает руку на его шею, ощущая под пальцами по-детски мягкую кожу. — Он был таким же, как и всегда. Мир нейтрален, окрас ему придаем лишь мы сами. И только ты вправе решать, какими красками разбрызгиваться. Ты добавил слишком много черного. — И как это стереть? — Смотря на то, чем ты рисуешь. — А если сейчас получается только карандашом? — не медлит с ответом Минхо. — Простым. Джисон ухмыляется, подкладывая под щеку свободную руку, и задумывается, прежде чем ответить: — Тогда просто найди ластик. Будет грязно, если ты сильно давил на бумагу, но уже лучше, чем было раньше, верно? Теперь можно шаг за шагом использовать новые цвета, яркие, чтобы все это более-менее перекрыть. Нужно только захотеть. Угрюмой осенью свитер колется сильнее, когда на душе тоскливо, а снимать все равно не хочется: греет ведь. Шерсть его вплетается в кожу, срастаясь то ли с ней, то ли с сердцем, и эта боль становится зависимостью, лекарства от которой нет. А Минхо нашел. — Ты нравишься мне. Как человек, как друг. Спасибо, что появился в моей жизни. Джисон удивленно поднимает бровь, прекращая вырисовывать астральные орнаменты на светлой коже выглядывающих ключиц, потому что шея уже красная, раздраженная. Он не ждал слов таких от него, Минхо, который на любезности скуп, на проявление любви и подавно. Получить малейшей ласки от него сродни чуду, потому что ее заслуживать не нужно, он сам решает, когда ею орудовать. Джисону доставалось от Минхо многое, чем он по секрету гордился и не по секрету благодарен до сих пор, но услышать такое — слишком неожиданно и невероятно приятно. Потому что взаимно. — Это я говорить должен, — он поднимается выше, чтобы можно было разомлевшее тело прижать к своему до нехватки воздуха, а еще чтобы коснуться губами темной макушки и так вот лежать: уютно, тепло. С Минхо всегда тепло, даже когда кожа мурашками от холода покрывается. — Ты был для меня невероятной поддержкой все это время. Не знаю, как я тебе не надоел, — издает он короткий смешок, — но ты всегда был рядом, если я чувствовал себя плохо. Всегда понимал и всегда исправлял это. Делал все так, чтобы остальные не заметили, но мне было твое плечо так нужно. Честно, я… Спасибо. Вот только и мое плечо всегда для тебя расправлено. Помни об этом. Минхо наконец вдыхает полной грудью, когда петля на его шее ослабевает, и чувствует запах умиротворения. Запах дедушкиной библиотеки, весенней росы, живых солнечных улиц и души Джисона.***
«Правильно. Ты все правильно сделал. Иначе я бы сотворил нечто очень нехорошее с твоими дружками». Эти слова, брошенные Джисону Лео после разговора с отцом, иногда прокручиваются в голове, ужасая своей честностью. Он знает, что мужчина не врал, когда с улыбкой нашептывал похвалу на ухо, прежде чем скрыться за поворотом коридора. Что стало бы с ребятами, уйди Джисон с отцом и разозли тем самым этого психопата? В памяти всплывает первый день в Кэлюме, когда сначала Чан представился ему, а потом уже знакомил с остальными. «Это Чанбин, — сказал он тогда, — и он верит в бога». Не высмеивал, но и серьезности на лице не было. Теперь Джисон понимает, зачем Чан тогда сказал ему об этом. Хан тоже, наверное, когда-то верил, но если думать об этом сейчас… «Боже, помоги мне!» …То нет. «Он тебе не поможет». Больше не верит. За это время Джисон понял много важных вещей. Друг за дружкой они врывались в его сознание, перестраивая понятия о тех или иных явлениях и меняя его отношение к ним. Людям нужно во что-то верить, если они не верят в самих себя. Для Джисона бог сменился друзьями и еще чуть-чуть им самим. Пока его все устраивает. Он понимает, что взрослеет здесь, в Кэлюме, потому что по-другому нельзя. Иначе не выжить. Если подумать, столько противоречивых эмоций он тут испытывает, что даже смешно становится: от животного страха до приятного сжатия груди где-то в районе сердца. Странно, как здесь могут и хорошие вещи происходить, которые, конечно же, за рамки взаимоотношений с его друзьями не выходят, но тем не менее. Джисон правда надеется, что, когда выберется отсюда, будет вспоминать только хорошие моменты. — Не уверен, но я верю, — усмехается Джисон, разглядывая свои примкнувшие друг к другу пятки. — Слишком много веры в моей жизни стало. Он сидит на кончике одеяла, остальной частью прикрывая свое и Феликсово тело, холодно потому что, морозит сильно, а он уже успел простудиться. Делать себе хуже не хочется, но и во дворе не посидеть он не может. Идею его остальные ребята тоже поддержали: почему бы и не померзнуть часок-другой вне зданий, пока снега не навалило. Тем более они взяли с собой четыре одеяла, чтобы по двое укрыться ими от ледяного воздуха. Сидеть во дворе около старой пристройки становится чем-то вроде традиции, и Джисон правда надеется, что они это делать не перестанут, хоть и свитер с футболкой да одеялом поверх очень уж сильно не греют. Джисону нужен свежий воздух, который несется откуда-то из глуби близлежащего леса, принося с собой запах свободы. Он дышит и чувствует всех тех людей, которые беспрепятственно бродят вдоль узких улочек каждый по своим делам, тех собак и кошек, что умиротворенно вылизывают свою испачкавшуюся шерстку, и тех птиц, которые, вообще-то, самые свободные. Не думал он, что будет завидовать птицам, но вот он здесь. — С каких пор ты сам с собой разговаривать начал? — Хенджин с ухмылкой на губах наклоняет голову ближе к укрывшемуся с ним под одним одеялом Сынмину, наблюдая за необычным поведением друга. Джисон загадочно прищуривает глаза, укутываясь сильнее, и нарочито томно произносит: — С тех самых. Чанбин смеется, натягивая на Чонина одеяло посильнее, за что получает от того недовольные возгласы, потому что, в самом ведь деле, Бин тоже замерзнуть может, совсем не бережет себя. На него, правда, претензии не действуют, упрется и ничего с этим не поделаешь, поэтому Чонин только прижимается к брату сильнее, чтобы уж точно всем тепло было. Чан с Минхо сильно не церемонятся — накинули на плечи одеялко и все тут, — потому что хитрый Чан умеет усыплять бдительность некоторых поварих, любезно предоставивших им две чашки горячего чая. Перед выходом во двор эти двое уселись вместе в холле первого этажа, обсуждая что-то свое, и гоняли чаи, чтоб прям пот потек. А теперь, вот, сидят, пары испуская, потому что тепло стремительно пропадать начинает. Да и Чанбин успел у каждого по половине отпить, когда их с чашками в руках заметил, — такой вот он коварный. Джисон просит Феликса сесть перед ним и откинуться спиной на свою грудь, переходя на новый уровень сохранности тепла — такой подход оценили все, — и обнимает его за плечи, захватывая в горячий плен из рук. — Что будете делать, когда выберетесь отсюда? Если подумать, Чанбин, Феликс, Чонин, Минхо и Чан должны тут, в Кэлюме, до совершеннолетия просидеть. Чан уже должен был давно скрыться восвояси, но, как и говорил Лео когда-то, да и Минхо на это сетовал: Чан постоянно выход свой отсрочивает путем пререканий с правилами интерната. Это что ж получается… Даже Чанбин может выйти отсюда только через два года. Да и разве оставит он братьев своих здесь одних? Конечно нет. Минхо, по возрасту следующему за Чаном, еще год тут торчать. А вот Джисону не повезло просто: постоянно со свежими ранами, с коими за ворота он не выйдет мирным путем, сколько бы ни хотелось. А если вспомнить его прелестнейшие отношения с Лео, который глотку всем разорвет, но Хану жизнь сломает, то он даже не надеется на официальный выпуск из Кэлюма. С Хенджином и Сынмином тоже все понятно: пришли сюда двое несовершеннолетних по собственному желанию, а за ними никто не приходит, потому что родители попросту ни о чем не знают. Не знают, куда они запропастились, в каком направлении искать и что вообще думать. Не смогут парни отсюда выйти, пока родители не придут их забирать. Получается, им тоже до совершеннолетия ждать. Настолько печально, что рассмеяться хочется. Убегали от тех, в ком сейчас нуждаются. — Попрошу у мамы прощения, — Сынмин укладывает голову на Хенджиново плечо, обвивая его руку своими. — Виноват перед ней. — А я у папы, — Хенджин сглатывает и издает нервный смешок: — Скучаю жутко, черт. «Я тоже», — думает Джисон, но вслух произносит лишь: — Встретишься, не волнуйся. Нужно только подождать. — Бин-и, — Феликс поднимает голову, до этого удобно лежащую затылком на груди Джисона, и спрашивает: — А мы к тетушке пойдем? Хочу ее увидеть. Чанбин тушуется, пока в голове всплывает скромная могилка с выведенным именем их самого родного человека, и моргает часто-часто, после чего говорит убедительно: — Конечно, Ликс, — он находит руку Чонина, спрятанную между их ногами, и сжимает в своей, — мы навестим ее. — Я бы тогда деда навестил, — дует губы Минхо со вздохом. — И учиться бы пошел, чтобы тоже профессором стать. Чан возносит взгляд к небу, мечтательно выпячивая губу: — Все еще хочу радиоведущим стать, — вздыхает он. — Не знаю, получится ли. — Сам ведь говорил, что мечты реальны, — Джисон улыбается, веселясь с робости самого из них решительного, — и что надо только много и усердно работать. Чан хмурит брови, возмущенно цокая, и говорит уже громче: — А действительно, чего это я? Стану радиоведущим, и все тут! Клубы морозного пара растворяются в воздухе, когда они все, позабавленные реакцией их старшенького, разражаются смехом. Чан только довольно улыбается, ощущая, как что-то мягкое растекается в груди, раздалбливая слой льда, почему-то засевший внутри. Становится лучше: ему не хватало их смеха. Слез предостаточно, но радостей слишком мало, чтобы перекрыть всю боль. Не полностью получается. Джисону жаль, что он может запечатлеть такие моменты только в памяти. — Веселитесь? Топот подходящих к ним людей со звоном отскакивает от черепа, заставляя поморщится. Киджон и еще пять его друзей, видимо, настолько хотели поздороваться, что решили с основного пути завернуть к ним. Какова любезность. — Ну чего тебе? — голос Чана совсем беззлобный: он откровенно принимает Джона за ребенка, которому внимания недостаточно, вот и бесится. — Опять мозг ковырять пришел? Киджон улыбается, что резко контрастирует с выражением лиц его друзей, где кроме презрения, недовольства и злобы ничего не видно. На незримом уровне, просто патологически не любят они ребят, тут ничего не поделаешь: им так сказали, их так научили. За это премного благодарности Джону, непосредственно вдолбившему в голову мальчуганов своих тараканов. — Ну почему же, — строит он обиженное лицо, приземляясь рядом с Минхо и говоря остальным своим ребятам уйти, что те неохотно выполняют. — Поболтать захотелось, соскучился по вам. — Может, слабо вдарил тогда? — Чанбин задумчиво чешет щеку, с отвращением глядя на Киджона. — Надо было сильнее все-таки. Киджон фыркает, бурча что-то про вечную озлобленность Чанбина, и поворачивает голову на рядом сидящего Минхо. Он тоже не то чтобы рад Джона видеть, только вздыхает устало и даже в его сторону не смотрит. А еще начинает почему-то нервничать, что необычно: при виде этой шайки только раздражение появлялось, а сейчас помимо него встрепенулось какое-то неясное волнение. — Минхо, милый, ты выглядел странно, когда Вана показали, — слащаво тянет Джон, заглядывая в расширившиеся глаза, и кивает на Джисона. — И мелкий твой тебя на пару с Чаном успокаивали зачем-то. «Не виноват», да? А в чем? Неужели ты что-то натворил? С бедным Ваном чего-то умудрил? Чанбин бранится под нос, сжимая кулаки так сильно, что пальцы болеть начинают. Минхо только вчера начал снова говорить, видеть, слышать — в себя приходить. Чанбин был беспомощен, как и остальные, но если совсем хорошо подумать, то становится ясно: все то, что они пытались сделать для самоуничтожающегося Минхо, тот сохранял в памяти и крутил, крутил и крутил. Все они имели вес, все имели ценность: их слова, поступки, поддержка и попытки вызволить из тягучего болота. Просто обеспокоенное лицо Чана заставило опомниться, постыдиться своего поведения — что, конечно же, он никому не скажет, — а Джисон просто не стал церемониться с ним, вместо этого выпаливая все, что думает, именно так, чтобы Минхо понял. Понял, что он не убийца и вины его здесь нет, но… Какой-никакой осадок все равно остается. Особенно сейчас, когда прошло так мало времени с того разговора: меньше дня. — Ты виноват в смерти Вана? — Джон улыбается от уха до уха, следя за кадыком, дернувшемся при сглатывании, и почти пищит от радости. — Убийца, что ли, — шепчет он, — такой же, как и я? Чан, от безмятежного состояния которого и следа не осталось, порывается встать, угрожающе сверкая глазами и ничего хорошего не предвещая, но Минхо крепко хватает его руку, сажая на место. Он не хочет драки, тем более во дворе, где их в любой момент могут заметить охранники. Да и две сторожевые собаки, отдыхающие неподалеку, их без внимания не оставят, начни они шуметь. — Черт, — ругается Чанбин, когда бесконечно болтающий Киджон не пытается заткнуться, лишь продолжает допытываться до Минхо. — Слушай, ты… Он уже собирался подняться на ноги, дабы в прямом смысле вдолбить в тупую голову неправильность его действий, как его за ногу хватает маленькая ладошка. Ему даже оборачиваться не нужно, чтобы понять, кто это: руку Феликса он узнает всегда. Она мягкая, бархатная, словно младенческая, а хватка слишком нежная, поскольку он постоянно боится сделать кому-либо больно. Всегда. Феликс выполз из-под одеяла, размыкая сцепленные Джисоновы руки на своей талии, и теперь смотрит умоляюще, безмолвно прося не ввязываться в драки. Он всегда слишком переживает за него и Чонина, являясь единственной причиной, по которой Чанбин ни за что первым не полезет. Лишь бы его не пугать. Но вот кого некому останавливать, так это Джисона. Да и не то чтобы кто-то мог предположить, что Хан сделает такое: он медленно поднимается, пока все взгляды обращены на Джона с Минхо, подходит к ним ближе, ожидая, когда на него обратят внимание, и с размаху врезается ботинком в щеку Киджона. Жалел ли он силы? Нет. Повторил бы он то же самое, если бы время отмоталось назад? Именно, только ударил бы сильнее, чтобы наверняка. Чанбин был с ним слишком мягок, а паясничать этот с шилом в одном месте не перестает. Минхо смотрит ошарашенно, потому что от Джисона такого точно не ожидал: он дружелюбный, ни с кем не ссорится и всегда старается избегать конфликтных ситуаций, чтобы ненароком никого не обидеть. Слишком добрый, хоть иногда и дразнится, и в драки или ссоры никогда за проведенное в Кэлюме время не лез; Хан даже не был таким злым на памяти ребят ни разу. Конечно, Минхо удивлен, но он чувствует что-то еще пока непонятное, что разрастается в груди, заставляя взглядом забегать по хладному лицу Джисона, такому бесстрастному, будто не он только что чуть зуб Джону не выбил. Киджон упирается локтем в землю, которая морозит жутко, и сплевывает сгусток крови, проводя невесомо по больной щеке. Синяк будет большим. — Как же ты достал, — выдыхает устало Джисон, пытаясь не перейти на крик. Они столько из кожи вон лезли, чтобы Минхо перестал убиваться, а этот придурок удумал все испортить. Он не позволит повториться тому кошмару, который с его другом происходил, ни за что на свете. Раньше Джисон помалкивал, но не в этот раз. В последнее время в нем развивается немного больше безбашенности и целая гора нетерпимости. — Совсем страх поте… Киджону договорить не дает все тот же ботинок, подошва которого упирается в скулу, надавливая и не позволяя поднять голову. Джисон носком напирает сильнее, вызывая стон боли, и убирает руки в карманы пушистых штанов. Минхо все еще не до конца понимает, что вообще происходит, Чанбин, как и Чонин, со смешинками в глазах наблюдает за развернувшейся картиной, пыл Чана утихает, на место которому приходит сдерживаемая улыбка, а Сынмин с Хенджином разевают рты так же, как Минхо полминуты ранее. Феликс поворачивает голову к своим братьям, видя на их лицах ухмылки, и расслабляется. Значит, все нормально. — Помнишь тех детей, — закусывает он губу, не спеша договаривать, — которых ты со своими прихвостнями осколками резал, а? Не помнишь? — Да помню я, помню, — Киджон хватается за узкую лодыжку, но когда понимает, что скинуть с себя ногу не может, просто сжимает ее в руках. — Больно, убери! — Ты еще одного о могильный камень головой ударил. Несколько раз, — Джисон давит сильнее, — я спрашивал. Как думаешь, справедливо ли будет с тобой так же поступить? — Не будет! — Да ладно? Джисон хмыкает, убирая ногу и позволяя Джону подняться на локтях. Он смотрит сверху вниз, клоня голову набок, и поджимает губы так, что едва заметные ямочки пробиваются. — Справедливо, вообще-то, но до твоего уровня я опускаться не буду. Джисон разворачивается, подбирая брошенное одеяло, и кивает головой в сторону корпуса, на что остальные сразу же поднимаются и смотрят выжидающе на не шелохнувшегося Чанбина. Выглядит уморительно: Киджон в меру упитанный, выше самого Джисона, да и старше его будет. Чанбину хочется гордо посмеяться Джону в лицо, но вместо этого он жестом просит своих друзей идти без него, мол, догонит, потому что темнеть скоро начнет, да и к вечеру холодает куда сильнее. А потом подходит ближе к сидящему на земле парню, опускается на корточки и победно улыбается, произнося только: — У меня научился. Киджон от досады пытается плюнуть прямо Бину в лицо, но это оказывается слишком болезненным действием, потому он передумывает и просто смотрит исподлобья на уже удаляющиеся спины. Он много раз обещал Чанбину сделать что-то плохое, заранее предполагая, во что все это превратится. Уже давно знал, но только недавно решил взяться за свое обещание. Теперь он его выполнит. Чанбин ему больше всех не нравится. Настолько, что плевать он хотел сейчас на выходку Джисона, за которую при любом другом случае сделал бы все, чтобы тот на коленях просил прощения. Сейчас же он займется кое-чем другим.