«Жизнь — тень бегущая; актер несчастный, Что час свой чванится, горит на сцене,— И вот уж он умолк навек; рассказ, Рассказанный кретином с пылом, с шумом, Но ничего не значащий». Уильям Шекспир, Макбет.
***
Сегодняшний день должен был быть одним из лучших за последние недели две: им по ошибке поставили три литературы с перебоем на урок математики и физкультуры. Литературу Джисон вдруг начал любить слишком для себя неожиданно, в чем безусловная заслуга Рама, показавшего всему классу, что для каждого человека найдется нужная книга. Джисон свою еще не нашел, но даже процесс поиска оказывается занимательным. Он наслаждается теперь не только запахом старых книг, сереющих, желтеющих, с каждым днем хрустящих не от новизны, а потому что разваливаются уже; не только ароматом терпкого кофе, впитавшегося неровным кругом от дна кружки в шуршащие страницы, что были пролистаны сотни, тысячи раз. Теперь ему нравится бежать за каждой буквой, напечатанной черной краской, местами расплывшейся, стертой. Нравится воспроизводить текст в голове, превращая в картинки: красочные, яркие, притягательные. Хочется окунаться в книги с головой, исследуя каждую, смакуя страницу за страницей. Не всегда для этого достаточно усидчивости, но Джисон изо дня в день уделяет книгам чуть больше времени. Если с литературой все ясно, то математика заставила немного напрячься, однако почему-то слишком активный сегодня Сынмин вынудил весь класс захотеть ему поклониться: тот по собственной же инициативе завоевал внимание учителя, обсуждая с ним какую-то непростую задачку, которую они пол-урока разбирали. Джисон от всей души благодарил его после прошедшей совсем уж гладко математики, заставляя бедного-несчастного Сынмина со смехом кряхтеть в своих обвитых вокруг него руках. Не то чтобы он совершенно ничего в ней не смыслил, поскольку, вообще-то, стыдно должно было быть: Минхо ведь с ним столько занимался и продолжает это делать. Но учитель, преподающий математику, счастья не вызывает ни своим понурым лицом, ни скучным предметом. Хотя Сынмин утверждает, что в корне с Джисоновой позицией не согласен: любимый предмет его, тут ничего не попишешь. Даже такая непредсказуемая физкультура прошла без приключений: учитель над ними сжалился — или просто не захотел стоять лицом к порывистому ветру, бушующему с ночи — и отправил заниматься в здание спортзала. Сначала десятиминутная пробежка, к которой Джисон давно привык, потом какая-то адская разминка, а далее игра в волейбол. На уроке было даже весело: физрук пребывал в приподнятом настроении, что очень сыграло на руку уставшим к пятому уроку детям, да и само занятие шло гладко. К вечеру, уже выдохшиеся, совсем без сил, Джисон, Хенджин и Сынмин валяются на своих кроватях, словно убитые, и воют при каждом движении, потому что со спортом они маленько перестарались. Стоило бы пыл поубавить, чтобы потом иметь силы хотя бы дойти до столовой, но остальным ребятам, у которых с нагрузкой было поменьше сегодня, похоже, придется парней на спинах дотаскивать, чтобы те поужинали. А пока они стараются вернуть душу в тело. — Завтра тоже пять уроков… — стонет Хенджин, прижимая к себе лежащего рядом Сынмина до хруста костей. Удивительно много человек сегодня пытаются его сломать. — И у нас с Минхо, — вздыхает Чанбин, бесцельно дрыгая ногой и продолжая шушукаться с Чаном. — А у нас два! — весело поворачивает голову Феликс, за спиной которого развалилось семь тушек, пока еще дышащих. Джисон утробно мычит в скомканное одеяло, чувствуя, как нос кривится из-за веса собственной головы, но даже не думает двигаться. Нет, он все-таки на физкультуре перестарался. — Джисо-о-он, — тянет сидящий за столом Феликс, в голосе которого уже проскакивают виноватые нотки. — А ты со мной порисуешь? Мне не нравится одному. Джисон наконец поднимает голову, переставая мучить свой уже покрасневший нос, и смотрит неотрывно в ореховые глаза. Феликс откидывается на стуле, склоняя макушку ближе к нему и с каждой секундой надувая веснушчатые щеки все больше. Джисон очень-очень устал вплоть до кончиков недавно стриженных ногтей. — Конечно. Однако же силы в себе находит, потому что негоже Феликса расстраивать, табуированное это дело. С того самого дня, как Чанбину нехило досталось за звездочки под столом, мальчишка рисует исключительно в тетради, даже если разрывается желанием пройтись мелками по дереву. Ощущения потому что другие, настоящие, а запретный плод всегда слаще. Ему нравилось то, как током вдоль пальцев проходила вибрация от мелка, мечущегося по шершавой поверхности, словно фигурист по нечищеному льду; нравилось, как желтый идеально сочетался с неровным цветом массива дуба. Но он больше не будет подставлять своего брата. Не после того, что с ним из-за этого сделали. Джисон принимает любезно протянутый ему неисписанный лист бумаги, выуживая перьевую ручку, немного потекшую, из выдвижного ящика стола. Стул в комнате только один, занятый Феликсом, поэтому он просто придвигается на своей кровати ближе, немного с нее свисая, пока пытается удобно устроиться. Получается неплохо. Он себя недооценивал. В листе Феликса, куда Джисон бессовестно заглядывает, пока тот увлеченно — с высунутым от усердия языком! — выводит удивительно ровные звездочки, он замечает, что нарисованы они в хаотичном порядке, а значит, и Хану стоит брать пример. И тоже почему-то высовывает язык. Раз брать пример, то до конца. Как-то незаметно вместе с Джисоном к Феликсу присоединяется еще и Минхо, который вместо обычного для себя спихивания вежливо просит выпучившего глаза Хана отодвинуться, чтобы он тоже смог до стола дотянуться. Не дотягивается все равно, кстати, поэтому просто стаскивает со стола ту самую сказку с твердой обложкой, которую Чанбин взял для Феликса, а вернуть никак не может, и использует как подставку для своей бумаги. Лист оборванный с одного края, да и мятый немного, но Минхо не жалуется. Он сгибает ногу в колене так, чтобы опирающаяся на бедро книжка с косо-криво вырванной страницей тетради были на уровне его груди, и принимается с интересом малевать. Язык традиционно высовывает, куда же без этого? Джисон, конечно, свое занятие тоже не прерывает, но вопросительно на Минхо косится, потому что вежливо попросил, а не спихнул. Он вообще подозрительно ласковый сегодня: не дразнился, терся макушкой о Чана, который от такого жеста почти под обеденный стол расплавился, улыбался широко Хенджину, сразу же забывшему все колкости, делился своими старыми конспектами с Чонином и Сынмином, да и с Ханом больше шутил. С Феликсом он всегда добрый и услужливый, и вообще как курица-наседка, поэтому здесь особых отличий никто не замечает. Незаметно из простого «порисуем вместе» все превращается в какой-то художественный конкурс, заправляемый Чонином: ему стало скучно слышать болезненный вой Хенджина, поэтому он решил отвлечься. Чонин а-ля оценивающая комиссия и учитель рисования в одном лице заглядывает в листы каждого участника, проверяя, насколько плохи дела у них с обычными-то звездочками, и издает многозначительные звуки, которые, к сожалению, никак не подбадривают. И почему это заставляет напрячься? Чонин прокашливается, расхаживая позади них меж двух рядов кроватей туда-сюда и заламывая руки за спину. — Итак, через две минуты соберу ваши творения на проверку, — произносит он нарочито низким голосом, — и выставлю всем оценки. Проигравший будет… выполнять мои приказы в течение недели! — Твои? — поднимает голову Минхо. — А не лучше ли победителя? С хитрой улыбкой Чонин качает головой и полушепотом выдает, словно секрет поведать собирается: — Я знаю, что выиграет Феликс, но он слишком добрый для того, чтобы вас эксплуатировать. А я вот нет. Минхо хмыкает, тоже улыбаясь, и снова принимается за дело, сильно не стараясь. И каково же удивление Джисона, когда две минуты проходят, после которых он заглядывает в чужие листы и всерьез отмечает уровень Феликса в этом деле — годы тренировок дают о себе знать. Он действительно рисует звезды лучше Хана и Минхо. Если последний и не пытался особо, то Джисон приложил усилия, потому что самому интересно было, на что он способен. Оказывается, ни на что. Он так искренне удивлен и — еще больше — рад, потому что Феликс с тем пылающим в нем рвением и желанием уметь всего да побольше действительно может временами забывать о своей особенности. Он много и упорно трудится, если речь идет о чем-то для него важном, а с учебой в последнее время дела и вовсе в гору идут: Чанбин много с ним занимается, в основном это касается гуманитарных наук, да и Чонин в свободное от домашнего задания времени решает с ним примеры и задачки, пытается чертить разного рода фигуры и часто рисует. Просто берет его руку в свою и водит карандашом по бумаге, чтобы мышечная память развивалась. Остальные, к слову, тоже уделяют ему время и помогают, если он просит. — Ну вы и лохи, — констатирует Чонин, перед которым разложены три вырванных из тетради листа, разрисованные вдоль и поперек звездочками разных стилей и размеров. Но они черные, а не желтые, из-за чего Феликс часто выглядит поникшим, хотя сегодня, когда он может рисовать не в одиночку, улыбка с его лица сходить и не думает. Он счастлив, что может поделиться наслаждением от своего любимого занятия с кем-то очень ему дорогим и близким, с его лучшими и пока единственными друзьями. — Мне должно быть стыдно, да? — потирает Джисон ладошки друг о друга, выпрямляясь на своей кровати. Рядом развалившийся Минхо согласно мычит — что делает и Чанбин, до этого тихо болтающий с Чаном, — потому что он по скромному заключению Чонина в этой битве занимает второе место, в отличие от Хана, который ютится на последнем, третьем. — Определенно, — слышится довольный голос Хенджина откуда-то из недр Сынминовой шеи. — Но мне не стыдно, — удивленно вскидывает брови Джисон, оглядывая всех вокруг. — Я слишком ошарашен для того, чтобы мне было стыдно. — Чем? — гудит Минхо, который улегся на Джисоновой кровати так, что ноги висят с разных ее сторон. — Что Феликс так в этом хорош? — Что я так в этом ужасен. Феликс смеется заразительно под завывающий за окном ветер, качаясь на скрипучем стуле, и выглядит как никогда счастливым. Все это замечают, даже несмотря на то, что у него ни дня без улыбки не проходит. Весь его вид кричит о том, как он рад их совместному времяпрепровождению, в который не входят обычные разговоры, обсуждения, прием пищи или работа над домашним заданием. Они ведь совсем позабыли о том, что все еще дети, которым нужно бегать по улицам, в кровь стирать коленки, проказничать и непреднамеренно сердить родителей. Которым для жизни счастливой нужны только сладости и отсутствие кандалов, благодаря чему они могут исследовать мир самостоятельно. И забота. Она тоже нужна. Сейчас, когда из этого у них есть только поддержка друг друга, о подобном думать не приходится, чтобы лишний раз в печаль не впасть. А Феликс, желая того или нет, безмолвно заставил всех разом вспомнить о том, что они тоже имеют право хоть иногда расслабиться здесь, в Кэлюме, не переживая о завтрашнем дне, не боясь за жизнь свою и друзей. Они безмолвно понимают друг друга, когда все вместе поднимаются с кроватей, принимаясь одеваться теплее, в несколько слоев, потому что вечно тайком тащить одеяла во двор не получится. Да и не нужны они им сейчас. Не тогда, когда ребята на месте сидеть не собираются. Выходят они во двор, где все еще ветрено, оттого и холоднее, в приподнятом настроении. Джисон с Хенджином вообще под ручку скачут, приземляясь то на одну ногу, то на другую. Они идут вприпрыжку перед остальными, приводя всех к столетней иве, раскинувшейся на огромном заднем дворе интерната. Ее ветви, по большей части оголенные и собравшие под собой ярко-желтые листья, почти касаются земли, такой стуженной, сухой. — Она будто озлобилась, — тычет Хенджин в землю, падая на какой-то небольшой плед, стащенный Чонином по поручению самого старшего: сидеть без какой-либо подкладки было бы неразумно. — Такая черствая и неприветливая. Феликс укладывает голову на Сынминовы колени, когда тот неизменно садится рядом со своим парнем, и возражает: — А мне кажется, ей просто грустно, потому что она мерзнет. Согреть бы ее. Ветер бушует уже не так сильно, умеряя свой пыл до совсем легкого под ивой дуновения, заставляющего волосы плясать под свой ритм. Особенно красиво это смотрится с кудрявыми и отблескивающими золотом волосами Феликса, доходящими ему почти до плеч, и волнистыми, но короткими прядями Чана. — Ты прям как принц, — щурится с улыбкой Чонин, дотягиваясь почти залеченной рукой до лба Феликса, чтобы смахнуть упавшие кудри. Тот растягивает губы от уха до уха, да так счастливо, что щеки Чонина болеть начинают от чужой радости. — Красивый? — довольно тянет Феликс, поглядывая на брата с весельем в глазах и ощущая в волосах длинные и тонкие пальцы Сынмина. — Прекрасный. Озорство в глазах Феликса меркнет, заменяясь легкой неожиданностью и разлившимся в груди теплом от слов брата. Чанбин часто называл их так, когда те были совсем малышами, которые искали ласки повсюду, под каждым камешком. Говорил искренне, и слова эти были на вес золота, хотя вырывались из Чанбинова рта чаще, чем пожелание доброго утра. Обоим для удачного дня важно было только знать, что старший брат все еще считает их прекрасными. Но в какой-то момент эта привычка стала редеть, словно Бин боялся, что слова его так напрочь обесценятся, хотя и не подозревал, насколько ошибался. — Правда? — лишь губами шевелит Феликс, получая в ответ легкий кивок. Ива, под которой они развалились на пледе, согревает даже корнями, впивающимися в кожу, сплетаясь с сосудами и разгоняя тепло по всему телу. Здесь спокойно, не боязно даже уснуть, а стоящий неподалеку в компании одной собаки сторож в мыслях не задерживается, как обычно, совершенно не пугая. Здесь тихо и мирно, крона из веток и листьев такая большая, что глаза разбегаются, а могучий и извилистый ствол дерева создает обманчивое чувство защиты. Пробивающийся к ним солнечный свет, который с каждым днем радует все меньше, сейчас побуждает подставить лицо под редкие лучи, наслаждаясь моментом такого недостающего им умиротворения. Клен будоражит, волнует, а ива совсем другая. Джисон садится и вытягивает перед собой ноги, зарывшиеся в опавшей листве. Желание треснуть себя так, чтобы рука череп пробила, возрастает удивительно быстро, заставляя поджать губы и вздохнуть раздраженно. В такой-то момент и думать о какой-то ерунде. Не ерунда это ни в коем глазу, вообще-то, но размышлять о подобном в столь потрясающий момент, когда, казалось, время остановилось только ради них, а начавший накрапывать дождь пробирался сквозь тонкие ветви, было отвратительно. Джисон вдруг вспомнил, что его тяготило уже долгое время: следующий раз, когда они смогут подобраться к яме, будет почти через пять недель. Рубеж зимних месяцев, когда шанс того, что снег в любой момент спрячет под своим белоснежным покрывалом всю землю, слишком велик. Что будет, если именно в ту ночь им придется оставлять за собой снежные следы? Это слишком опасно. Джисон вздрагивает, когда ощущает на тыльной стороне своей ладони, упершейся в старый плед, невесомое прикосновение, мерно перетекающее в обнадеживающее поглаживание. У Хана кожа сухая, тонкая, синие вены слишком хорошо прорываются, а у Минхо даже руки поразительно мягкие. Весь он какой-то слишком мягкий, словно пушистый, и это так контрастирует с первым впечатлением о нем, когда Джисон его дьяволом назвал. Не походит этот комок нежности ни на какого дьявола совершенно. Всего лишь рожи корчить умеет да людей ему неприятных пугать. Минхо смотрит долго, ни на секунду не прерывая зрительный контакт, который и Джисон нарушать не смеет. Пусть он поймет все так, без слов, как всегда делал. — Все нормально будет, — говорит он так тихо, что слышит только Джисон, сидящий, оказывается, совсем уж близко: тесно им ввосьмером на крохотном пледе умещаться. — В самом конце все будет хорошо. Тебе так не кажется? Джисон улыбается нескладно, позволяя неуверенному смешку вырваться из горла, и качает головой. Не кажется ему, сколько бы себя переубедить ни пытался. Просто не кажется. Словно все время ждет откуда-то удара, подножки, подвоха, даже нож в спину — все что угодно. Таким расслабленным тут на постоянной основе не походишь. Сложно проводить дни с кричащими мыслями о том, как же выживать завтра, но этой тревогой Джисон себя собственноручно в могилу сведет, поэтому правда делает все для того, чтобы очистить разум от отягощающего бреда. — Может быть, — все-таки отвечает он, когда замечает, что Минхо смотреть не перестает. — Может быть. — Бин-и, — слышится хрипловатый голос Феликса, поднявшего голову с ног Сынмина, — я играть хочу. — Во что? — Заморозки! — Ну нет, Ликс, — хмурится Сынмин, до этого уместивший свою голову на плече Хенджина. — Дождь уже начался, лучше возвращаться. Феликс смотрит раздосадованно на друга, поворачиваясь с мольбой в глазах к Чанбину, который раздумывает над ответом. Он тоже не разрешил бы бегать без куртки, хоть и в нескольких слоях одежды, под дождем, больше похожем на ледяной душ, потому что не хотел рисковать здоровьем брата. Он точно заболеет. Но что-то в отчаянном взгляде заставляет его сказать короткое: — Только недолго. — Люблю тебя! Феликс счастливо вскакивает, первым делом потянув на себя одной рукой Сынмина, другой — Джисона, и говоря остальным поторопиться. Ветви ивы, словно обглоданные голодным зверем, расходятся в стороны завесой, возвращая их в настоящий мир, не входящий в построенные ими иллюзии. Но сейчас они позволят себе быть менее мнительными, чем обычно приходится. Хоть раз это сделать можно. Зычный веселый вскрик разносится быстро, когда выбранный во́дой Хенджин догоняет и касается Феликса, «замораживая» его так, что тот не должен шевелиться, пока остальные ребята не дотронутся его, дабы «разморозить». В качестве своего убежища для передышки от водящего они используют заранее начерченные валяющейся неподалеку веткой два круга, находящиеся на расстоянии в несколько метров друг от друга. Точно игровая территория не обозначалась, но все и без того понимают: далеко бежать нельзя, даже если очень хочется, потому что маячить перед охранниками не стоит в любом случае. Капли дождя бьют по голове, лицу, плечам и вообще по всему телу, и уже влажные участки кожи обдувает леденящий вплоть до души ветерок, от чего движения становятся более резкими, подрагивающими, ноги подкашиваются, а зубы друг о друга стучать начинают. Холодно… Безумно, черт, холодно, но еще больше — хорошо. Так хорошо, что уже и не до конца ясно, от погоды ли ноги не ходят. Недалеко стоящий в компании скучающей собаки сторож удивленно рассматривает бегающих детей, неожиданно привлекших его внимание. Он сначала автоматически тянется быстрым движением к ружью, подгибая слегка ноги в коленях, а потом вновь расслабляется, когда понимает, что мальчишки просто играют. В мороз, когда зима вот-вот официально заявит свои права, а с каждой минутой усиливающийся дождь эхом расплывается в ушах. Они хохочут, догоняя друг друга и подбегая к своеобразному убежищу как ошпаренные, визжат оглушительно, когда их касается водящий, коим во втором раунде стал Чан, и подставляют лицо каплям, режущим кожу почти до ощущения вытекающей крови. Сторож взгляда от них оторвать не может, стуча по своей клокочущей груди сильно, чтобы унять невесть откуда взявшуюся в ней боль, но отвлекает себя тем, что за такими проказниками следить нужно. Вдруг этим ненормальным что-то сумбурное в голову взбредет. Чувство легкости, пронизывающее с головы до пят и обратно, позволяет им взмыть в воздух, ввысь, поднимая над грязью, в которую дождь землю превратил. Им кажется, что они летают, и призрачные перья крыльев за спиной щекочут кожу так, что аж чешется. Или это все тот же колючий свитер виноват, даже несмотря на дополнительные слои одежды под собой. Грохочущий звук заставляет прекратить смеяться, выползти из волшебного мирка, собственноручно построенного, и вновь обратить взор к небу. Гром. Он окончательно приводит в чувства каждого, непроизвольно напоминая, что долго задерживаться они здесь не могут, и ребята действительно подбирают стащенный плед, на который с вопросом в глазах смотрит провожающий их взглядом сторож, и направляются в корпус, дабы принять душ и затем отправиться на ужин. Но Джисон замечает, что Минхо снова возвращается под иву, скрываясь за ее поникшими ветвями, и сообщает остальным, что они вернутся чуть позже. Он шмыгает, наблюдая перед собой откинувшегося на ствол дерева Минхо, валится рядом, прижимаясь всеми конечностями к теплому телу, и крупно дрожит, чтобы через секунду расслабить мышцы. Подбородок удобно устраивается на мокрых плечах старшего, который обнимает в ответ, вскользь чмокая в горячий лоб — нет, он слишком сегодня добрый, — и коротко прокашливается. Джисон не прочь был бы сейчас уснуть, но не знает, отчего такое желание: потому, что устал и промерз до костного мозга, или из-за присутствия Минхо, рядом с которым вся бдительность испаряется, на прощание помахивая белым платочком. А может, он просто умирает от переохлаждения. — Ты все еще думаешь о Ване? — гнусаво спрашивает Джисон, потираясь холодным носом о раскаленную шею. Он никогда не перестанет удивляться тому, насколько она мягкая. — Как ты себя чувствуешь сейчас? — продолжает Хан, когда не дожидается ответа, который и так ясен. — Честно? — Честно. Голос Минхо неровный, челюсть приходится немного опустить, чтобы зубы не стучали, но благодаря объятиям Джисона становится в разы теплее. — Не очень, — отвечает он, проводя тыльной стороной ладони по носу. — Пока еще не очень. — Это нормально по сравнению с тем, что было с тобой раньше, ведь времени прошло немного, но… — Джисон проводит одной рукой по чужой шее, покрывшейся мурашками, вплетается в волосы, массируя кожу головы, а другой проходится по лопаткам, по напряженным от холода мышцам и составляет в голове заметку попросить Чана выпытать для них по чашке горячего чая у поварих. — Знаешь… Каждый волен делать то, что он считает нужным. Ван долго пробыл здесь, будучи слабым, но ему меньше доставалось по шапке, чем нам. Однако это не помешало ему сойти с ума. У всех свой предел. Сынмин… — он тяжело сглатывает, — уже близок. Нам надо торопиться. Если ты продолжишь винить себя в произошедшем, тащить этот балласт с собой всю жизнь, отравляя ее, ничего хорошего из этого не выйдет. С тобой случится то же самое. А я не хочу тебя терять. Пожалуйста, ладно? Минхо знает, что происходит с Сынмином. Видит, как тот мучается, изо дня в день разочаровываясь в том, что все происходящее не является сном. Чувствует, как ему плохо, даже если Сынмин старается скрыть свою подавленность, чтобы не беспокоить людей вокруг взглядом грустным, уголками опущенных губ и темными кругами, которые уже больше собственных глаз. Истерики случаются все чаще, хоть Сынмин правда пытается изо всех сил справиться с ними самостоятельно, но без Хенджина не получается совершенно. — Конечно. Обещаю. Минхо целует в лоб еще раз, на что Джисон начинает подсаживаться, а его сердце — трепетать каждый раз и до, и после. Особенно после. Он падок в последнее время на всякие слащавые фразы и действия, но главным образом почему-то именно со стороны Минхо. Однако голову себе подобным забивать не хочет: наверное, ему просто не хватает банальной человеческой милости. — Нам пора возвращаться, если не хочешь умереть со мной в обнимку, — улыбается Джисон, хватая смеющегося Минхо за руку и поднимая с земли.***
На следующий день, вопреки всем надеждам, погода лишь ухудшается. До такой степени, что небо после ночи, кажется, совсем не посветлело: тучи, выглядящие так, словно весят тонну, плывут над головами грозно, будто вот-вот свалятся, и выжимают из себя все до последней капли. Как из ведра льет, гром уже в ушах гремит, а слякоть под ногами противно хлюпает. «Отвратительно», — подумал Джисон и твердой походкой сразу после последнего — пятого — урока направился к зданию администрации, чтобы позади него посидеть, перед этим предупредив Сынмина и Хенджина. С задней стороны торчит небольшой кусок крыши, и если очень постараться, то утрамбовать себя так, чтобы не намокнуть, можно. «Но почему-то приятно», — пробегается в голове Джисона, придвинувшего ноги к себе ближе, чтобы почти невидимые брызги ими не ловить. Он сидит на достаточно большом камне, способном успешно уместить на себе его одного, и просто думает. Думает о будущем, стараясь не вспоминать о прошлом, размышляет о том, насколько начнет он ценить жизнь, как только выберется за пределы территории интерната, и как по-человечески с отцом поговорит. По душам, искренне, без утайки, без недомолвок; как скажет ему, что был все это время очень обижен на него, но обязательно простит, если тот готов взять себя в руки, и они начнут жить как отец с сыном, а не как два незнакомца. Как наведается к могиле матери, расскажет ей все-все, что с ним происходило, но опустит моменты физического насилия. А вдруг она правда все слышит, зачем бедную беспокоить по пустякам? А еще он много думает о Минхо. Как только это имя проскальзывает в голове, размеренно плывущие по течению мысли врезаются друг в друга, создавая бесконтрольный водоворот, от чего в голове звенит сразу же. Джисон честно-честно не знает, как так получается, но стоит ему вспомнить о своем друге, которого только три месяца назад считал заносчивым полудурком, сердце ухает, разрывается, пропускает удар и все остальное, что только с ним может быть. Наверное, ему стоит провериться у кардиолога, когда он окажется дома. И это правда странно: на остальных ребят такой реакции не бывает. Только на Минхо. Не то чтобы Джисона это гложет, жить мешает, но вопросов с каждым днем становится все больше, и если он не разберется с ними сейчас же, то его голова грозится лопнуть. Ну и сердце тоже, да. Поэтому, когда к нему под дождем подбегает промокший насквозь Хенджин, он решает поинтересоваться щекочущей под ребрами темой. Хенджин без слов прислоняется ближе к стенке, усаживаясь на камень, любезно уступленный Джисоном. Он вообще встать собирался, потому что насиделся уже, но Хенджин потянул его назад, мол, места хватит. — В тесноте, да не в обиде, — шмыгает он, засовывая руки в карманы кремового жакета. Его ботинки покрылись новым слоем грязи, перекрывая тот, что он не отмыл вчера после того, как они играли под дождем. Джисон переводит взгляд на свои, такие же грязные, и даже обидно становится: он-то свои почистил сразу, а теперь ботинки выглядят так, словно он их специально окунул в бочку слякоти. — Ты слишком громко думаешь. Хенджин моргает заторможенно, косясь на Джисона так, что голову поворачивать не приходится, и склоняет голову к груди, ковыряя носки обуви друг о друга. — Сынмин? — продолжает Джисон, не дождавшись ответа, и смотрит прямо перед собой, словно пытаясь сквозь стену дождя что-то разглядеть. — Сынмин. Хенджин вздыхает долго, размеренно, и дует губы, прежде чем снова заговорить: — У него второй день хорошее настроение. Джисон отрывает взгляд от задней стены интерната, которую все же сумел разглядеть, и переводит его на сгорбленного друга. У Хенджина пальцы сцеплены в замок, губа немного порвана, а щеки чуть надулись. — Боишься? — Боюсь, — кивает он, переставая дергать ногами и смотря в ответ на Хана. — А вдруг затишье перед бурей?.. Очень боюсь. Джисон честно не знает, почему это то, о чем Хенджин думает, если до этого никаких резких скачков и упадков у Сынмина не было. По какой причине его хорошее настроение сейчас, причем стабильно держащееся два дня подряд, должно значить что-то плохое? Джисон видел Лео, человека, у которого действительно проблемы с этим, и знает, как это происходит: его может бросать от самого расслабленного состояния до высшей точки кипения и обратно в течение, кажется, мгновения. — Как ты с этим справляешься? — вдруг спрашивает он. — Даже представить не могу. Правда ведь: Хан не знает, как можно столько времени видеть, как твой любимый человек угасает на глазах. Ему необязательно знать романтическое чувство любви, чтобы понять, как это, должно быть, душит, потому что будь это его возлюбленный, родной по крови или просто близкий человек — все они важны, и боль любого из них будет отзываться такой же болью в груди собственной. Поэтому Джисон откровенно не знает, как Хенджин так хорошо держится. — Ты очень сильный, — говорит он искренне, видя, как тот прижался подбородком к ключицам, стараясь выпрямить стремящиеся вниз уголки губ. — Я действительно восхищаюсь тобой. Хенджин жмурится сразу после этих слов, чувствуя взгляд Джисона на себе. Он не заставляет желать раствориться в воздухе, как могло бы быть в любой другой момент, наоборот. Взгляд не жалостливый — Хенджин правда такой ненавидит, — он в самом деле больше удивленный, с нотками уважения. Поэтому ему комфортно. — Ну все, хватит сопли разводить, — вновь шмыгает Хенджин, хотя в голосе и взгляде ощущается благодарность. — Вон какой дождь льет, мне ему, что ли, помогать затопить тут все? Джисон смеется низко, потому что болеет немного, плечом толкая друга, уже улыбающегося, и трясет головой так, чтобы челка на глаза упала. — Кажется, дождь прекращается, — говорит он, думая совершенно о другом. Минхо. — О, и правда. Хенджин поднимает голову, впервые за это время обращая внимание на то, что происходит вокруг. После пяти занятий, прошедших под глухие звуки ливня, необычно слышать не такой грохот, который был ранее. Наверное, скоро лить совсем перестанет. — Чем остальные занимаются? — спрашивает Джисон, начиная с малого. Он помнит, что у Чанбина с Минхо было пять уроков, как и у них, у Феликса — два, а у Чана и Чонина — четыре. Но в комнату после занятий он не зашел, вместо этого сразу направился к зданию администрации. Здесь всегда тихо, никто и ничто не отвлекает, поэтому ему нравится сидеть здесь в одиночестве часами и много-много думать. Друзья знают о том, что он любит просиживать штаны в этом месте, поэтому не подходят к нему, если он решает побыть там один или в компании книг и тетрадей. Раз Хенджин пришел, это значило, что он нуждался в ком-то, просто чтобы не оставаться одному. Просто чтобы услышать «я восхищаюсь тобой». Просто чтобы понять, что он все делает правильно, только взглянув в глаза друга. — Чан с Чонином в холле сидят до сих пор, как только встретились после уроков, — поднимает Хенджин взгляд вверх, к торчащему куску крыши: он так делает, когда пытается что-то вспомнить. — Минхо с Бином я не застал, Феликса тоже не видел, а Мин-и домашку делает. И снова Минхо. — Наверное, Феликс с Бином, — говорит больше для себя Джисон. — Сынмин у нас самый добросовестный ученик, получается, — он улыбается слабо под смешок Хенджина, начиная покусывать губу, прежде чем спросить: — Слушай, а… Вы с Сынмином редко заставляете меня вспомнить, что, вообще-то, встречаетесь, потому что перед ребятами не помню, чтобы вы говорили о любви друг к другу или цел… целовались, — его язык глупо заплетается в этот момент, словно поцелуй является чем-то слишком сокровенным, о чем нельзя говорить. — Но они ведь точно знают о ваших отношениях. Об этом мы ни разу не говорили вслух, но все это знают. Что ребята думают? Я знаю только, что Минхо полностью поддерживает вас, потому что он мне об этом рассказал, а насчет остальных… не знаю. Хенджин улыбается, пожимая плечами, и выпрямляет спину, вдруг хохоча: — Задница из-за камня болит… Но я не встану, не радуйся, — Джисон не может не засмеяться в ответ, а потом навостряет уши, когда Хенджин говорит: — Все знают, ты прав, и они были сначала удивлены этому, когда я представил Мин-и как своего парня. Но никто из них не выглядел смущенным или не в своей тарелке. Все нормально было, парни хорошо к этому отнеслись. Правда Бин потом всю неделю за мной таскался и спрашивал, не пошутил ли я. Он был искренне удивлен, — добавляет он уже с весельем в голосе. Джисон кивает, сглатывая, и задает самый интересующий его вопрос: — А как ты понял, что он тебе нравится? То есть, нет, я не спрашиваю потому, что он тоже парень, я имею в виду… Как вообще понять, что ты влюблен? Или что кто-то тебе симпатичен? Он решает проигнорировать многозначительный взгляд, брошенный Хенджином на него, и неловко сводит колени вместе, прочищая горло. Хенджин хмыкает под нос, прежде чем сказать: — Запутался, да? А это вгоняет в краску. Джисон сразу понимает: Хенджин все видит. Значит, и другие тоже заметили его раскопки внутри своего же мозга, которые никак к нужным ответам не приводят, или… — Твои глаза в форме сердечек, когда ты смотришь на Минхо, за километр искрятся. …Видят то, чего он сам рассмотреть не может? — Что… — Знаешь, это… — Хенджин втягивает воздух, прерывая изумленный лепет Джисона. — Думаю, у всех по-разному. Но у всех есть те самые бабочки в животе, о которых на каждом углу говорят, у всех ноги подкашиваются при виде любви всей своей жизни, крылья вдруг вырастают, глаз оторвать невозможно от прекрасного лица и желанные руки хочется вечность целовать, — он говорит почти шепотом, настолько мягко улыбаясь, что Джисон вдруг себя ощущает так, словно подглядывает за чем-то очень сокровенным. — Ты можешь сразу понять, что влюбился, но можешь и позже. Однако ты это осознаешь в любом случае. Но, — Хенджин смотрит внимательно, с понимаем, — ты уже знаешь это, просто не до конца осмыслил. Ком большой сглатывается больно, туго. Джисон понятия не имеет, почему чувствует себя так спокойно, даже воздушно, когда понимает, что ему, похоже, действительно парень нравится, а не какая-нибудь милая девочка, похожая на его бывшую одноклассницу, которая однажды скомкано ему в симпатии признавалась. Но ему так все равно. Джисон начинает неожиданно хохотать. Смех все нарастает, становится громче, а когда уже горло болеть начинает, Хан хватается за него и смотрит на Хенджина, сидящего в непонимании, но улыбающегося. — Настолько, что ли? — пораженно спрашивает он с округленными глазами. — Кажется, да. Улыбка Джисонова такая яркая, чистая и искренняя, что Хенджин только и может выдавить из себя все еще удивленное «ну поздравляю, любовничек» и снова толкнуть несильно плечом, получая в ответ то же самое. За разговором они и не замечают, как дождь превращается в морось, а звук чьих-то хлюпающих шагов стремительно к ним приближается. Обладателем оказывается Чанбин — взволнованный, дерганый, — который становится прямо напротив, в ботинках еще более испачканных, чем их двоих вместе взятые, и пытается отдышаться, прежде чем спросить: — Феликс не с вами? Не видели его? Ребята только отрицательно мотают головой, не понимая, почему их друг такой обеспокоенный, если Феликс часто проводит время со своими одноклассниками или с тетушкой Ивонн, но Чанбин впервые так реагирует на его отсутствие. Он вообще с самого утра какой-то странный: усидеть на месте не может, постоянно пальцы заламывает, чешет за ухом до красных полос, бегает взглядом и воду без конца пьет, потому что в горле сушит. На вопросы о том, что такого случилось, Чанбин ответить не мог, как бы ни хотел: сам причины не знает. Просто встревоженный он, все на этом. Он называл это предчувствием, и Джисон помнит, как изменилось тогда лицо Минхо, сказавшего, что интуиция обычно его никогда не обманывает, так что волноваться в самом деле есть о чем. — Не видел его после завтрака, — отвечает Хенджин, поднимаясь на ноги вслед за Джисоном и подходя ближе. — Что-то случилось? — Я после уроков тоже его не встретил нигде. Ни в комнате его нет, — вновь переводит он дыхание, — ни во всем жилом корпусе. Мы с Минхо обошли каждый туалет, его нигде нет, и во дворе не видели его тоже. Его… — он хватается за голову, будто только сейчас понимает, что брата разыскать не может. — Где он? Мне нужно его найти. — Бин, стой, подожди, — Джисон хватает его за плечи, потом и за щеки, приподнимая голову. — Мы найдем его. С ним все в порядке будет. Чонин знает? — Он… Видел его в холле с Чаном, но я только спросил, знает ли он, где Ликс, и он сказал, что нет, — глаза Чанбина безостановочно бегают по серьезному лицу Джисона, а сам он немного успокаивается, кожей чувствуя поддержку. — Но я не говорил, что почти везде искал, даже во дворе. На тот момент еще не так переживал. — Послушай, — Джисон перемещает одну руку на затылок Чанбина, вторую — на плечо, сжимая крепко, и говорит твердым голосом: — Мы сейчас найдем остальных, скажем им о ситуации сложившейся и будем искать все вместе. Принял? — Принял. — Тогда вперед.***
Феликса нет. Сначала Джисон пытался не думать ничего плохого, когда Чанбин только-только о новости сообщил, и вроде даже пытался успокоить себя тем, что в библиотеку они не заходили еще, где мог сидеть Феликс и читать что-нибудь не без помощи тетушки Ивонн. Но когда Хан самолично сбегал к ней, женщина сказала, что Феликс к ней сегодня не приходил. Вот тут он уже почувствовал себя не лучшим образом. Незнание, оно так рушит все внутри, вверх дном переворачивает, когда время течет, идет своим чередом, дождь совсем прекращается, дети пытаются быстрее закончить с уроками, чтобы к ужину готовиться, а Феликса все нет и нет. Чонина, к слову, они так и не нашли. Лишь мельком забежали в жилой корпус, чтобы позвать остальных, потому что, как говорил Чанбин, он с Минхо уже все осмотрел в этом здании. Чан тогда сказал, что мальчишка решил принять горячий душ перед ужином, поэтому появится лишь через некоторое время. Когда они снова оказываются во дворе, еще не успевая распределить места для осмотра между собой, Чонин вдруг появляется из-за дверей, выходя к ним и держась за голову руками: волосы мокрые, он запросто сляжет, одной лишь простудой не отделается, как вчера. — А чего вы здесь делаете все? В комнате никого нет, в холле тоже. Напугали меня, блин, — почти обиженно бубнит он, но когда замечает взволнованные лица, сразу же подбирается: — Что? Что случилось? Чанбин делает шаг навстречу, неуверенный и вялый, и говорит: — Феликс… — Что с ним? — Пропал. Чонин хмурится, осматривая беспокойные лица друзей, и говорит: — Да ладно, ты чего… Обычно, если на горизонте Феликса не видно, в первую очередь паникует Чонин. Но сейчас тут и без него паникующих много, поэтому сами по себе изо рта вываливаются оправдания: — Мы с Чаном после уроков не пошли в комнату, я думал, что он там сидит… Да и вообще, — говорит он громче, скорее от нервозности, чем от уверенности в своих словах: — Он, наверное, в классе своем остался. Хен, знаешь ведь, да? Знаешь, что он там иногда остается доски разрисовывать, он же… Рисовать любит он, хен. Ты смотрел? Ты не смотрел там. Я вижу, что не смотрел. Я сейчас, — он движется на негнущихся ногах в сторону, ближе к учебному корпусу, и добавляет уже тише, прежде чем сорваться на бег: — Сейчас сам проверю. Задержался он что-то, у них ведь только два урока быть должно было. Сынмин не говорит, что уже проверял там. А вдруг сейчас Чонин прибежит за ручку с Феликсом и скажет, что вот же он, потеряшка, нашелся. Изрисовал многочисленными мелками всю доску, потому что тетради надоели, потому что так интереснее. Но Чонин возвращается быстро и без Феликса. — Эй, вы чего… — он поднимает один уголок губ вверх, пока капли воды с мокрых прядей стекают на лицо. — Нет. Нет его там. Чанбин видит, как трясет его младшего брата, но что он может с этим сделать, когда сам не в лучшем состоянии, а местоположение Феликса все еще неизвестно? — Так… — Чан яростно трет ладонями лицо, выходя вперед и поворачиваясь к ним лицом. — Сначала осмотрим весь учебный корпус, каждый угол, слышите? Потом разделимся на группы и обыщем все стороны. Я пойду к задней стене, Сынмин с Джисоном — к передней, Минхо с Чанбином — к одной боковой стенке, Чонин с Хенджином — к противоположной. Поняли? Они машинально кивают, следуя за побежавшим в сторону учебного корпуса Чаном. Большая часть надежды возлагается на это место, иначе где Феликсу еще быть? В здании почти пусто, лишь снуют туда-сюда занятые работой преподаватели, уткнувшиеся взглядом в кипу документов в своих руках, и несколько дежурных, уже направляющихся в столовую, чтобы помочь с сервировкой, какой она только здесь может быть, и позже контролировать ребят за столом. Шаги эхом отдаются в безлюдных коридорах, а сбитое дыхание звучит особенно громко. Тут всего два этажа, поэтому они решают разделиться и поискать Феликса во всех доступных помещениях. Чанбин, Минхо и Чонин будут на первом этаже, остальные разбредутся на втором. — Я налево, — говорит Чанбин, уже направляясь в нужную сторону. — Вы вдвоем идите направо. Джисон же на втором этаже следует за Чаном, заглядывая в каждый открытый кабинет и тихо извиняясь, когда замечает там занятых учителей или решивших отдохнуть в тихом месте дежурных. Некоторые из них уже посапывают, уложив голову на руки, кто-то повернулся к окну, глядя вдаль, а кто-то уткнулся взглядом в бумаги или какую-нибудь потертую книжку. Никто из них никуда не торопится, что странно: людей, оставшихся после уроков, по пальцам пересчитать можно, в то время как остальные уже давно отдыхают в своих комнатах. Оно и понятно: ужин только через час или два, спешить некуда. Чан проверяет нечетные кабинеты, Джисон — четные. Так быстрее, удобнее, но они все равно стараются быть тихими, чтобы не привлекать к себе слишком много внимания и не заработать проблем на голову. — Не нашел? — спрашивает Чан перед тем, как им остается открыть последние две двери. Они могут быть закрытыми, могут быть пустыми, в лучшем же случае они наконец увидят Феликса. Джисон очень надеется на последнее. — Нет, пока ничего, — отвечает Джисон перед тем, как прикрыть предпоследнюю со своей стороны дверь и поднять ладонь к последней ручке. — Нервничаешь? — А ты? — Чан тоже подходит к двери с нечетным номером на ней и поворачивает голову к Хану. — Очень. На счет три они тянут ручки вниз, чувствуя, как сердце на секунду останавливается, но у Джисона от дрожи в руках не получается открыть дверь с первого раза, а у Чана она просто закрыта. Он стонет разочарованно, больно стукаясь головой о запертую дверь, и сразу же оборачивается к Джисону. — Что у тебя? Хан делает глубокий выдох, цепляется за металл с поцоканной поверх краской и тянет сильнее, щурясь от ожидания. И как только он видит лицо подошедшего к двери с внутренней стороны Лео, который, вероятно, услышал шум, издаваемый Чаном, до них доходит истошный крик. Джисон не знает, кому он принадлежит, он в жизни не слышал подобный голос: низкий, ломающийся, хриплый и невероятно громкий. Нет, это не крик; это зов отчаяния, мольба о помощи, а может, что-то более ужасающее. Табун мурашек проходит обычно быстро, но в этот раз ни на мгновение они не перестают бежать по всему телу Джисона, когда он почти летит над лестницей, спускаясь на первый этаж. Он знает, слышит быстрые шаги Лео за собой — тот тоже спешит на шум, — а из кабинетов высовывается несколько удивленных лиц, не торопящихся выходить. Чан бежит впереди него, от резкого выброса адреналина в кровь он несется по коридорам с немыслимой скоростью, почти падая на пол, но Джисон как-то успевает его подхватить за ворот свитера. Крик был единожды, больше не повторялся, но он эхом разносится по стенкам черепа, заставляя интуитивно двигаться к источнику. Оказывается, Хенджин с Сынмином обход закончили раньше и к лестнице были ближе, поэтому, когда Джисон и Чан видят их неподвижные спины в конце коридора первого этажа, они думают, что кричал кто-то из них. Но голос ведь совсем не их… — Что произошло? — Чан, то ли запыхавшийся от непродолжительного бега, то ли не сумевший усмирить беспокойное сердце, дышит загнанно, глубоко, как и Джисон, вставший рядом. — Эй, я вопрос задал. Ни Хенджин, ни Сынмин, ни остальные ребята с места не шевелятся, словно статуи: даже глаза не двигаются. Просто стоят напротив прикрытой двери подсобки, таращась на нее, и Чан, который и без того на взводе, просто расталкивает их перед собой, чтобы пройти к ней. — Что здесь творится? Кто кричал? Строгий голос Лео заставляет Джисона вздрогнуть, обернуться и пожать плечами. Он подходит как раз в тот момент, когда Чан распахивает дверь настежь так, что та глухо ударяется о стену. Перед ними открывается вид на склонившегося над чем-то Чанбина, который сутулится сильно, выглядя как маленький комочек, упирается коленями и ладонями в пол и дрожит сильно-сильно. Но лица его не видно: сидит он спиной, закрывая собой весь обзор. Джисон пробивается вслед за Лео, прошедшего в узкий проход маленькой подсобки, дабы в конце концов узнать, что здесь вообще происходит, но останавливается, даже не пересекая порога. Он видит пальцы, испачканные желтым мелом и кровью. Перед ним стоит Лео, шипящий что-то себе под нос, и Джисон кладет руку ему на лопатки, чуть толкая, а тот, смотря на потрясенного мальчишку, послушно отходит в сторону, позволяя пройти внутрь. Чан падает рядом с Чанбином, обессиленно опуская руки вдоль тела, а Джисон наконец видит всю картину. Феликс лежит на спине с открытыми глазами, словно сверля дырку в потолке, но это совершенно не тот Феликс, которого знал Джисон. У него разорвана одежда, одного ботинка нет, но самое ужасное — то, что сотворили с его телом. Оно все в глубоких царапинах от больших когтей, плоть разорвана до такой степени, что часть коленей Чанбина скрывается за алой жидкостью, растекшейся по всей подсобке. Его кожа бледная, больше синяя, а глаза… Глаза совершенно пустые. У того Феликса, которого он знал, глаза были искрящимися, полные жизни. Полные любви к ней и ко всем без исключения людям и животным. Даже к тем, кто сотворил с ним такое. Под его холодным телом расстелен черный дождевик огромного размера, в котором его сюда, должно быть, и принесли, а рядом валяется сломанный желтый мелок, крошки от которого зажаты в правой руке Феликса. Джисон понимает, что не может вдохнуть, в тот момент, когда грудь начинает сильно болеть, будто на нее кувалду кинули с высоты тридцати метров. Трясущейся рукой, до этого вытертой о ткань брюк в районе бедра, Чанбин тянется к глазам брата, тусклым и ничему больше не радующимся, прикрывает их медленно, словно отказываясь верить, что они больше никогда не откроются, и встает шатко на ноги, опираясь рукой о плечо все еще сидящего Чана. — Бин, — неожиданно зовет Чонин осевшим голосом, заставляя остальных ребят отмереть. — Пожалуйста, не надо… Он говорит надломлено, прилагая много усилий, но Чанбин не реагирует, лишь проходит сначала мимо Лео, затем Джисона, а потом обходит и всех других. — Со Чанбин! Крик Чонина отскакивает от стен коридора, когда его старший брат ускоряет темп и вскоре вовсе переходит на бег, явно направляясь в сторону выхода из корпуса, но тот все еще его игнорирует. — Джисон, — Чонин ищет взглядом Хана, цепляясь за его руку мертвенной хваткой, — иди за ним. Не дай ему натворить глупостей. Не дай ему тоже умереть, пожалуйста! Джисон не понимает, что он имеет в виду, не понимает, куда направился Чанбин и что все это значит, но выдавливает из себя только: — Я не смогу его остановить. Никто не сможет… — Я приказываю! — кричит Чонин; хотя больше похоже на вопль. — Это мой первый приказ! Ты должен выполнять их в течение недели, забыл? У тебя были ужасные звездочки, ты проиграл, так что теперь вперед! Самого Чонина ноги не держат, он валится сразу же, как только Джисон отходит от него, почему-то повинуясь и убегая за Чанбином. Это то, чего он не может ослушаться. То, что на бессознательном уровне заставляет его сделать. Джисон слышит следующие за собой шаги, оборачивается на бегу и видит обомлевшее лицо Минхо, уже догнавшего его и промаргивающегося. Они оба… Нет, все они сейчас слишком ошеломлены, чтобы понять хоть одну свою эмоцию и что-то с этим сделать, но Минхо, кажется, решил последовать за Джисоном, потому что он один правда не справится. Не сейчас, когда Чанбину вообще нечего терять, как он сам в таком состоянии может думать. Он забывает о Чонине. Сегодня, наверное, ему это простительно, но Джисон скажет, что нет. Что ему все еще есть, кого защищать, и Чанбин не может вести себя безрассудно, когда у него есть под крылом еще один человек, нуждающийся в нем. Когда они вдвоем выбегают во двор, здесь оказывается тихо. Охранники стоят мирно, болтая о чем-то своем у ворот вдалеке от них, а Чанбина нигде не видно. — Я… — Минхо резко вдыхает воздух, стуча по своей груди, и продолжает: — Я пойду налево, а ты… Но не успевает он договорить, как из-за угла спортивного корпуса появляется Чанбин, быстрым шагом направляющийся к воротам. — Осколок, — Минхо тормошит его руку, не отрывая взгляда от Чанбина. — У него в руках огромный осколок. Теперь Джисон понимает, что имел в виду Чонин. Осколок этот точно тот, каких куча возле спортзала: окно, которое Минхо когда-то разбил, все еще никто не трогал. Никому нет до этого дела. Они срываются на бег, пытаясь успеть раньше Чанбина, и действительно нагоняют его, когда ему остается всего несколько метров до охраны. Из-за слякоти после дождей даже ходить скользко, Джисон несколько раз падал, пачкаясь все сильнее и сильнее, что нельзя сказать о Минхо: тот удивительно хорошо держал равновесие, когда поскальзывался. Поэтому и добежал до Чанбина первым, обхватывая его со спины руками так, чтобы тому не удалось вытянуть перед собой руки и избавиться от хватки. — Бин, очнись! Ты меня слышишь? Выкинь эту дрянь! На громкие возгласы Минхо обращает внимание охрана, заметившая осколок в руке Чанбина, уже истекающей собственной кровью, и его плотоядный взгляд, обращенный ровно к ним. Они сразу же хватаются за ружья, направляя их в сторону Чанбина, готовые стрелять в любой момент. Плевать они хотели на то, что могли задеть Джисона и Минхо тоже. — Не стреляйте! — вопит Хан, вставая перед Чанбином и загораживая его всем телом. — Он к вам не приблизится, пожалуйста, не стреляйте! Он не замечает, как слезы, льющиеся ручьем по щекам, стирают с кожи свежую грязь, в которой Джисон успел испачкаться. Ему страшно, до чертиков страшно, потому что он знает, что они выстрелят. Он уверен в этом. Когда Чанбин начинает брыкаться сильнее, бить Минхо ногами и локтями, случайно задевая осколком кожу его шеи, один из сторожей делает шаг вперед, крепче перехватывая ружье. — Не стрелять! — разносится по территории громогласный рык Лео, подбежавшего ближе. — Опустить ружья. Живо! Сторожи неохотно выполняют указ, вешая оружие на шею и отходя дальше, но все еще с подозрением следят за обессиленным Чанбином. Он выронил осколок ровно в тот момент, когда услышал тихое шипение над ухом, а затем увидел небольшие разводы крови на стекле с другой стороны, там, куда его окровавленные руки не прикасались. Чанбин падает на колени, крича что есть мочи, словно пытаясь из себя все внутренности вытащить, сплюнуть, перекрыть боль душевную тем, что горло разрывает. Потому что Феликса больше нет. Он теперь не улыбнется, не разбудит утром, когда вставать желания совершенно нет, не попросит почитать ему сказку перед сном, не обхватит своей маленькой ладошкой большой палец, потому что так удобнее, и не скажет, что любит. Он больше не покажет свои звездочки на столе. Чанбину хочется весь мир проклясть, потому что он не имеет права существовать, если избавляется от такого ангела. Есть много людей, кого даже жалко не было бы, но Феликс — последний, кто заслуживает такой смерти. Последний, кто ее вообще заслуживает. Он сотрет с лица земли этот интернат. И кусочка от него не оставит.