«Познавший самого себя — собственный палач». Фридрих Ницше.
***
Он был полевым цветком, который вырвали с корнями и пихнули травоядным в пасть. Ему нужны были яркое солнце, чистый воздух, шум речки недалеко от дома, мамино «доброе утро, дорогой» и поцелуи Хенджина под молочными облаками, плывущими по небу. Неужели он настолько много просил? «Я люблю тебя до скрежета зубов, до боли в легких…» Сынмин никогда не говорил этого вслух, но он до ярких вспышек под веками обожал все эти письма, которые получал от Хенджина еще в их прежней школе. Тогда, когда они даже не встречались, но оба прекрасно все понимали. Тогда, когда они были счастливы, точно зная, что в итоге будут вместе. «…И уже знаю, что буду любить вечность, затесненную в мою жалкую человеческую жизнь, ускользающую в мгновение». Хенджин никогда не был примерным учеником, уроки не любил, но иногда все-таки старался, чтобы отца своего не расстраивать слишком. Не был глупым, зато был ленивым. И только Сынмин знал, что сочинения по литературе Хенджин писал бы лучше всех если не в школе, то хотя бы в параллели, но тот любил писать только для него одного, хотя и далеко не сочинения. Он писал до гниющих от сладости зубов романтические письма, от которых Сынмину сначала плохо делалось — настолько они были переполнены обожанием и любовью, — но после он начал привыкать к неожиданно появляющимся в его рюкзаке все новым и новым письмам. Уже не хмурился, а лишь с ожиданием поджимал губы, зная, что стыдно будет читать это даже про себя, даже если никого рядом нет. А потом он поймал тот самый взгляд Хенджина, который начал преследовать его в коридорах школы, словно призрачный шлейф чего-то очень густого, но в то же время легкого. Сынмин чувствовал его на себе постоянно, когда в поле зрения маячил Хенджин, неизменно находящий его в любой толпе. Он копил все письма, подкинутые Хенджином и до того, как они решились начать встречаться, и после, но сам никогда не писал: ему было даже стыдно думать о том, насколько он, оказывается, может быть влюбленным. Да и Хенджину этого не требовалось: он сам все понимал, все видел и ощущал. Сынмин, совершенно не тактильный, но самовольно прижимающийся грудью к спине Хенджина не только когда сидит позади на велосипеде, но и просто всегда, когда подворачивается возможность, извечно смотрел на него так нежно, как не смотрел ни на кого другого, и проводил с ним столько времени, что, казалось, даже их родители начали что-то подозревать. Сынмин не любитель часто повторять о своей влюбленности, но не из-за того, что она неискренняя, просто человек он такой. Поэтому однажды, когда в нем колыхнуло желание напомнить об этом Хенджину не только действиями, он все-таки написал. Не письмо, конечно, и не стихи какие-нибудь, таланта к которым у него никогда не было, а простое, лаконичное «люблю тебя, ты ведь не забываешь об этом?» на рваном листочке, вложенном в тетрадь Хенджина. Тот так светился потом, что Сынмину даже совестно стало, что не делал этого раньше, но и повторять отказался: слишком уж Хенджин потом довольный ходил. Говорил, хватку потеряет. Но, тем не менее, в жизни все случается впервые. Письмо он все-таки написал, конечно же, Хенджину, что того, вопреки каким-либо ожиданиям, не порадовало совсем. Потому что письмо это, первое и единственное, — предсмертное. Сынмин не собирался больше ничего писать. «Дорогой Хенджин, Я правда сожалею о том, как редко говорил тебе, что люблю. Да, ты знал это, но все же знание не отменяет желания слышать о том, что твой любимый человек без ума от тебя так же, как и ты от него. Любимый человек… Поверить не могу, что есть (или был?) для тебя таким. В последнее время я только огорчаю тебя. Мне жаль, что тебе приходилось терпеть все мои истерики, от которых я честно пытался тебя отгородить, но не смог. Досадно, что я столько времени тратил на то, чтобы жалеть нас, вместо того, чтобы наслаждаться хорошими моментами. Они ведь точно у нас были. Мы все, наша дружная тридцать седьмая комната, были друг у друга, поддерживали и заставляли смеяться. Даже меня — того, кто потихоньку умирал. Я знаю, что ты видел это. Знаю, что понимал, хоть и не верил сначала, и я бесконечно благодарен тебе за все, что ты для меня сделал. Одно только твое присутствие рядом успокаивало так, как ничто другое. Думаю, лишь благодаря тебе я прожил больше, чем было в моих силах. Надеюсь, ты не слишком на меня злишься. Ты потратил столько времени и сил на меня, понимая, что я все равно не выдержу, но, быть может, надеясь на обратное. Наверное, я был плохим парнем. В любом случае ты был достоин лучшего, с этим поспорить ты точно не сможешь. Думаю, ты заслуживаешь хотя бы знать о том, как я себя чувствовал и что со мной происходило. Не уверен, что мне действительно стоит об этом говорить, потому что, зная тебя, ты станешь во всем себя обвинять, но я хочу быть честным с тобой. И перед этим повторю в миллионный раз, что ты здесь совсем ни при чем. Ты ничего не смог бы с этим сделать, ровно как и остальные. И я тоже. То, что ты уже знаешь, — у меня появилась бессонница. Я всегда хорошо спал, но она как-то неожиданно стала привычной для меня в последнее время. На постоянной основе она сводит с ума. Голова раскалывалась от нее сильнее обычного, словно уже не молотком, а кувалдой колотят, хотя по ощущениям от черепа уже ничего не должно было остаться. Я стал агрессивным. Стал такой злой псиной, что от самого тошно. На тебя, человека, который делал все ради моего лучшего самочувствия даже в ущерб себе, я позволял злиться. Я так ненавидел себя за это. Господи, Джин, я так сожалею обо всем том ужасном, что тебе пришлось из-за меня пережить, что стыдно даже просить прощения. Я его не заслуживаю, знаю. Но все равно надеюсь, что я не сделал тебе слишком больно. Иногда я слышал то, что не слышал никто другой. Галлюцинации, думаю. Я боялся, что схожу с ума, потому что здесь не все выдерживают. Вспомни хотя бы Вана. Иронично, да? Я боялся закончить как он, но в итоге все равно ничем от него отличаться не буду. Поехавший школьник, который даже утешения искать перестал. Я боялся доставить вам хлопот, поэтому хотел покончить со всем еще до того, как вы будете бежать, но делать это прямо перед побегом не хотел, чтобы не слишком вас всех шокировать. Поэтому решил, что сейчас, перед днем рождения директора, когда вы сможете немного разработать проход для побега, будет лучшее время. До новогодних каникул я все равно не протянул бы. Знаешь, в основном галлюцинации были маминым голосом. Она просто звала меня, так нежно и трепетно, как никогда не делала. Было удивительно слышать собственное имя из ее уст в таком мягком тоне. Стало обидно, что на самом деле она никогда так со мной не говорила, а вся эта чушь — лишь мое ломающееся сознание. Тогда я понял, что очень сильно скучаю по маме. Знаешь, я ведь ее люблю, как бы ни был обижен на все наши ссоры и те нехорошие слова, которые она обращала ко мне. Я стал забывчивым. Это не просто что-то маловажное, нет. Я правда многое начал забывать, даже что-то значимое, что я буквально обязан был помнить. Недавно я пытался около получаса вспомнить, весной или летом мы с тобой начали встречаться. День и месяц так и не вспомнил, хотя знаю, что мы отмечали с тобой наши маленькие годовщины: сотый день, двухсотый и так далее. Понятия не имею, сколько мы уже вместе. А еще я стал забывать, как выглядит моя мама. Я был в ужасе, знаешь? Все, к чему я мог прикоснуться, — это мои воспоминания. О счастливой жизни; о скучных и не очень уроках; об отвратительной надписи о том, что каждый на свой путь, как на иглу, нанизан; о наших прогулках до озера, где мы долго-долго лежали, не говоря ни слова; о запахе полевых цветов, без которых ни одно мое лето не проходило. О твоих поцелуях под ясным небом, когда никакие стены нас не ограничивали, и временах, когда приходилось тщательно проверять, нет ли поблизости людей, чтобы никто потом родителям не рассказал. А сейчас у меня не осталось и воспоминаний. Я спятил, Хенджин. Я в таком отчаянии, так сильно переполнен обидой, чувством несправедливости и тревогой, что… Черт, Джин-и, я убил Киджона. Это был я. Я так любил Феликса, что если поймешь, насколько сильно, точно заплачешь. Ты всегда знал об этом. Знал, как я слаб перед ним, как много жизни он в меня вдыхал, когда я гнил с каждым днем все быстрее. И я бесконечно благодарен тебе за то, что ты понимал, какая это любовь. Мне хотелось защищать его, словно своего ребенка, — это отличалось от чувств Чанбина. Я стал убийцей. Я ни черта не понимал. Я ничего не помню. Все, что я знаю, — я его убил. Это был я. Если бы я не увидел ножницы, валяющиеся рядом с мертвым Киджоном, я бы и не ответил на вопрос о том, как именно сделал это. Для меня все это кажется каким-то кошмаром, что даже сейчас, описывая тебе все это, меня переполняет ощущение, будто сейчас я проснусь, и все станет прежним. Даже Чанбин смог справиться с этим, а я убил. Наверное, это было последней каплей. Что угодно, но жить с пониманием того, что я убийца, — последнее, что в моих силах. Да и не то чтобы без этого факта я долго продержался бы. Нет, точно нет. Ни за что. Какая разница, движется мое тело или лежит под слоями земли, если я в любом случае мертв? Я устал от себя, устал от своего бессилия. Я не смог свыкнуться с мыслью, что настолько слаб. Не хотел, чтобы рядом с тобой был убийца; у тебя это тоже, вероятно, вызвало бы отвращение. Я не хотел жить с тем, что способен на убийство. Не могу осмелиться попросить у тебя прощения, поэтому все, о чем я прошу, — понимание. Пожалуйста, проживи хорошую жизнь без всего того негативного, что тебе пришлось от меня впитывать. И попроси у матери прощения от моего имени. Мне стыдно, что я вел себя как ребенок. Единственное, что я помню ясно, — я люблю тебя. Любил, люблю и буду любить всю ту вечность, которая не отведена нам, но подвластна нашим чувствам. Твой, Сынмин».***
— Что вы сказали? Женщина в белом мятом халате устало вздохнула, словно Хенджин — назойливая муха какая-то, которая все никак от нее не отстанет. Он и не отстанет, пока она не объяснит, что только что имела в виду. — Что слышал, — проворчала она, перекладывая в другую руку какую-то молочную пластиковую коробку. — Нет никакой гарантии, что он повторно ничего такого не выкинет. Этот мальчик совсем без башни с явным посттравматическим расстройством, хотя я не та, кто может ставить ему диагнозы, с башкой связанные. — Да чтоб тебя… — Хенджин, — Чан сжал руку на плече оскалившегося друга, безмолвно прося не переходить черту. Эти люди все-таки спасли жизнь Сынмину. А теперь, правда, заявляют, что он в конечном итоге все равно умрет, судя по его безграничному желанию. — Но… — Джисон, который пришел на пару с Чаном и Хенджином проведать лежавшего ранее без сознания несколько дней Сынмина, успел искусать губы до крови, пока они выясняли состояние раненого. — Но, может, если с ним поговорить, тогда можно заставить его передумать? Я не знаю, может, Хенджин смог бы переубедить его, или… Или… — Мертвые не разговаривают, — хмыкнула женщина, заправляя выбившуюся прядь волос цвета ржавчины за ухо и с чавканьем что-то пожевывая. — Послушайте, мальчики, у меня нет на вас времени. Хотите проведать его — пожалуйста. Правда, я не уверена, что он хотя бы посмотрит в вашу сторону. Но, — уже строже заговорила она, — по одному. Не надо мне здесь шабашничать. Звонкий стук каблуков о крашенные в тусклый оранжевый половицы отскакивает от стен, когда медсестра поскакала от них прочь с печеньем во рту, раскрошившимся у дверей, за которой лежит еще ночью, оказывается, очнувшийся Сынмин. А ведь сейчас уже послеобеденное время. — Вот же сука, — шипит Хенджин себе под нос, с искрящимся в глазах гневом разворачиваясь к удаляющейся в глубине коридора широкой спине женщины. — Сама ты мертвая! Дура безмозглая! Чтоб у тебя язык отсох! Чан пытается рукой прикрыть рот разъяренного друга, топающего досадливо ногами, попутно приговаривая: — Хенджин, тише, она тебе клизму сделает, если услышит. — Она и правда сделает, — ежится Джисон, поворачиваясь к прикрытой двери. — Да забудь ты про эту придурковатую, лучше к Мину сходи. Хенджин отворачивается от пустого коридора, со злостью хлопая ладонью по стене и сразу же одергивая руку, как только в голове всплывает понимание того, что за ней лежит Сынмин. — А, это… Да, хорошо. Он инстинктивно потирает ладонь, которую жжет от удара, и неуверенно тянется к ручке двери, поворачиваясь боязливым лицом к друзьям, которые ободряюще ему улыбаются. — Давай уже, — хлопает его по плечу Чан, подталкивая. С дрожащим вздохом и поджатыми губами Хенджин переступает порог небольшой палаты с двумя окнами, откуда вдалеке можно увидеть холодный, неприветливый лес, а еще заметен сад директора, за порчу которого он любому шею свернет. На смятых простынях устроилось тело Сынмина, отвернувшегося от входа и смотрящего в одно из окон. Под одеждой явно перевязанная грудь: пуля едва задела легкие, но Сынмин наотрез отказывался приходить в сознание в течение нескольких дней. Когда Хенджин подходит ближе, он видит, как его парень неотрывно глядит в одну точку, словно спит с открытыми глазами. Его ресницы не подрагивают, грудь вздымается почти незаметно, а сам он и на миллиметр не двигается, когда Хенджин пытается обратить его внимание на себя. — Мин-и, — зовет он ломким голосом, осевшим за все те дни, наполненные громкими рыданиями и криками. — Эй, посмотри на меня. Его просьбу — почему-то ожидаемо — игнорируют, от чего на душе в тысячу раз тяжелее становится. «Мертвые не разговаривают». — Я так рад, что с тобой все хорошо. Голос Хенджина становится вмиг плаксивым, еще более неровным, чем до этого, а сам он пытается сдержать слезы, когда Сынмин после его слов морщится, немного хмуря брови. Недовольный. Словно он этому не рад. — Я скучал по тебе. На это Сынмин не реагирует совсем. Хенджин подбирает недалеко стоявший стульчик, двигая его ближе к парню, и садится, нервно теребя подол своей серой кофты. Он поднимает взгляд на руку Сынмина, не прикрытую одеялом, и неуверенно тянется к ней, на секунду замирая. — Я возьму тебя за руку? — спрашивает он, не желая лишний раз провоцировать Сынмина. Он понятия не имеет, что от него ожидать. Сынмин опять не двигается. Хенджин думает, что в этот раз молчание действительно можно расценивать как согласие. Он не знает, о чем говорить с человеком, со своим парнем, который сначала подумывал повеситься, а в итоге решил получить пулю в спину. Хенджин помнит, как нашел спутанные веревки под одеялом и подушкой Сынмина со слабым и совсем уж корявым узлом. У него не вышло. Поэтому он решил сделать вид, что сбегает. Некуда сбегать, если не считать их ямы, которая еще не вырыта до конца, но попытка уже наказуема. Потрясающе. Письмо Хенджин нашел в тот же день, читал его вместе с ребятами и бессчетное количество раз сбивался, останавливался, когда ни рыдания, ни застелившие глаза слезы не давали продолжать, а утешения друзей заставляли всхлипывать сильнее. То, что Киджон умер от рук Сынмина, они узнали вместе. Рассказал бы им Хенджин об этом, если бы читал в одиночку? Да. Он им доверяет. И он знает, что не смог бы выдержать все это один. Как они все это восприняли? Никак. Сынмину нужна помощь — то единственное, что пришло в голову в первую очередь каждому из них. Оплакивать смерть Киджона никто не собирался, но оставлять Сынмина таким — тоже. Им нужно что-то сделать. Но для начала необходимо заставить его дотерпеть до новогодних каникул, когда они впервые попробуют сбежать. — Мин-и, — зовет он в очередной раз так беспомощно, что даже рука Сынмина невольно сжимается в его ладонях. Пальцы Хенджина дрожаще потирают выступающие костяшки сквозь бледную и сухую кожу, кажущуюся холодной по сравнению с собственными горящими руками. — Почему ты не хочешь говорить со мной? — уже тише спрашивает он, сглатывая образующийся в горле ком. — Ты обижен на меня? Зол? Сынмин едва слышно вздыхает, но на этом все. — Ты разочарован? Хенджин чувствует, как он после этого вопроса подбирается, напрягаясь всем телом, но все еще молчит. — Будешь и дальше пытаться себя убить? К его большому удивлению, Хенджин держится неплохо даже после того, как задал самый тяжелый для себя вопрос. Сынмин наконец отрывает взгляд от окна, смотря уже перед собой, и сглатывает перед тем, как медленно разомкнуть губы и сказать хрипло: — Да. Все-таки Хенджин поспешил с выводами. Слезы текут сами собой, брызнув на темные круги под глазами и покатившись по горячим щекам к подбородку. — Что я… Что я могу сделать для… — он чертыхается, отнимая одну из рук от ладони Сынмина и вытирая рукавом влагу с кожи. — Я сделаю все, что ты только скажешь, Мин-и. Просто скажи мне, я правда не знаю. Я ничего больше не понимаю. Сынмин кривит губы, ресницы его трепещут, когда он вздыхает и говорит: — Ты не сможешь. Ты все сделал уже. — Выйти, да? — шмыгает носом Хенджин, пытаясь заглянуть в глаза парня. — Ты выйти отсюда хочешь? Мы выйдем, милый. Мы выберемся отсюда, я обещаю тебе. Я… ни в чем в жизни не был так уверен, как в этом. Сынмин поднимает, наконец, свой взгляд, встречаясь им с заплаканными и ужасно красными глазами Хенджина, поджимает губы, разглядывая его лицо, и говорит: — Я не могу. — Почему? — Это сложно. Я долго пытался, но это очень сложно. Хенджин резко одергивает руки, яростно потирая ими лоб и почти рыча от безвыходности, но все же продолжает говорить: — Рядом с тобой есть я. Всегда. И парни тоже. Ты ведь знаешь это, да? Мы все с тобой, мы поддержим тебя в любой ситуации. Мы все из кожи вон лезем, чтобы выбраться отсюда, так что не смей думать, что мы не сможем этого сделать, слышишь? — под конец он и сам переполняется верой в то, в чем пытается убедить Сынмина, и говорит уже увереннее: — Мы выйдем отсюда, вернемся к родителям и заживем чертовски прекрасной жизнью, понял меня? Снова пойдем в эту дурацкую школу, я опять буду тебе жаловаться на эту уродскую физику, а ты, как и раньше, будешь пялиться на свои облака, которые ты больше меня любишь. Мы с тобой, — с силой взмахивает он рукой, тыча сначала себе в грудь, потом Сынмину, — будем после школы кататься на моем доисторическом велике до твоего любимого озера, где ты постоянно цветочки свои собираешь. Будем встречаться вчетвером с родителями, смеяться с их неуклюжих подкатов друг к другу и переплетать пальцы под столом, пока никто не видит. Заведем щенка, как ты давно хотел, и будем ночевать друг у друга чаще, потому что родители уже знают о наших отношениях. Мы будем все это делать, слышишь? Если не ради себя и меня, то хотя бы ради этих моментов, пожалуйста, — он плюхается обратно на стул, с которого успел в порыве встать, — живи хотя бы ради них. Когда по комнате разносится всхлип, Хенджин не сразу понимает, что это не его, и с удивлением обнаруживает, как Сынмин поворачивается на бок, утыкаясь лицом в розоватую наволочку. — А я люблю физику, — мычит он едва разборчиво, пока его слегка потряхивает. Хенджин тянет руку, чтобы провести ей по напряженным плечам, чуть сжимая, когда Сынмин роется носом в подушке, словно пытается спрятаться от него. — Ты ведь больше не будешь так делать? — спрашивает Хенджин с такой надеждой в голосе, что сразу морщится, когда Сынмин неопределенно сжимается в комок. — Говорят, самоубийцы попадают в ад, — гнусавит он, немного повернув лицо, чтобы его было слышно. — Из одного ада в другой — какая мне теперь разница? Звучит он, на самом деле, неуверенно, из-за чего Хенджин сосудами ощущает, как по ним течет толика просвета. — Разница в том, что из этого ада ты можешь выбраться. Сынмин внезапно прекращает шмыгать, открывая глаза и смотря сквозь слипшиеся ресницы на переполненного решимостью парня. — Ты правда так в этом уверен? Почему? — спрашивает он тихо, почти шепотом. — Конечно. В конце концов, ты ведь не умереть хотел. Поглаживая по плечу Сынмина, Хенджин выпрямляет спину, когда чувствует на себе вопросительный взгляд, и собирается объяснить то, что он имел в виду: — Ты не хотел жить той жизнью, которую тебе устроили, и не нашел ничего лучше, чем просто избавиться от нее, — он смотрит внимательно в расширяющиеся глаза напротив, и решает не останавливаться. Сынмин не мертвый. Еще нет. Он слышит, слушает, нуждается услышать. — Я знаю, ты любишь жизнь, любишь жить. Дай ей еще один шанс, ладно? Потерпи еще немного. Если хочешь умереть сегодня, перенеси это желание на завтра. Если захочешь умереть завтра — на послезавтра, и так до тех пор, пока ты не скажешь себе спасибо за то, что не убил себя когда-то. А я уверен, что такой день совсем скоро настанет, — поднимает он брови, облизав пересохшие губы. — В последний раз, милый, я прошу, поверь мне, ладно? Доверься мне в последний раз. Договорились? Сынмин тупит взгляд, замирая на добрых несколько минут. Хенджин почти видит, как крутятся шестеренки в его голове, но торопить не смеет. Он поверить не может, что ему удалось сделать хоть что-то для своего парня. «Мертвые не разговаривают». Да к черту все. — Мизинчик. Вдруг снова заговоривший Сынмин даже немного пугает привыкшего к тишине за это короткое время Хенджина, что успел уткнуться взглядом в их сцепленные руки, параллельно поглаживая рассеянно другой его по плечу. — Мизинчик, конечно, — запоздало отвечает он, растерянно улыбаясь и протягивая свой мизинец, чтобы сцепить его с чужим и соединить их большие пальцы. — Как же я мог про это забыть?.. — Вот именно, тьфу на тебя. Сынмин шутит. Он не обещает ему ничего, не улыбается, даже когда Хенджин смеется так облегченно, как не смеялся никогда. Но Сынмин шутит. Хенджин не мог даже мечтать об этом сейчас.***
Празднование дня рождения директора очень удачно перенесли. А все дело в губернаторе, если же быть точнее — в слухах, далее подтвердившихся, о его приходе в Кэлюм. Не соврал все-таки, когда говорил, что почаще их навещать будет. Валяющегося без сознания Сынмина скрывали как могли, и, хотя Джисону подробностей узнать не повезло, в итоге про него вроде как никто не прознал. Ему бы хотелось подойти к этому мужичку и сказать, мол, вон что у нас тут, дядя, творится, давай устанавливай порядок. Но он не дурак, знает, как тут все работает. Даже Хенджин ни слова не сказал. Потому что нельзя им доверять. Никому из взрослых. После того, как губернатор отчалил, Сынмин успешно очнулся, а остальные ребята сотню раз успели его навестить, директор объявил о том, что подготовка к празднику снова начинается. На сегодня занятия интернат отменил, уделяя все свое внимание скудному украшению актового зала, перемещению столов и стульев и приготовлению каких-никаких блюд. Неплохих на вид, вообще-то, но какая Джисону разница, если эту еду им есть не позволено. В этот раз Джисон смылся из поля зрения дежурных сразу же, пытаясь избежать своей прошлой ошибки, когда его припахали с остальными несчастными помогать извергам готовиться к пьянке. На сей же раз он величественно отказывался выходить из комнаты, занимаясь любимым и великим ничем, валяясь на постели в каких угодно позах и почти буквально плюя в потолок. Прекрасное времяпрепровождение. Правда, было бы неплохо уроками позаниматься, но ему и так нормально. Уже как-то и не жалко руки, даже если указка железная. — Хан… — О ужас. — …Джисон. Джисон поднимает свисающую с одного края голову и глядит широко раскрытыми глазами на вздернувшего нос Минхо. Тот вошел в пустую комнату посреди дня так громко, что заставил бедного-несчастного прыгнуть на въевшейся до мозга костей железной кровати. — Поднимай свой зад, — приказывает Минхо, проходя мимо него и плюхаясь на единственный в комнате стул. — На кой? — спрашивает Джисон, недоверчиво следя за тем, как старший раскладывает какие-то тетради и учебники перед собой, поворачиваясь лицом к сидящему на расстоянии меньшем вытянутой руки Хану. — На большой. — Ты что собираешься со мной делать? — Выбивать из тебя всю дурь и запихивать что-то более полезное. — О ужас, — повторяет он со стоном вот-вот вспахавшего поле крестьянина. — Что на этот раз? Химия? Математика, чтоб она провалилась? — Биология, — торжественно восклицает Минхо, хлопая грузной книгой по столу и шлепая рукой по задней стороне бедра прижавшегося лицом к постели Джисона. — Иди сюда, не беси меня. — Да ну тебя, не пойду я, — ноет он, брыкая ногами. — С тобой невозможно биологией заниматься! — Почему это? — спрашивает Минхо воркующим голоском, облюбовывая взглядом книгу с рисунками каких-то клеток и травы. — Ты маньяк, если дело касается биологии. Не буду! — бьет Хан ногой по кровати. — Я тебя… — Иду-у, блин. Джисон честно сейчас заплачет. Минхо правда слишком любит биологию. Он никогда не ругается, если Джисон глупит или ошибки допускает, никогда даже не хмурится — это в нем так и не изменилось, — но он обижается, если Джисон допускает ошибки в биологии. Обижается. — Только попробуй обидеться на меня, я тебя этой книгой по хлебалу тресну, — пыхтит злобно Джисон, скрещивая ноги и пододвигаясь ближе к Минхо на своей кровати. — Лучше бы тоже меня указкой трескал, изверг. Ну кто так делает, честное слово? — хнычет он, обращая взгляд к потолку и изламывая брови. — Я потом себя такой мразью чувствую, кошмар. — Так тебе и надо, — невозмутимо отвечает Минхо, сосредоточенно листая книгу. — Ты не посмеешь оскорблять прекрасную биологию своей тупоголовостью. Джисон хмыкает, бубня под нос и ковыряя пальцем пододеяльник под собой: — Но вчера ты сказал, что я умничка. Минхо резко прекращает свои поиски нужной страницы, впиваясь взглядом в окно перед собой. Джисон победно ухмыляется, хотя и сам чувствует неловкость. Вчера на Джисона неожиданно накатила истерика. Не неожиданно, на самом деле, — учитель биологии ударил его указкой с такой силой, что вывихнул ему палец, а позволить сделать с этим что-то отказался, заставив просидеть все оставшееся до звонка время. Было больно. Было чертовски больно. Настолько, что он прорыдал весь оставшийся день, хотя больше от чувства несправедливости, чем от боли. Он старается как может, но все равно получает по рукам. Очень приятно, всем спасибо, до свидания. Джисон не позволял подойти к нему друзьям, когда настало время ужина, все не успокаивался и кушать идти отказывался. Правда, спустя минуты три после того, как все вышли, в комнату вернулся Минхо, и Джисон неожиданно даже для себя сам притянул его ближе, утыкаясь сопливым от слез носом в ткань толстовки в области груди Минхо. Тот столько всего приятного ему нашептать успел, успокоил и даже утащил на ужин, пока время еще есть. Им перестало быть неловко после множества подобных моментов, но этот был каким-то… интимным? Слишком трепетным, слишком нежным. Мурашки пробегают по телу Джисона каждый раз, когда он вспоминает все те слова полушепотом, пролитые Минхо вчера вечером ему прямо в ухо, пока небольшая рука приглаживала волосы на его затылке, а другая водила по талии, скрытой слоем одежды. — Скажу еще раз, если покажешь сегодня хорошие результаты, — фыркает в ответ Минхо, снова продолжая листать книгу. — О, правда, что ли? — ехидно улыбается Джисон, пододвигаясь ближе. — Тогда постараюсь! — Уж соизволь. Итак, — поворачивается к нему Минхо, — развитие эволюционного учения Дарвина. Начнем с факторов эволюции. — А, э… Это… — чешет за ухом Джисон, судорожно пытаясь вскрыть в памяти нужную ему сейчас тему. — А! Отбор! — Какой? — Естественный, — загибает он палец, — еще борьба за существование, а потом… А потом… — А потом? — вздергивает Минхо бровь, скрещивая руки. Плохой знак. — А потом… Изменчивость! Наверное? — Какая? — Понятия не имею, — вздыхает он, даже не думая долго бороться, и инстинктивно тянет дрожащие от боли сине-фиолетовые руки вперед, но быстро одергивает, когда до него доходит, что Минхо не тот, кто будет бить его. Он отворачивается от него к столу с лаконичным: — Никакой ты не умничка. — Эй! Ладно тебе, дай вспомнить, ну, — ерзает Джисон на кровати, пытаясь придвинуться еще ближе. — Да почему мне обидно? Не говори так больше. Минхо поворачивается к нему с удивлением на лице, оглядывая с макушки до пят, и спрашивает: — Что не говорить? Что ты плохой? Джисон в ответ только хмурится, чувствуя укол где-то за ребрами, и фыркает, прежде чем Минхо продолжает: — Не нравится? — Не нравится, — честно отвечает он. — Вот и мало тебе, — обратно отворачивается Минхо, ковыряясь в своей тетради и сверяя в ней что-то с открытой страницей книги. Джисон дует губы, пытаясь поймать взгляд старшего на себе, что, как назло, не выходит совсем. — Хен! Ну не делай ты так. — Ужас, кошмар какой, — отвечает он, не отвлекаясь от своего дела. — Слов нет, какой ты глупенький. Джисон хнычет сильнее, легко пихая Минхо в плечо, но тот от этого только больше веселится. — Ну ладно, ладно, — улыбается он. — Давай еще раз. Изменчивость какая? — Я не помню… — Но два других фактора же помнишь, — поворачивает Минхо свою голову к ссутулившемуся Джисону. — Получается даже два с половиной из трех, так что ты все равно молодец. Ползущую на лицо улыбку Джисон, даже если бы хотел, сдержать не смог бы. — Сразу бы так, вредитель, — бурчит он, получая в ответ наглое подмигивание. — У тебя два глаза жмурятся, не умеешь ты подмигивать, не смей это повторять. — Хочу и буду, — высовывает язык Минхо, дурачась и продолжая нелепо подмигивать, но с такой уверенностью, что Джисон обязан отдать ему должное.***
Ночь наступает быстро. Вечер ожидаемо был суматошным, но к ночи все уже успокоились, расслабились и позволили себе рухнуть на какой-нибудь стульчик в актовом зале, попивая с граненых стаканов крепкий и терпкий алкоголь. Что-что, но вот на хмельных напитках директор скупиться не станет. И он все еще себя очень любит, поэтому и день рождения устраивает лучший, чем ожидали, быть честным, все. Еда красиво украшена, скудная кофейно-бежевая палитра актового зала разбавлена пестрыми лентами, незамысловатыми украшениями и разноцветными шарами, уставленными в случайном порядке. Ребята даже успели забеспокоиться, что этому неотесанному в голову ударит пойти во двор фейерверки запускать, от чего они пинками отправили любимчика поварих, Чана собственной персоной, разузнать, какие там дела делаться будут, что еще намечается на пьяную ночь. Женщины поспешили успокоить, что по слухам никаких салютов не будет, и основания верить им есть, потому что эти дамы в курсе всех событий всегда. Да и директор молчать не стал бы: он все еще ребенок, вольный хвастаться всем, чем только возможно. — Писюн свой направо да налево не вытаскивает только потому что его не видно, выродок, — ворчит Чонин, громко плюхаясь на кровать к своему брату, успевшему вытянуть перед собой руки, чтобы его ненароком не придавили. — По громкоговорителю похвастался перед детишками тем, что ни у кого из нас такого дня рождения в жизни не будет, как у него. С головой зато у нас получше дела обстоят. Чонин фыркает под смешки своих друзей, уже начавших морально готовиться к вылазке в сторону задней стены. Им даже перчаток не удалось выловить, а это значит, что рыть землю они будут голыми руками да палками. Такая себе перспектива, но ничего не поделаешь. — Итак, — хлопает в ладоши Чан. — У нас будет максимум часа два, за это время мы должны постараться выкопать как можно глубже. Желательно за час уже успеть что-то сделать. — Уже два часа ночи, Чан, — Минхо, сидящий на стуле, хмурит брови, когда продолжает: — Совсем мало времени. Да и сторожи что-то затягивают. В этот раз сторожи почему-то действительно на празднество не спешили. — Они вот сейчас заходить начали, — вытянул шею Чанбин. — Я помогал им стулья перетаскивать. Чан округляет удивленно губы и спрашивает: — Много во дворе их? — Как в прошлый раз. — Тогда вроде нормально все, нет? Хенджин мычит неуверенно, отвечая: — Должно быть, но директор вроде как собирается в этот раз позволить им только поесть партиями и затем снова вернуться на пост, — он хмыкнул, распластавшись на полу у кровати Сынмина, которого отпустили в их комнату из-за лучшего самочувствия с условием приходить в медкорпус менять повязку и обрабатывать рану. — Риск, вообще-то, больше, чем в прошлый раз. А как выберетесь во двор? Опять с кабинета директора? Чан зачесывает назад волосы дрожащими руками, выглядя как-то по-особенному нервно последние несколько дней, и мотает головой. — Нет, — выдыхает он, — там сейчас опасно. Я выходил в туалет пару минут назад, обернулся, чтобы глянуть в ту сторону, а там была парочка дежурных. Да и мы не можем в этот раз наверняка знать, что он кабинет не запер. — Туалет. Шесть пар глаз одновременно метнули свои взгляды в сторону взбудораженного Джисона, повторившего: — Туалет, точно. Что, если попробовать выбраться из окна оттуда? — Да нет, — машет Чан руками, — я туда не пролезу. Да и окошко это слишком высоко находится. Джисон прикусывает губу, переводя взгляд на Минхо, который мычит, прежде чем сказать: — Вообще-то, идея неплохая, я уже думал об этом. Ты пролезешь, Чан. Мы с тобой по телосложению почти не отличаемся, нам лишь бы допрыгнуть до окна. Нас двое, поможем друг другу. Чан неспокойно ерзает, проговаривая под нос: — Ну, попробовать, наверное, можно… — Стоять. Джисон снова привлекает всеобщее внимание своими широко раскрытыми глазами и нахмуренными бровями. — В каком смысле вас двое? — подбирается он. — И все? Вы собираетесь идти вдвоем? В ответ на него смотрят так, будто он задал самый глупый вопрос из всех, какой только мог, после чего Чан чешет затылок и говорит: — Чанбин не пойдет, он не хочет оставлять Чонина одного, поэтому нас двое. — Я тоже пойду! — с еще большим непониманием выпаливает он, метая взгляд между лицами двух старших. — Опять та же шарманка, — мученически вздыхает Минхо, протирая ладонями лицо. Он явно выглядит уставшим от этого вечного спора. Он и в прошлый раз не был в восторге, что Джисон пойдет с ними, подкрепляя это тем, что Хан неуклюжий, громкий и вообще всех сторожей, как мотыльков на свет, пригонит. — Я, наверное, смог бы, — поднимает руку Хенджин, устраиваясь сидеть на кровати своего парня и беря его за руку. — В прошлый раз не пошел ведь. Джисон резко поворачивается к нему, кидая мимолетный взгляд на их сплетенные руки, и говорит как-то слишком громко: — Нет, у тебя есть Сынмин, ты должен быть с ним рядом. Он смотрит умоляюще на Сынмина, который сразу же понимает немую просьбу и говорит: — Да, ты должен быть со мной рядом. — Все! — успевает Джисон благодарно ему улыбнуться, снова поворачиваясь к Минхо. — Больше никого! Я иду! — Нет, ты не пойдешь, — почти рычит Минхо, скрепя ножками стула о пол. Джисон набирает в грудь воздуха, стараясь не злиться слишком сильно, и поворачивается к Чану со вздохом: — Чан, — умоляюще тянет он, поднимаясь на ноги, — ну скажи ты ему. Тот только пожимает плечами, твердо отказываясь лезть в их разборки, и произносит тихо: — Позволить тебе пойти с нами равно подвергнуть тебя опасности. Минхо просто не хочет тобой рисковать, я не могу настаивать на том, чтобы ты пошел. — А почему вы тогда подвергаете себя опасности? Джисон честно изо всех сил старается не повышать голос, но выходит дурно. Ему не по себе от мысли, что он не может ничего полезного сделать, когда прекрасно понимает, что не является лишним в этой вылазке. Он маленький, проворный и шустрый, дополнительная пара рук была бы им только на пользу, но от него в очередной раз отмахиваются. И ладно, если бы в первый раз, когда они просто поглядеть пошли, его бы не взял никто с собой в итоге, но сейчас, когда они непосредственно собираются начать приготовления, он в ярости от того, что ему не позволяют сделать все, что в его силах. Быть полезным. — Кому-то ведь нужно, — отвечает Минхо, потирая переносицу. — Нас двоих хватит, не лезь на рожон. — Я сам за себя отвечаю, — шипит Джисон, поворачивая голову ко все еще сидящему Минхо, — ты мне никто, чтобы указывать. Черт. Ему пора заткнуться. Минхо выпрямляется стрункой, с блеском неверия прищуривая глаза и кривя губы. — Никто, верно. Джисон прикусывает язык, когда понимает, что перегнул палку, но и обида комом в горле застревает и на ребра давит от того, что его мнение и желание ни во что не ставят. — Я пойду с вами, — повторяет он с дрожащим выдохом, но Минхо от него только отворачивается, чиркая что-то в вырванном листе бумаги. — Ли Минхо! Когда Минхо его намеренно игнорирует, а шум ручки, танцующей на слегка измятой бумаге, остается единственным в комнате, отдавая звоном в ушах, Джисон подходит ближе, хлопая рукой прямо по выведенным в буквы чернилам, что точно отпечатаются на его ладони. Он приложил все усилия, чтобы не разорвать этот лист прямо у лица Минхо. Тот поднял на него незаинтересованный взгляд, такой холодный, каким он никогда на него не смотрел, от чего Джисону вдруг не по себе стало: захотелось завернуться калачиком в углу и просить прощения за свой длинный язык, но он стоически продолжает смотреть в неприветливые глаза. — Я все сказал, — ледяным тоном отрезает Минхо, вставая на ноги и отправляясь в сторону двери. За ним идет и Чан, с сожалением глядя на Джисона, который с силой закусил губу, чтобы не захныкать от обиды. — Придурок! — выпаливает он перед тем, как за ними закрылась дверь. — Ну и копай там сам! Вот больше ничего делать не буду! Нашел тетрадь Леви, следил за каждым работником, пытаясь анализировать риски, помогал продумывать план, а у него даже не спрашивают, чего он хочет. Прелесть. — Джисон, — мягко зовет его Чанбин, подходя к нему и обнимая так, что тот все же не сдерживает слезы, утыкаясь в плечо друга и расслабляя руки вдоль тела. — Ты ведь сам прекрасно понимаешь, что вероятность того, что их могут поймать, высокая. Никто не знает, в какой момент сторожам приспичит прогуляться, а по дороге до задней стены не так много всего, за чем спрятаться можно: кусты, редкие пристройки, заброшенные корпусы или складские помещения. Это очень опасно, и Минхо просто не хочет рисковать тобой, — Чанбин гладит его по волосам, спустя секунды добавляя: — Ты дорог ему, и ты это знаешь. Джисон знает. А еще знает, что не должен был говорить, что он ему никто. Потому что Минхо для него, на самом деле, больше, чем кто-либо, даже если сам Джисон пока не готов это признавать.***
Джисон успел сгрызть себе весь большой палец, пока считал секунды с момента ухода своих друзей, от чего время длилось непозволительно медленно. Ребята пытались его отвлечь, затащить в разговор и рассмешить, но он только нервно улыбался и снова погружался в ужасные мысли. Звуков выстрелов не было, лая собак не слышно, значит, с ними все в порядке. Если только сторожи не решили действовать по-другому. Он мотнул головой в попытке вытрясти из нее все плохие мысли и попытался перестать раскачиваться из стороны в сторону с прижатыми к груди коленями. Чувство вины расползлось за это время по его телу, отравляя своим едким нашептыванием о том, какой он отвратительный, раз позволил себе впервые сказать такие гадости Минхо. Придурком он не звал его даже в шутку. Джисон знает, как важно Минхо иметь в любых отношениях взаимное уважение, которое, естественно, ничего такого в себя не включает, и Хан абсолютно полностью поддерживал его в этом. Ему было приятно чувствовать к себе уважение от того, к кому он испытывал то же самое, и это никак их не обременяло: они могли шутить друг над другом, но никогда не пересекали черту. Джисон чувствует, что пересек, когда сказал, что Минхо для него ничего не значит. Потому что знает, что сам он точно имеет значение в жизни старшего, и Джисона, к примеру, такие слова от Минхо в свой адрес очень бы задели. Ему стоит извиниться. Он сгрызет себе руку, если не сделает этого в ближайшее время, попутно переживая о том, все ли будет с Чаном и Минхо в порядке. На очередном дрожащем выдохе Джисон поворачивает голову в сторону шумных друзей, которые так же, как и он, не могут позволить себе лечь спать, дожидаясь Минхо с Чаном. Он успел уловить, пока грыз себе палец, что болтали они о прошлом, когда еще не были знакомы, и обсуждали будущее, к которому стремятся. Сынмин большую часть молчал о второй теме, но иногда вносил свою лепту, рассуждая с друзьями о том, какая собачка подойдет ему больше всего. Кажется, в итоге он остановился на простой дворняжке. Сейчас он слабый, слишком вялый, но даже в таком состоянии видно, насколько ему стало лучше. Нельзя, впрочем, исключать то, что это просто мгновение покоя перед очередными срывами, но и воздух вокруг него не такой густой, каким был раньше. Конечно, он не вылечился за разговорами с ними и в частности Хенджином, но видно, что ему становится легче. Он, вероятно, и сам не подозревал, что так нуждается в простых разговорах и поддержке, от которой пытался раньше отгородиться. Старался нормальным казаться. Джисон переводит взгляд с Сынмина, лежащего в обнимку со смеющимся Хенджином, в сторону, туда, где он замечает знакомую вещицу. Игрушка Феликса. Чанбин, делящий кровать с невероятно сонным Чонином, проводит как-то совсем осторожно подушечками пальцев по желтому цыпленку, по его маленьким ножкам, и расплывается в настолько мягкой, но такой грустной улыбке, что все переживания Джисона переключаются в фоновый режим. Чанбин шмыгает, улыбаясь уже как-то заговорщически, косо поглядывает на разморенного рядом Чонина и резким движением подносит цыпленка к его животу с низким: — Бу! — Бин, блин! — бьет в отместку дернувшийся Чонин брата по плечу, недовольно таращась на ехидно смеющегося парня. — Тресну сильнее, если еще раз так сделаешь. — Да ладно? А силенок хватит? — Хватит! Чанбин улыбается лишь шире, перекатываясь на бок и перебирая пальцами в воздухе, прежде чем начать щекотать Чонина и сказать: — А это мы сейчас посмотрим. Звонкий смех Чонина заставляет Чанбина весело шикнуть на случай, если мимо двери будет проходить дежурный и услышит их — при таком раскладе они все по шапке получат. Те, правда, почти полным составом ускакали на праздник, в последнюю очередь сейчас заботясь о том, чтобы за и без того запуганными детьми присматривать. По ощущениям с момента ухода Чана и Минхо прошло около часа, и, вероятнее всего, должно пройти еще столько же перед тем, как они появятся в комнате, но у Джисона грозит начаться нервный тик. Он столько не выдержит. Но его снова отвлекают, хоть в этот раз и ненамеренно: в великой схватке не на жизнь, а на смерть, между Чонином и его братом Джисону удается, к его огромному удивлению, разглядеть на запястьях Чанбина еще красные шрамы и следы, кажется, укусов. Сынмин же ранее не оставлял в покое свои бедра, а когда Джисон поинтересовался, почему он их так часто чешет, тот скомкано ответил, что порезы покоя не дают: не видел смысла стерилизовать осколки стекла, вот и зараза всякая залезла. Умирать ведь собирался. Кажется, все они выйдут отсюда с напоминанием на теле о том, что с ними происходило. Отвратительно. Когда до ушей пробивается странный звук сквозь пелену затопивших сознание мыслей, Джисон вертит головой в поисках источника, замечает на себе взгляд вздернувшего бровь Хенджина и смотрит вниз, туда, где он почему-то начал вырывать страницы книги. Той самой, которую не так давно начал читать Минхо. Он его убьет; тетушка Ивонн, вероятно, сделает то же. Страницы вырвались неровно, более того — отвратительно криво, их даже заклеить будет непросто. Но вместо того, чтобы испытывать неприятные чувства по поводу собственной глупости и отрешенности, Джисон решает сложить из замудренных страничек бабочек. Он ненавидит бабочек, вообще-то, но руки у него разрешения не спрашивают. Но он помнит, что бумага должна быть такой квадратной, насколько это только возможно, поэтому тянется не вставая к ящику, откуда выхватывает ножницы, не пытаясь разобраться, чьи они. Не то чтобы они себе что-то присваивали. Джисон складывает бумагу так, чтобы получился квадрат, и собирается отрезать лишнее, невольно взглянув на Сынмина, когда снова подцепляет ножницы. Тот смотрит в ответ, быстро опускает взгляд на руки Джисона, потом вновь поднимает его на глаза, которые смотрят как-то странно. В них можно увидеть что-то непреклонное, и Сынмин сначала выглядит неуверенно, загнанным зверем бегает по лицу Хана, но вдруг успокаивается, хоть и губы все равно поджимает. Джисон не осуждает. Не станет. В комнате до костного мозга въевшееся шуршание, теребящее нервы каждый раз перед тем, как прозвучит голос директора по громкоговорителю, раздается с какой-то особенной силой, заставляя почти осязать волны гнева, коим пестрит внезапное сообщение. — Внимание! Объявление срочного сбора! Ученики, — Джисон уверен, что этот мужичок оплевал все вокруг себя радиусом в полтора метра точно, судя по звукам, — немедленно все выползаете из-под одеяла и бежите в актовый зал! Дежурных попрошу проследить за тем, чтобы собрались все. — Господь Иисусе, — Чонин, возведший руки к потолку, явно больше всех не в восторге от сложившейся ситуации, — да за какие грехи ты послал нам такого тупоголового, самовольного идиота, будь добр объяснить. Я уже не выдерживаю, честное слово. Чанбин треплет брата по макушке, с тяжелым вздохом поднимаясь на ноги и с вопросом в глазах поглядывая на Джисона, который почему-то бабочек своих мастерить не перестает. Уже, вон, четвертую штучку складывает, успев бумагой порезаться. — Перед побегом, — продолжает кряхтеть Чонин, топая досадливо ногой и дергая указательным пальцем где-то у виска, словно старик внука своего ругает, — я ему колючек на стул налеплю, помяните мое слово. Хенджин смеется с ворчливого друга, помогая подняться Сынмину с постели и тихо спрашивая у него, все ли в порядке. Джисон видит, как слабо тот улыбается и кивает, на мгновение поворачивая голову и проскальзывая взглядом по отложенным на Хановой кровати ножницам, поэтому подходит ближе, незаметно потрепав его по лопаткам, и выходит вслед за Чанбином из комнаты. По коридорам уже вышагивают грузным топотом дежурные, нервно таращась прямо перед собой и успевая заглянуть в каждую комнату, дабы убедиться, что все слышали слова директора. Раз даже они непривычно серьезные, значит, произошло что-то действительно нехорошее. Вкупе с переживаниями о Чане с Минхо становится как-то совсем паршиво, если даже изначально Джисон не думал сильно забивать себе голову причудами директора. Но голос у того действительно каким-то напряженным был, даже с нотками страха, что еще более необычно, а сжатые плечи дежурных не расслабляли совершенно, если уж быть честным. — Как думаешь, — склонился у его уха Чанбин, бегая глазами по проходящим мимо дежурным, — что происходит? Джисон слабо пожимает плечами, следуя за взглядом Чанбина, и говорит честно: — Тот редкий случай, когда я понятия не имею, и предположений тоже ноль. А ты? — поворачивает он голову к рядом идущему парню, что на уровне инстинктов хватается двумя пальцами за свитер вышагивающего перед ним Чонина. На всякий, наверное, случай. — Тоже. Может, он потерял что? — хмурится задумчиво Чанбин. — И вот теперь на нас свалить захочет. — Не удивлюсь, если вдруг так и окажется, — фыркает Чонин, не поворачивая головы и даже не пытаясь быть тише. — Тупица безмозглая. Чанбин дергает за чужой свитер, шепча брату в самый затылок: — Тише, ради всего святого, зна… — Где ты тут святых нашел? Джисон позволяет себе улыбнуться на перепалку своих друзей, чересчур активных в такой-то час — особенно, если учесть, что Чонин доселе носом кивал под теплым одеялом, — и вдыхает глубоко, когда они наконец подходят к двери актового зала. — Черт… Чанбин вертит головой, встречаясь с панически расширенными глазами Джисона, и вопросительно склоняет голову, заранее начиная нервничать. Они переступают порог, выстраиваясь в ряды, и стараются не привлекать к себе внимание, пока за ними остальные ученики только-только входят в помещение. — Они ведь не будут нас пересчитывать? — с надеждой в глазах смотрит на него Джисон, хватаясь за чанбиновский рукав. — Или перекличку проводить? Или по комнатам на группы делить прямо здесь, чтобы быстрее понять, где недочет? Минхо и Чан… — Черт, — вторит ему Чанбин, оглядываясь на более-менее спокойных друзей. — Они не додумаются до последнего варианта, расслабься. Нет, — мотает он головой, сжимая в своей руке потряхивающую ладонь Джисона, — нет, не будут. Зачем им это? Это долго. — Вспомни количество дежурных, — почти скулит тот, — много времени не займет нас подсчитать. Чанбин прикусывает с силой губу, когда чуть было не потянулся зубами к своим запястьям, и улыбается коротко Чонину, стоящему рядом и повернувшему голову к ним. — Все равно уверен, — шепотом отвечает он, — что все будет в порядке. Не может нам так не везти. — Дело не в нашем везении, — вздыхает Джисон, яростно потирая лицо от досады и нервозности, окутавшей цепями все тело. — Не мы одни тут так страдаем. Каждый гребаный день что-то с кем-то происходит, но мы этого не знаем. Человека либо ломают руками, либо он ломается изнутри. Тут никому не везет. — Но… Но сейчас все в порядке будет. Эти двое, ты же знаешь, — испускает Чанбин нервный смешок, — они же самые сильные из нас. Особенно Чан. С поджатыми губами и сжавшимся сердцем Джисон кивает, тоже пытаясь растянуть губы в улыбке, и говорит почти обессиленно: — Знаю, — он шмыгает, сжимая руку Чанбина так же, как тот сделал всего минуту назад, — с ними двумя все будет хорошо. — Верно. — Эй. Хенджин кладет руки им на плечи, заставляя испуганно вздрогнуть, и спрашивает с явным непониманием и легким удивлением на лице: — Вы чего? Шепчетесь да хмуритесь тут оба. Все нормально? — Чан и Минхо… — изламывает брови Чанбин. — А что с ними? — хлопает Хенджин глазами, метая взгляд от одного к другому. — Они, наверное, придут после того, как нас всех отпустят. Наоборот, хорошо же: в суматохе такой их вряд ли заметят. Чанбин кивает неуверенно, поглядывая косо на совсем испуганного Джисона и проговаривая: — Это да… — Но? — Но если заметят их отсутствие… — Я тебя умоляю, — машет незамысловато Хенджин рукой, выглядя совсем не впечатленным. — Да, детей за последние месяцы резко стало меньше, но ведь не настолько, чтобы заметить отсутствие этих двоих. Вот если бы Джисон ушел, тогда, думаю, заметили бы. Джисон пораженно поворачивается на свое имя, разглядывая спокойное лицо Хенджина и спрашивая, что тот сейчас имел в виду. — Лео, — пожимает он плечами. — Он тебя везде найдет. — О чем ты? — хмурится Джисон, ежась от неприятного чувства. — Ты не заметил? Он всегда тебя выискивает, когда знает, что ты можешь быть поблизости. Поверь, я знаю, — добавляет Хенджин, когда замечает на себе неверящий взгляд. — Да ты шутишь. — О нем не пошутишь. И ведь не поспоришь. Лео настолько непредсказуемый, что было бы совсем не удивительно, прознай он обо всех сплетнях о себе. Джисон отворачивается, смотря ровно перед собой, прикрывает глаза и вертит в голове одну единственную мольбу о том, чтобы все это побыстрее закончилось. Они стоят в передних рядах за спинами старшеклассников, в некоторых Джисон узнает одноклассников и приятелей Чана. Был бы здесь сам Чан, в идеальном случае за ручку с Минхо, он был бы куда более радостным. Изо рта вырывается сдавленный звук, больше похожий на предсмертный хрип, когда в бок прилетает чей-то не острый, но сильный локоть, проезжаясь прямо по ребрам. — Джисон, здесь, — Хану кажется, что Чанбин начал в буквальном смысле светиться, но не заостряет на этом внимания, послушно переводя взгляд туда, куда тычет подбородок улыбающегося парня. — Что там? — хмурится он, когда взгляд ни за что не цепляется в огромной толпе позади них. — Слепондяй, — шлепает его по руке Чанбин, указывая пальцем куда-то за спину вертящего голову Хенджина. — Вон же. И тогда Джисон наконец видит две прыгающие макушки, пробирающиеся сквозь толпу, изрешеченную рядами, и открывает рот в неверии. — А как… — не может он продолжить, когда к ним подходят запыхавшиеся Чан и Минхо. Последний улыбается сквозь тяжелое дыхание, жмурясь при очередном моргании, как он всегда делает, когда чему-то рад или смущается. — Не знаю, Чан сказал, что долго сегодня мы не сможем там пробыть, поэтому ушли пораньше, чем планировали, — переводит он дыхание, мельком взглянув на Чана, стоящего рядом и потирающего ладони друг о друга. — Мы уже возвращались обратно, когда услышали ор директора, и рванули быстрее, пренебрегая осторожностью. Зато, вот, успели. От Минхо пахнет осенне-зимней свежестью ночного воздуха, исходящий от него мороз ощущается кожей, а на волосах и ресницах видны малюсенькие капельки мокрого снега: нормального у них еще не было. Ресницы у Минхо сами по себе длинные, но сейчас кажутся особенно выразительными, заставляя глаза его блестеть чем-то почти магическим, нереальным. Джисон отмирает, когда слышит шмыганье замерзшего носа Чана, и промаргивается, прежде чем сказать: — А, тогда… Отлично, да. Я рад, что вы успели. Чанбин фыркает и произносит, когда на него обращают внимание: — Он тут чуть не обделался от страха за вас. Рад, конечно. Просто рад. — Эй, заткнись, — пихает его в бок Джисон, когда тот продолжает ехидничать и болтать еще что-то позорное о нем Чану, но вдруг ощущает неловкость, когда вспоминает, как они провели последние минуты перед уходом к задней стене. Джисон вел себя отвратительно. — Это, хен… — он опускает взгляд вниз, ковыряя носком ботинка пол, и сам морщится от своего «хен», которое не привык говорить всерьез, когда обращался к Минхо. — Прости за то, что я сказал. Это я придурок, а не ты. И еще… Ты важен для меня, ты ведь знаешь это, верно? То, что я сказал… Я не должен был такое говорить. Хотя бы потому, что это неправда. Ты дорог мне, просто я… — Джисон. Джисон поднимает взгляд, выдыхая, когда понимает, что старался не дышать все это время, безостановочно тараторя. Он смотрит загнанным зверем в глаза, почему-то полные тепла и чего-то еще Джисону непонятного, но очень успокаивающего. — Почему ты не сердишься? — спрашивает он о том единственном, всполошившемся в его голове. В ответ Минхо только шире улыбается, убивая всякую тревогу, плясавшую в его груди. — На тебя невозможно злиться, представляешь? — склоняет он голову набок, снова жмурясь. — Вот вообще никак. — Минхо… — Хоть убей, — уже тише говорит он, тянется пальцами к Джисоновым щекам, чтобы протереть невидимые слезы, хотя Хан уверен, что держится молодцом, только губу нижнюю выпячивая, и добавляет с той же улыбкой: — Только не говори так больше, ладно? Ничего не могу поделать с тем, что принимаю близко к сердцу слова важных мне людей. Важных. Джисон знал, что он что-то да значит для Минхо, но все равно расплывается в идиотской улыбке, которая искажается разве что только сожалением. — Мне жаль, Минхо, — шепчет рвано он, из последних сил пытаясь сдержать слезы облегчения. — Мне очень жаль, и я обещаю, что больше никогда так не поступлю. Джисон вообще старается в жизни ничего никому не обещать, потому что никогда не знаешь, что произойдет. Однако сейчас, когда он прожил весь этот кошмар эмоций, сжатый меньше, чем в два часа, а после увидел эти волшебные глаза и замерзшие губы, лепечущие о его важности для Минхо, его вдруг осеняет: ни в чем он так не уверен, как в своем обещании. Ни в чем. — Думаю, уже все собрались. Всеобщее внимание привлекает хмурый директор, заползший на невысокую сцену. Сегодняшний праздник по случаю его прошедшего дня рождения, так что его могло разозлить что угодно, что не пошло по его плану. Он все еще претенциозный ребенок в галстуке, который только и умеет делать, что жрать всем мозг. Поэтому, наверное, Джисону и не так боязно теперь, когда главный его страх не оправдался, а Минхо с Чаном стоят подле, оба целые и здоровые. Только руки кое-где поцарапаны, да под отросшими немного ногтями земля сырая скопилась, но на этом все. — Я собрал вас всех здесь, — громче голосит директор, складывая руки за спиной и вздергивая пивное пузо кверху, — чтобы сообщить о вопиющем случае, произошедшем минутами ранее. Кто-то, — делает паузу он, акцентируя на этом слове внимание, — посмел испоганить мой праздник своим отвратительным поведением! Лео, стоящий подле кряхтящего мужчины, почти незаметно толкает того, словно пытаясь направлять его речь, и сканирует взглядом детей, останавливаясь на Джисоне. «Он тебя везде найдет». Джисон не успевает подумать о том, почему слова Хенджина оказываются правдой, как директор прокашливается, продолжая уже более спокойным, но все таким же недовольным тоном: — Да, кое-кто совершил целое преступление на празднике, я хотел сказать. Кто-то посмел добавить в еду для сторожей что-то, что привело к их гибели! По меньшей мере семь человек погибло, еще некоторые лежат сейчас в медицинском корпусе. Джисон округляет глаза, вертя головой и сначала встречаясь взглядами с шокированным Чанбином, а затем, поворачиваясь, — с растерянным Минхо. Позади Хенджин удивленно разевает рот, давая Джисону понять, что он стоит совершенно так же, и заставляя застучать зубами, когда он подбирает челюсть. — Но, к счастью, у нас уже есть подозреваемый. Бан Чан, шаг вперед.