«Матерям говорили, что их дети умерли».
Сироты Дюплесси.
***
«Дорогой дневник…» Скрежет графита и аромат деревянного стержня, обволакивающие с головой, — единственное, что держит Джисона в реальности, откуда он неосознанно почти сбежал, ныряя по макушку в омут воспоминаний. Он начал вести дневник сразу после смерти матери, когда все его мысли мешались в кучку, а разгрести их по полочкам казалось чем-то невозможным. Мама всегда говорила, что в таком случае надо прибегнуть к помощи бумаги — самому лучшему в этом помощнику. В голове проносится все, что случилось после побега: то, что было до, он записал еще вчера и был настолько уставшим, что уснул с карандашом в руках за письменным столом Минхо, пока тот с Чаном сидел на кухне и отдыхал после работы. Сейчас, спустя почти пять лет после тех событий, все произошедшее покрылось тонким слоем мутной пленки, которую сложно содрать, даже если очень хочется. Джисон не помнит день, когда они вернулись домой, но помнит следующий. Так, будто это произошло вчера. День, когда Хенджин с Сынмином, отоспавшиеся в обнимку после нескольких часов ходьбы по лесу, предстали перед взволнованными родителями со сцепленными руками и твердыми взглядами. Родители не выронили и слова против их отношений, ставших еще крепче с тех времен, когда они видели своих детей в последний раз. Поняли, приняли, смирились, возражать уж точно теперь не станут. Сынмин решил маму в свой плачевный опыт огнестрельного ранения не посвящать, но той и недели не потребовалось, чтобы заставить Сынмина стоять смирно и терпеть материнский осмотр на наличие травм. Нашла, впрочем, за сердце взялась, все рассказать потребовала, пару дней бледная походила, по врачам потащила, но в конечном итоге успокоилась. Но разозлилась. И пообещала носом в навоз каждого ответственного за это макнуть. Отец Хенджина же светился самым настоящим счастьем, самостоятельно на радостях в комнату сына, где теперь будет жить и Сынмин — сошлись потому что, взрослые уже, — и полочки для учебников приколотил, и кровать побольше затолкал, и стол еще один притащил, то ли самостоятельно сделанный, то ли другом подаренный. Этого уже никто не помнит. С Чанбином и Чонином, которые почти уверены были, что дом родительский кто-то на себя намотал, приключилось вообще чудо какое-то. У покойной тетушки, насколько они знали, детей не было, а сама женщина была единожды разведенной. Дядю своего в последний раз они видели совсем маленькими (и на похоронах мельком, но их, «мелкотню, которой не нужно подобное видеть», туда не пустили), хотя знали, что тетушка с ним временами видится. Зачем — не спрашивали, тему эту вообще старались не поднимать, видя, что у тетушки от развода этого боль не растворилась почему-то даже спустя столько лет. Почему — тоже не спрашивали. Не их, детей, дело. Так вот и приключилось чудо: вернулись они в дом не пустой, а с дядей в нем. Тем самым, который бывший муж их любимой тетушки. На вид он был осунувшимся, с каким-то удивительно уставшим лицом, грустным — не то слово. Поразился появлению племяшек так, что даже поплохело, чуть сознание не потерял, но Чанбин вовремя уложил его на диван, а Чонин дал воды и протер влажным полотенцем лицо, дабы быстрее в себя пришел. Мужчина, как оказалось, удивился так потому, что давно искал их, перерыл почти все в городе, спросил соседей, так оказавшись в Кэлюме. Правда, добрался он туда поздно. Тогда, когда ни Чанбина, ни Чонина там уже не было. «Они приболели сильно, к ним нельзя по рекомендациям их лечащего врача. Да, оба. Вся их комната, вообще-то. Мы все понимаем, но вынуждены вам отказать. Пожалуйста, покиньте территорию школы». Тетушка знала, что умирает. Знала, что непосильную ношу на себе тащит, знала, что на дорогие лекарства и уколы из-за диабета у нее денег не хватит, но племяшкам своим ничего не говорила. Зато говорила бывшему мужу, а еще оставила бумажку с огромным текстом, где писала обо всех своих чувствах, которых раньше не раскрывала, о чем жалеет, что с теплотой в сердце вспоминает, о чем мечтает, о ком заботится. А потом очень-очень просила не бросать детей. Писала, что, хоть их и трое, очень детишки смышленые, по дому обязательно помогают, лишний раз заставляют не напрягаться, умеют быть благодарными. Будто оправдывала то, что просит о них позаботиться и никому не отдавать. Она доверяла дядюшке самое ценное, что у нее за жизнь было. Дядя ходил плакаться на могилу женщины каждый поздний вечер после неудачных поисков братьев. Винил себя, говорил, что подвел, что ему до ужаса жаль, что обязательно будет искать их столько, сколько понадобится. И если тогда были слезы с примесью надежды, то теперь — слезы боли. Искренней, полной чувства вины, разрушающе острой боли после новости о том, как они жили все эти месяцы и что произошло с Феликсом. Он не мог смотреть им в глаза не меньше недели. Начинал плакать почти сразу после того, как Чанбин или Чонин пытались с ним поговорить о повседневном: помочь ли с готовкой, нужно ли что-то в магазине, какое сегодня яркое солнце, какой же свитер колючий, зараза. Даже ответить им не успевал. Но ни Чанбин, ни Чонин его не винили. Что было, то было. Он не знал, что такое могло произойти. И он вряд ли смог бы их оттуда вытащить, потому что, как и остальные, не думал о Кэлюме плохо. Не подозревал, что происходит в стенах образовательного учреждения, основными целями которого официально являются исправление и перевоспитание. Добродетельный интернат, направленный на улучшение характера и жизни ребенка в целом. И абсолютно бесплатный, потому что финансируется государством. Ну разве не золото? Но перезахоронением Феликса занялся основательно. Чанбин знать не знал, что такое вот извинение вселенной в виде их дяди к ним снизойдет, и, планируя переместить могилу Феликса к тетушке, он имел только тонну ярости и активно варящие мозги. Дядя придал еще и тележку уверенности. Для перезахоронения нужно было вывести Кэлюм на чистую воду, высосать из него все соки и заставить признаться во всех злодеяниях. Легче было бы, если б им поверили на слово и не стали спихивать все следы побоев на что угодно, к Кэлюму не относящееся. Однако, как и ожидалось, не все так легко, и попотеть все-таки пришлось. Все началось постепенно: родители и опекуны рассказывали своим знакомым, чьи дети тоже находились в Кэлюме, про творящееся там бесчинство, выставляя свою ребятню как живое тому доказательство. Те, в свою очередь, перепуганные такими новостями, стали бить тревогу, распространяя информацию как можно быстрее и шире. По улочкам и домам начали проноситься волны беспокойства, а сами люди готовились поднять этот вопрос на более высокие ступени общества, дабы им дали ответы на интересующие всех вопросы, коих было мама не горюй. Так и начались их первые шаги. Помог им в большой степени, что более странно во всей этой ситуации, вновь нарисовавшийся спустя почти полтора года Хивон. Он все такой же потомок рода значимее обычных граждан, если совсем уж честно, и все так же питает теплые чувства к Джисону, как тому довелось понять. И услышать. Хивону было почти двадцать, когда они встретились. Он значительно вытянулся, но был все таким же плавным в своих движениях, со знакомым лисьим прищуром и широкой улыбкой, играющей на тонких губах. Можно было бы назвать его похожим на лиса, если бы Чонин не отрезал это сравнение резким «гиена». Однако, как бы сильно Чонин ни фыркал на него, парень им действительно помог. Потому что понял, что они не шутили по поводу красной комнаты и страшных терзаниях, о насилии и ярости, выливающейся на них, как он думал сначала. Но когда семеро мальчишек сбежали, а в Кэлюме начал твориться полный хаос; когда дежурные от злости вели себя развязнее, а учителя постоянно ходили нервными; когда директор срывался на всех учениках, заставляя их выполнять все его прихоти. Тогда он и понял, что в Кэлюме шуткам места быть не может. И рассказал все отцу. Он догадывался, что просьбы отец, может, и услышит, но вряд ли будет воспринимать их всерьез до тех пор, пока Хивон не станет доказательством сам. В этой школе не могли знать абсолютно все работники о том, из какой он семьи, и он много раз пробовал вывести из себя хоть кого-нибудь, дабы получить следы насилия и предоставить их скептически выгибающему бровь отцу. И у него это вышло. Ожидаемо, что отец Хивона начал рвать и метать, когда обнаружил вернувшегося в дом сына, скрывавшего от остальных работников свои увечья, всего в синяках и следах от плети. «Я начал понимать, чего вы добивались. Чего хотел бы ты. Что я действительно должен был сделать». И это был первый раз, когда Джисон его обнял. Искренне, с огромной благодарностью, плещущей в груди, и улыбкой, растянувшейся от уха до уха. Тогда дело действительно сдвинулось с места, к которому было прибито полтора года. От поднявшегося шума уши вяли, но никто не жаловался, все были на взводе и пытались сделать все, что в их силах, дабы забрать своих детей из логова дьяволов и наказать каждого, кто согрешил подобным. «Это концлагерь, а не исправительная школа». «За сорокалетний период в школе погибло более ста мальчиков. Как такое вообще допустили?» «Дети греха. Так их называли?» Бесконечные разбирательства, перекладывание ответственности и судебные заседания привели к тому, что спустя долгое время было решено избавиться от Кэлюма. Губернатор, узнавший правду о смерти своего сына, сразу отрекся от поста еще до того, как решили школу прикрыть. И он до сих пор не выходит в свет, не давая людям понять, что с ним приключилось после смерти единственного сына. Минджун. Так звали Леви. Имя, которое Леви так ненавидел, Джисон поклялся никогда не забывать. Потому что это имя их спасителя. Если решение о том, что делать с интернатом, потребовало столько времени, то с перезахоронением никто тянуть не стал. Дядя братьев сразу взял на себя инициативу, впоследствии чего Феликс теперь покоится прямо около своей любимой тетушки, в которой он души не чаял. Осознание того, что два дорогих ему человека наконец могут быть рядом друг с другом, выбило весь дух из Чанбина. После перезахоронения он, с истериками и криками, наотрез отказывался уходить с кладбища, заставив и Чонина, наблюдавшего, как дядя тянул его за руку под блеском заката, залиться слезами и беспомощно просить уйти. Но уже совсем скоро стало легче. И сейчас, когда Чанбин ходит к брату и тетушке с друзьями, с дядей или один, он уже не плачет. Он просто много с ними разговаривает, рассказывая обо всем на свете. «У меня есть единственная просьба, с которой я хочу обратиться к тебе: не так важно, сколько это займет времени, но постарайся добиться перезахоронения останков детей». Они просто счастливы, что смогли сделать хоть что-то для Леви. После всех произошедших событий они наконец встретились с Рамом, а затем и с Лео. Рам рассказал, что устроился на работу в местную школу учителем литературы, не пожелав возвращаться в ту, где работал до Кэлюма. У него хорошо идут дела, он привел в порядок пустовавший долгое время дом и теперь с удовольствием ходит на работу, где детские крики не болью вызваны, а радостью и полнотой энергии. «Ну и отсутствием совести», — добавил тогда он в шутку. С Лео все не так однозначно. Джисон был рад встретить его, но не мог ответить на вопрос, хотел бы он, чтобы мужчина оказался за решеткой. Было бы это правильно? Заботит его «правильность» или собственные мысли, не имеющие возможности собраться в какую-никакую кучу? Так или иначе, Джисон Лео никому не сдавал, но тот сделал это сам. «Я не убивал детей, но это не значит, что я не заслужил наказания. Я позволял делать это другим». Он не отрицал свою вину на допросе, говорил честно и отвечал на все вопросы, которые ему задавали. Был готов на любой приговор. Но потом пришел Рам, надавал ему лещей, поговорил отдельно со следователями, потом еще разок по затылку Лео дал и ушел. Ушел, бросив лаконичное «дебил», хлопнул дверью и вернулся через месяц, когда Лео сидел с книжкой на койке в своей камере. А потом еще раз, еще и еще, и так до момента, когда срок — три года заключения — подошел к концу, а они могли называть друг друга хорошими приятелями. Лео — с улыбкой на губах, Рам — с нахмуренными бровями и презрительным хмыканьем. Но с ухмылкой после. Теперь они вдвоем работают в одной школе, Лео живет у Рама, потому что не может возвращаться в собственный дом, где в последний раз был, когда нашел свою повешенную жену, и у них вроде как все хорошо. Лео пытается зажить новой жизнью, и Рам почему-то всегда готов ему в этом помочь. И это желание совершенно для всех остается тайной. Наверное, и для самого Рама. Джисон ходит с ребятами навещать их, хотя Лео нервно мнется каждый раз, когда видит Чана. Тот, правда, на него зла давно не держит, пытается нормально с ним поговорить, но мужчина как опускает в самом начале глаза в пол, так и не поднимает их. Рам говорит, что их двоих надо загнать в комнату и забыть на час-другой. Они так и делают. И это помогает. Ходят в гости иногда они также и к бабуле Хэджи с дедулей Мухеком, которые встречают их, словно собственных внуков. Правда, после того, как незнающий дедуля запустил проигрыватель с Кампанеллой, они еще долго не могли вернуться к ним. Это почти вызвало у Джисона истерику. Минхо, как и заверял, притащил Чана к себе в дом, не давая вернуться к родителям-алкоголикам, пропившим собственного ребенка. Чану повезло спокойно закончить школу и сразу же пойти работать, и он пообещал себе, что радиоведущим и без образования сумеет стать или все же пойдет учиться, но не скоро. Жить-то на что-то надо, и для этого необходим полный рабочий день. Минхо, правда, уговаривал поступить его на заочную форму обучения, как сам сделал после выпуска, параллельно с этим работая помощником у профессора — друга его покойного дедушки, — но Чан отказывался. Хотя в итоге сдался и пошел писать экзамены. И поступил. Теперь учатся они в одном институте: Минхо на медико-биологическом, Чан на журналистике. Чанбин, конечно, хоть и хотел космонавтом стать, но решил после выпуска работать пойти туда, куда дядя его устроит. А устроил он его своим помощником в собственную мастерскую по изготовлению ювелирных изделий, обучая тонкому мастерству и обещая дело передать ему. Чонин за это потому что не возьмется, решив связать жизнь с тем, о чем мечтал Феликс, — с ветеринарией. Сынмин же пошел учиться в педагогический, потому что понял, что работа с детишками в начальной школе — его дело. Хенджин хоть и мечтал стать моряком-подводником, все же цели поменял, оказавшись с желанием пойти в юридический. Не учел, правда, что придется причинное место рвать, чтобы поступить, но теперь ходит довольный, хоть и уставший до звезд перед глазами. А вот Джисон пошел, к удивлению вообще всех своих знакомых, в математический. Говорит, одного биолога в семье достаточно, литературу он оставит как любимый предмет для отдыха, а вот математика звучит устрашающе интересно. Но о выборе он не пожалел. Как и о том, что познакомил отца с Минхо. И не как с другом. Джисон сразу сказал старшему, что от отца такое скрывать не хочет, потому что в этом ничего плохого нет. Он не был уверен в том, как отец к такому заявлению отнесется, но после всего пережитого стресса ему действительно было плевать на последствия. И Минхо возражать не стал. Поэтому Джисон тогда, леденя душу острым взглядом и уверенным тоном, сказал ровно: — Не примешь его — ноги моей здесь не будет. И отец принял. Без скандалов, без криков, без выяснения всего на свете. Уронил «как скажешь» и обнял сына, так давно не появлявшегося на пороге дома. Потом, правда, недели через две аккуратно подходил с расспросами, но не настаивал: действительно боялся потерять своего ребенка еще раз, но уже навсегда. Иногда доставал вопросами, порой совсем глупыми, но терпимо. Он снова стал тем отцом, каким был до смерти матери: внимательным, добрым, наставляющим, слышащим. Теперь он смотрит на Джисона не потухшим взглядом, а с блеском в глазах, искренне смеется и интересуется его делами. Предлагает выйти погулять, поехать куда-нибудь отдохнуть, вместе испечь пирог по маминому рецепту и ведет себя как любящий отец. Такой, какого Джисону все это время не хватало. У них был серьезный разговор по поводу мачехи Джисона. Он выразил свое мнение о том, что не против этой женщины в целом, но пусть папа не обижается, если на ее выходки он не будет закрывать глаза. Отец сказал, что обязательно и с ней поговорит, но в конечном итоге они неплохо поладили. К удивлению Джисона, если честно. С отцом все наладилось, с мачехой тоже и, конечно, с Минхо. Если сначала Хан не был уверен в том, как дальше вести себя в этих отношениях, о которых он раньше и думать не смел, то сейчас он слишком в своем познании преисполнился и думать о ерунде перестал, делая так, как делается, и к чему душа лежит. А лежит она исключительно к Минхо. У старшего тоже дела неплохо идут: работа протекает удачно, суля дальнейшие высоты и пророча карьеру горячо любимого дедули, учеба, как и ожидалось, не дается тяжело, особенно когда так нравится, жизнь с Чаном в одном доме совсем не утомляет — наоборот, вообще-то, — а вылазки с друзьями вдыхают жизнь в тело и душу. Порой к этим самым вылазкам присоединяется и Хивон, который теперь действительно повзрослел, понимая, как глупо вел себя когда-то, миллион раз извинялся перед братьями за свои действия и слова в адрес Феликса, и вроде как поумнел. Теперь с ним даже говорить было приятно. Иногда Минхо вспоминает о Ване, много-много думает и уходит в себя, но последствия с каждым таким разом все менее досадные. Чувство вины, конечно, никуда не делось, но значительно уменьшилось, в голову не стреляет, в могилу дорожку не стелет. Уже успех. Столько ведь лет прошло, вырос уже, стал вдумчивее. Как и все они. И Сынмин, который решился обратиться к специалисту за помощью. И Хенджин, который был все время с ним рядом, но при этом выстраивал свое будущее. И Чан, который смог побороть свой недуг благодаря упражнениям и уйме времени в кабинете врача. И Чанбин, который всю ответственность за воспитание брата взял на себя. И Чонин, который смог принять смерть Феликса и жить нормальной жизнью. И Джисон, который решил все неопределенности в своей жизни, наладив ее. Они все прошли через много трудностей, но вместе, что и позволило им дойти до конца темного тоннеля живыми. И почти полным их составом. У них осталось много шрамов на теле, но еще больше — на сердце, когда-то обливавшемся кровью, смываемой слезами, пока те жгли рану. Но шрамы не болят. Болят раны, и их счастье, что каждому удалось эти увечья залечить. Шрамы — история, которая может вызвать бурю эмоций, но уже не сможет навредить. «Я встретил их осенью. Это была самая кошмарная и самая лучшая осень в моей жизни, когда утром хотелось повеситься, а вечером — вдохнуть полной грудью». С грузным вздохом и болящими от напряжения пальцами Джисон откидывает карандаш в сторону, потирая уставшие глаза. Кажется, он слишком засиделся, пока рылся в памяти и заполнял свой порядком потрепавшийся дневник. Пальцы едва разгибаются, а спина противно хрустит, током посылая боль. Он встает, потягиваясь со стоном, и разминает все тело — привычка, привитая Минхо, который отвечает за массаж Джисону после многих часов сидения на твердом стуле во время занятий. Если бы не он, Хан бы уже, вероятно, развалился. В комнате Минхо всегда царит убаюкивающая атмосфера спокойствия и сладостной неги. Она всегда кажется чистой, даже если где-то валяется книга или рубашка на кровати смялась. У Джисона же веет бардаком даже после генеральной уборки, и это все еще остается для него самой главной загадкой. Он хмыкает, морща нос от несправедливости, но продолжает разминать и тянуть спину, когда слышит приближающиеся к двери шаги. Та открывается после короткого стука и джисоновского «входи», являя перед ним хитрющие глазенки сметаной объевшегося кота, что, конечно, заставляет лишь собственные прищурить. — Чего удумал? Минхо на вопрос только вздергивает нос, прячет руки за спину и на цыпочках подходит ближе, тяня лыбу с каждым шажочком все шире и шире. Он не очень-то сильно изменился, но его взросление видно более чем: чуть вытянулся, шире стал, с Чаном и Чанбином спортивные марафоны дома и на улице устраивает, лицо похудело, волосы теперь волнами завязаны в хвост — иногда и с косичками ходит, — а распущенными прикрывают уши. Хотя Джисон все равно делает ему хвостики-фонтанчики из челки. Те самые, с которыми старший ходит прямо сейчас. Он стал еще красивее теперь, и даже спустя столько времени Джисон ловит себя на мысли, что кошмарно, ужасно, совершенно не в силах этого скрывать не может отвести от него взгляд. И Минхо это прекрасно знает, умело пользуясь с радостной ухмылкой на лице. — Хитрый клубок шерсти, — щурится на него Джисон, пятясь назад, но вдруг останавливается, вопросительно глядя за спину старшего. — Что это такое? Минхо на уловку ведется, всего на секунду поворачивая голову назад, и Хану этого достаточно, чтобы подбежать ближе и обвить руки вокруг его бедер, дабы поднять взвизгнувшего парня и повалить на фисташкового цвета пуфик. — Ах ты!.. — Думал, — валится на него Джисон сверху, явно счастливый проделанной работой, — я не знал, что ты именно это со мной делать собрался? Секунда, еще одна, широкий взмах ресницами, и Минхо прыскает в кулак, обнимая его и оплетая всеми конечностями, а после мычит задумчиво, выискивая что-то на дне темных, таких родных глаз напротив. — Для этого тебе столько времени понадобилось? — говорит он в конце концов, словно мурлычет, и добавляет: — А раньше ведь так быстро учился. Стареешь? Джисон на такой внезапный вопрос презрительно хмыкает, то ли пытаясь вырваться из объятий, то ли пнуть, то ли прижаться еще сильнее — даже ему неясно. — Если и есть среди нас старый пердун, то это явно ты, — выдает он в конце концов, с коротким, но громким выдохом падая щекой на плечо засмеявшегося парня. — Мелочь пузатая. — Бе-бе-бе. — Еще и дразнится, — улыбается Минхо, взъерошивая и без того взлохмаченные в некультурное гнездо на голове волосы, тактично добавляя: — Ну точно малявочка. Полтора сантиметра ростом. — Эй! Джисон подскакивает за секунду в полной боевой готовности дать смачного пенделя обладателю такой же смачной задницы — он себя честно-пречестно бьет за такое сравнение, — но пока только пытается в слова и возражения: — Если я ниже тебя на миллиметр, это не значит, что я малявка! — Миллиметр — твой рост, а ниже меня ты на пять сантиметров. Ну что ж, возражения закончились, остались лишь пинки под зад. Собственно, поэтому он и срывается с места за убегающим после своего комментария Минхо, по пути, если удается дотянуться, шлепая того куда попадется. — Вот стану выше тебя, ты от моих издевок в могиле не спрячешься, старикашка! — кричит он завернувшему в беге за угол гостиной Минхо, намереваясь поспешить туда же, но лишь ударяется подбородком о что-то твердое. Твердым оказывается грудь поджидавшего его старшего. Ладно, возможно, разница в росте у них более ощутимая, чем ему хотелось верить. — Несносный, — слышит он над своим ухом, делая шаг назад и оставляя заключительный шлепок на плече, не скрытом никакой тканью: в такую августовскую жару Минхо чаще ходит в растянутых безрукавках и своих любимых майках. — Ничего не ушиб? Джисон вертит головой в разные стороны, получая в ответ улыбку и ласковое: — Умничка. Тогда собирайся, нас уже ребята ждут.***
Легкий ветерок — спасение под палящим солнцем, от лучей которого сегодня никакие облака не спасают. В городке много ветвистых деревьев, под тенью которых играют детишки, коих пока не очень-то много: родители позволяют из дома выходить только когда смеркается, а шансы перегреться снижаются. Взрослых на улицах и вовсе почти нет, многие все еще работают. Но не поэтому Джисон держит Минхо за руку. Не потому что некому осудить, а просто вот, ну, захотелось. Все тут. И сказать больше нечего. Пять лет — достаточно большой срок для того, чтобы понять и переварить, что ему важно, а на что он даже не чихнет. Сначала страшно было, потому что никогда он вот так за ручки с Минхо на людях не держался, а когда пытался связанные запястья чуть ослабить, поддаваясь внутреннему «хочу больше и ближе», старший против никогда не был. Никогда. Вот вообще. И это, именно это дало ему понять, что боится он один. А одному не хочется даже бояться, посему он, вдохнув в легкие побольше решимости, перестал загоняться. И тогда-то он понял: чаще всего людям все равно. Слишком много дел, слишком много забот. Не все равно может быть лишь таким, как Киджон: у которых своих хлопот нет, делать нечего, все в жизни неважно, а жить скучно. Земля ему гвоздями. Но таких в их райончике не найти особо. А если и найдутся, песня недолго играет: ну спросят они, чего это два мужика за ручки держатся, ну ответит им Минхо, что и их подержать может, если так невтерпеж. И что потом? А ничего. За пять лет бывали и особо буйные персонажи, но с такими и не разговаривал никто. Таких Минхо уже действительно трогал. Но кулачками. Как и Джисон своего одногруппника, у которого язык чесался феноменально. Вот Хан и почесал. Теперь же он себя абсолютно спокойно чувствует, а когда приспичит — лезет на спину Минхо, потому что «тут удобно, тащи меня, верблюд, куда глаза глядят». А у Минхо, вообще-то, расширенные глаза глядят сейчас только на отца Джисона, весело шагающего к ним навстречу, поэтому он быстро-быстро шлепает своего и в ус не дующего парня по голому бедру, приговаривая: — Слезь, обезьянка, совесть имей, мне перед твоим отцом неловко. А Джисону до лампочки вообще, что там у него с совестью, вот и крепче сцепляет голые от щиколоток до середины бедер ноги вокруг талии чужой. Шорты, вообще говоря, он тоже носить начал лишь спустя год-другой после возвращения домой: шрамы на задней стороне ног жутко сковывали. Он стеснялся, мялся всякий раз, когда люди его спрашивали, мол, чего это он в штанах в такую-то жарень щеголяет, себя бы пожалел. А говорить всем подряд о шрамах — и уж тем более показывать! — очень не хотелось. Но это прошло. Всего-то понадобилось немного времени, много раздумий, тонна прекрасных слов от Минхо, и дело было сделано. Он, как и тогда, в тридцать седьмой комнате исправительной школы-интерната, целовал все шрамы, которые остались на теле, шепча о том, какой Джисон волшебный, и что эти полосы на теле совсем-совсем ничего не портят. Что Джисона чем-то подобным испортить невозможно. Вообще, если бы не Минхо, Джисон вряд ли бы так быстро оправился. Он вряд ли бы остался жив. — Джисон, милый, пожалел бы ты спину своего ненаглядного, — со смехом говорит его отец, хлопая в знак приветствия Минхо по плечу. — Как он тебя такими темпами на свадьбе на руках нести будет? Минхо, уже было наклонившийся на все девяносто градусов в поклоне с Джисоном на спине, резко выпрямляется после слов мужчины, от неожиданности раскачиваясь на месте в попытке не свалиться на землю. — Да ну… М-мистер Хан… — Пап, не говори ему такие вещи, — хмыкает он, наклоняя голову набок, — он сгорит со стыда, мне потом не с кем будет свадьбу играть. Мужчина смеется, качая головой, и наказывает Минхо не обращаться к нему до сих пор так официально. Джисону, на самом деле, шутки про свадьбу ровно так же удивительны, как и Ли, но виду он не подает. Не то чтобы за столько лет он не привык к тому, насколько лояльно его отец начал относиться к их отношениям, но такое действительно в новинку. Максимум, к чему он был готов, — это услышать «голубки опять милуются» от вошедшего в его комнату отца, когда они вдвоем могли лежать, пялясь в потолок, и обсуждать все на свете. Или рисовать что-то на одном листе вместе, не договариваясь. Или устраивать сеанс гадания на бумажной лягушке, прячась под одеялом с фонарем. Или молча обнимались, прижимаясь друг к другу так близко, чтобы легкие сдавливало. Последний случай на глазах у отца смущал парней особенно сильно. Джисон таки слез с Минхо, шатающегося от продолжающего шутить в подобном ключе отца, помахал на него, мол, иди куда шел, не пугай мне тут моего беднягу, и потянул за собой контуженного в противоположную от дома сторону. Туда, куда они и направлялись: к озеру на встречу с ребятами. Дождя за последнюю неделю не было, отчего уже валяющиеся на сухой траве под ивой парни поскупились взять с собой какие-никакие пледы. Джисон останавливается в нескольких метрах от них, не отпуская чужой руки. Воспоминания наплывают огромной волной: двор Кэлюма, устрашающе величественная крона ивы, стащенный Чонином крохотный плед, колючий мороз, что замораживал сердца, и просьба Феликса поиграть ввосьмером. Это было последнее его желание. — Ты в порядке? Джисон смаргивает пелену с глаз, встряхивая челкой, и взглядом просит Минхо не задавать вопросов. Хенджин, заметив их, машет рукой, побуждая пробраться под иву и растянуться на зеленой траве, прячущей в себе маленькие ромашки. Воздух у озера всегда влажный, приятный, а слабый ветер так нужно обдувает разгоряченную из-за солнца кожу. Щебетанье, доносящееся отовсюду, напоминает пение маленькой птички, что пару раз прилетала к домику в лесу, подглядывая в окно мансарды. Все вокруг напоминает о том времени, но больно уже не делает. Больно делает только то, что никто больше играть в заморозки не предлагает, никто не просит порисовать вместе звездочки, никто повсюду с игрушкой-цыпленком не ходит. Лишь это не лечится, не затягивается, не перестает болеть. — Ну, раз все собрались… — голос Чана прерывает болтовню ребят и рой мыслей в голове Джисона, привлекая к себе внимание. — У меня для вас кое-что есть. И тут он достает из кармана своих шорт помятую фотографию: она небольшого размера, по месту сгибания стертая, немного поцарапанная, но Джисон сразу понимает, что это за фото. — Феликс… На снимке, наверное, середина октября. Множество людей столпились в несколько рядов, пытаясь уместиться: кто-то смеется, кто-то стоит без единой эмоции во взгляде, кто-то и вовсе в камеру не смотрит. В правом нижнем углу Чонин вытягивает три пальца, наклоняя их к Феликсу, который показывает своими семерку. Тридцать семь. Номер их комнаты. Они широко растягивают губы, заражая Чана, Хенджина и Сынмина такими же улыбками. Джисон улыбается едва заметно, а вот Минхо и Чанбин, стоящие позади них и смотрящие ровно в камеру, на момент съемки еще ничего не замечают. Хан помнит, что после вспышки и они посмеялись с выходки младших, потрепав довольных котят по волосам. Это был хороший день. Их не били, не запугивали, уроки прошли у всех гладко, да и еда в столовой была удивительно съедобной. Но Джисон бы его не вспомнил, если бы не эта фотография. — Где ты ее достал? — спрашивает Сынмин, беря из чужих рук потрепанный снимок, дабы разглядеть поближе. — Я только недавно вспоминал о том дне… — Лео вчера отдал. Я виделся с ним. — Тут и тетушка Ивонн есть… Дорогая Ивонн не дожила до своего шестьдесят четвертого дня рождения. Она половину жизни провела в Кэлюме, где почти с самого начала царили зверство и беззаконие. Джисон никогда не поймет лишь одного: почему она, вечно переживавшая за каждого ребенка там, не ушла из этого ада? Почему она изводила себя настолько? У нее ведь был свой маленький домик на окраине, было образование, был стаж работы. Кто бы ее не взял? Или она пыталась уйти оттуда, но не смогла по каким-то причинам? В любом случае, он рад, что это произошло после того, как закрылся Кэлюм. — Лео тут привычно каменный. И злой. — Нынешний и тот Лео такие разные. Может же жизнь потрепать человека. В поток легкого августовского ветра вплетаются вздохи, тихие комментарии, едва слышный шум города и беззвучный всхлип. — Чонин? Эй, ты чего? Чанбин, встревоженный внезапно выпятившим нижнюю губу братом, что сейчас откровенно пытается стереть себе все лицо, лишь бы слезы никто не видел, подсаживается ближе и пытается заглянуть в прячущиеся глаза. — Я пять лет Феликса не видел. Пять… Пять лет. Была только его детская фотография, но это другое. Я очень… Я так скучал по нему, Бин. Я так сильно скучаю. Чан, сидящий к нему ближе остальных, отнимает одну руку от мокрого лица, переплетая пальцы, и подставляет свое плечо утыкающемуся в него Чонину. — Ему сейчас было бы двадцать, представляешь, Бин-и? Целых двадцать. Он был бы меня старше, — сквозь слезы смеется он, не отрывая лица от плеча друга. — А я его малявкой пятнадцатилетней помню. И ниже был, и щеки круглее моих. Но звездочки у меня до сих пор паршивые получаются. Он их тогда красивее рисовал. — И у меня, — подхватывает Сынмин. — Даже удивительно. Феликс обожал звезды. Дело не в том, какими ровными они у него получались, а в том, сколько любви он в каждую вкладывал. И его любви хватало на все звезды в мире. — На самом деле, — косится Минхо на Джисона, задумчиво мыча, — Хан-и неплохо рисует, но звездочки у него, мягко говоря, кривые вечно выходят. — Эй! — стукает тот его по плечу, отчего Чонин хихикает, продолжая потирать лицо. — Ну… Это правда, вообще-то. Не врешь, зараза. Чанбин следит за тем, как боль в глазах его брата рассеивается благодаря их друзьям, сменяясь грустью ностальгии. Он выглядит уставшим, измотанным, но все равно, шмыгнув носом, поднимается на ноги и говорит: — Чего расселись? Мы у озера, вообще-то. Бегом купаться! — а затем снимает с себя лишнюю одежду, уверенно топая к воде. Чан подрывается сразу же за ним в одежде, нагоняя и поднимая на руки, чтобы всего через мгновение забежать с орущим Чонином в озеро и бросить в воду, куда младший тянет его за собой. Остальные веселье подхватывают, но, в отличие от Чана, предусмотрительно решают раздеться. Сынмин под водой сбивает с ног вскрикнувшего Хенджина, ехидно посмеиваясь, когда его довольная проделанной работой головушка выплывает. — Даже не вздумай поступать со мной так же, — наказывает Джисон своему парню, тыча в сторону топящих друг друга Чана и Чанбина, на фоне которых истерично гогочет Чонин, не в силах определиться, за кого он в этой схватке болеет. — И не думал, — ухмыляется Минхо, развязавший отросшие волосы, которые волнами ложатся за ухом, но одну маленькую косичку у виска убирать не стал. — У меня есть план получше. Прищуренные глаза Хана неотрывно наблюдают за ухмылкой, расползшейся на лице напротив, что ничего, в общем-то, хорошего не предвещает. — Посвятишь в него? — Как скажешь. И Минхо под шумок действительно посвящает: наклоняется ближе, пока они по грудь в воде, и оставляет короткий поцелуй на розовых губах. Пальцы под водой пробегаются вдоль поясницы, придвигая к себе теснее, а дыхание опаляет щеку, когда они отстраняются друг от друга. Джисон ничего не говорит, но головой качает с улыбкой, отплывая к Хенджину ближе, тогда как Минхо присоединяется к очередному раунду боев в воде Чанбина и Чана не на жизнь, а на смерть. Хван подозрительно косится в Джисонову сторону, когда тот, все еще улыбаясь, встает рядом, ожидая от пристально пялящегося на него парня какого-то комментария, с которым тот не спешит. И, собственно, не выдержав, плескает воду ему в лицо, мол, быстрее думать надо, тормоз. — Дебила кусок, — отплевывается озерной водой Хенджин, протирая предплечьем губы. — Чего миловались на моих несчастных глазах? — Нечего смотреть было, — Джисон повторно брызгается, не жалея беднягу совершенно, а потом, гиеной заулыбавшись, вдруг выдает: — Сынмин-а, твой противный жалуется, что мы с Минхо милуемся! Уши Сынмина смешно дергаются, а голова моментально вытягивается в их сторону, заставляя отнять внимание от боев без правил и скандирования имени Чана на пару с Чонином. Он подплывает к ним ближе, совершенно ничего своим спокойным выражением лица не рассказывая, и говорит: — А ну сюда иди. Хватая опешившего Хенджина пальцами за подбородок, Сынмин, не колеблясь и секунды, притягивает того для быстрого, но звонкого чмока, отзвеневшего в ушах каждого в радиусе километра, не меньше. — Чтоб больше не жаловался. У Хвана хватает сил только на косой кивок. Джисон разрывается смехом, ожидавший чего угодно: нотаций, фырканья, игнорирования, подзатыльника, — но не этого. Тут даже трое старших отвлеклись от своего дела, запыхавшиеся, до последнего волоса на голове мокрые, наглотавшиеся озерной воды и едва держащиеся на ногах. Когда Хенджин очухивается, они уже сто раз высушенные, переодетые, чаем напоенные, в доме Минхо согретые и уже, вообще-то, собирающиеся ложиться на боковую. Поздно потому что. — Ты ведь научишь меня такие оладушки тыквенные готовить? — спрашивает с полным ртом еды Чан у зевающего Сынмина, который расстилает им в гостиной все для того, чтобы с комфортом лечь спать. Они не договаривались оставаться на ночь у Минхо с Чаном, но как-то так получилось, слово за слово, и вот они здесь: дрались за понравившиеся поверхности в доме друга. Джисон, правда, в этих сражениях не участвовал, у него есть свое почетное место под боком Минхо. — Научу, Чан-и, обязательно. Завтра с утра встань пораньше, вместе приготовим, пока эти оболтусы десятый сон видеть будут. Все для вас, все для вас, — вздыхает Сынмин, пиная по бедру Чанбина, чтобы тот двинулся на полу подальше и дал место хоть немного ноги вытянуть. — Гостиная огромная, чучундра, ты чего столько моего места занял? — Чтоб ближе было тебя ночью душить, — бубнит в подушку Чанбин, находящийся одним глазом во сне, а после добавляет: — Дай поспать, грымза. Куда упал, там и лежу. Сынмин фыркает, кидая подушку на пол для себя. — Я тебя всю ночь пинать буду, гад. Мимо проходящий из кухни Минхо, которому довелось услышать все угрозы от и до, подходит к друзьям со строгим «нет-нет-нет» и машет пальцем перед хмурыми лицами, прося: — Только не убейте друг друга в моем доме, пожалуйста. Где угодно, но не здесь. Чанбин впечатленным не выглядит. — Мы сделаем это в твоей комнате. — Я вас вышвырну. Смеющийся в кулак Джисон тянет за собой до самого угла поворачивающегося на друзей Минхо, пытаясь утащить того наконец поспать после приятно утомительного дня, но тот все никак не может перестать следить за двумя потенциальными нарушителями его сна. — Идем уже, шею свернешь. — Либо так, либо они мне ее сами ночью свернут, если продолжат собачиться. — И не поспоришь. В комнате свет никто не зажигает: они и без того в пижамах, а до кровати ходить не то чтобы долго. Запах сандалового дерева и булочки с яблоком в комнате витает ближе к вечеру, после того, как Минхо сидит со своими рабочими бумажками за столом и зажигает любимую ароматическую свечу, которой и сам скоро с головы до ног пропитается. Джисону нравится этот запах, поэтому иногда, когда бывает у Минхо, он просит зажечь ее. Ночами бывает прохладно, но окна они летом никогда не закрывают: благодаря свежему воздуху спится лучше. Но легким одеялом накрываться приходится, чтобы с болящими мышцами на утро не просыпаться, поэтому, укрыв и себя, и Минхо его одеялом, Джисон подползает к нему ближе, как всегда прилипчивый ночами. Это уже стало привычкой — обнимать его, чтобы спалось лучше. С Минхо он чувствует себя так, словно в мире не может быть ничего страшного. — Эх, — вздыхает Джисон от переполнения теплыми к своему парню чувствами, — слышишь? — М? Минхо явно уже засыпает, зевая так, что челюсть хрустит, однако глаза с божьей помощью разлепить не сразу, но удается. — Люблю тебя, говорю. «Я всегда буду на твоей стороне». «Ты дорог мне, знаешь ведь?» «И все равно я буду тебя защищать». «Я сломаю им жизни, если они посмеют что-то тебе сделать». «Я буду охранять твой сон, поспи». «Я очистил эти фрукты для тебя, поешь и отвлекись от работы». «Никто не посмеет сделать тебе больно». «Я буду рядом всю свою крохотную вечность». «Я слушаю и слышу тебя». «Ты самый важный человек в моей жизни». Джисон выражал свою любовь всеми способами, но не простым «я люблю тебя». Он никогда ему подобного не говорил. И осознание этого рождается в нем лишь сейчас, когда Минхо округляет сонные глаза, наверное, до боли. — Ты… Что… — Люблю тебя, да. Думаю, мне надо говорить об этом чаще, чтобы видеть тебя таким смешно удивленным. — Хан… Х-хан Джисон! — Тише ты, иначе Бин с Сынмином действительно нас задушат, — хихикает Джисон, нависая сверху и склоняясь ближе к любимым губам. — Ты ведь этого не хочешь? Он оглаживает пальцами мягкую щеку, прикусывая нижнюю губу Минхо зубами, когда тот шепчет низко: — Не успеют, я прибью тебя раньше, — и притягивает к себе ближе за талию, оглаживая ее через ткань пижамной рубашки. Шрамы не болят, не пугают, не печалят больше. Прикосновения к ним не заставляют захотеть отпрянуть, напротив: Джисон любит, когда Минхо шрамов касается. Он чувствует себя абсолютно любимым. Минхо укладывает его на себя, не переставая сминать податливые губы и проводить языком по нёбу. Рука его скользит под фисташковую Ханову рубашку, лен приятно ласкает кожу, а жар тела заставляет дышать чаще, громче. У обоих голова кружится друг от друга, фейерверки в глазах взрываются и сладкий мед по сердцу течет, побуждая понять: они так счастливы. В последнее время, после того, как начал пользоваться каплями, прописанными врачом, Минхо реже носит очки, купленные не так давно. Все прошлые всегда летели в мусорку, но те, что были на нем во время его пребывания в Кэлюме, он выкидывать не стал. Каждый сохранил у себя что-то с того времени, будь то материальная вещичка или какая-то привычка. Но не всегда по своему желанию. Чан, к примеру, до сих пор везде цепляет брелок с бусинами, братья хранят цыпленка, оставленного Феликсом в Кэлюме, Сынмин не пользуется ножницами, Джисон не переносит пластинки, Минхо сохранил очки с тонкой оправой, переливающейся золотым, и полюбил желтые яблоки, а Хенджин лучше определяет настроение людей. После случая с Сынмином он ко всему стал внимательнее. Джисон искренне рад, что их отношения не разрушили их обоих. Что эти отношения стали, как и прежде, крепкими, доверительными, нормальными. Без боли, без сокрытия истины, без всего того, что им аукнулось в прошлом. Он — да и все они — правда беспокоился за этих двоих, но теперь все налаживается. Каждый из них идет на поправку. Джисон скатывается чуть ниже, укладывает голову на груди Минхо и тычет носом тому в шею, чувствуя почти невесомо выводимые пальцами на своем бедре узоры. В груди спокойно, голова пустая, дыхание ровное — он слишком расслаблен, чтобы иметь силы на малейшее движение и хоть на одну конструктивную мысль. Тишина за окном, откуда дует прохладный ветерок, лишь подталкивает в гущу сновидений, стеля перед ногами дорожку, и вот Джисон почти засыпает, чувствуя, словно тело падает сквозь кровать, как вдруг что-то заставляет его вздрогнуть. — Спишь? — вырывает его из сна родной голос, пониженный до шепота. — Нет. Что-то случилось? Он отвечает на автомате, так же неосознанно целуя Минхо в нос и прижимаясь ближе телом к телу. — Думаю много. Глаза разлепляются титаническими усилиями, мозг полученную информацию обрабатывать обиженно отказывается, но Джисон все же загружается до простого: — О чем думается? — Обо всем, — пожимает Минхо плечами, вплетаясь пятерней в растрепанные Хановы волосы. — Если бы у тебя был шанс вернуть время назад, ты бы согласился попасть в Кэлюм? Джисон остервенело моргает, пытаясь разжевать вопрос, но из уст вылетает лишь: — Вот это… мысли у тебя на ночь глядя. — Я бы согласился, — незамедлительно продолжает Минхо. — Вся эта боль вас стоит. Тебя тем более. О. А это хорошо бодрит. — Я… — с шумным выдохом Джисон поднимает голову, дабы взглянуть на пристально смотрящие на него глаза. И понимает, что Минхо прав. Это того стоит. — Наверное, это глупо. Но я бы тоже согласился. Минхо почему-то такой ответ веселит, вынуждая прятать смешки в волосах Хана, который хлопает медленно глазками, полными нежности к этому человеку и желанием выспаться. — Мы ненормальные, да? — мычит Минхо все еще куда-то в его макушку, оглаживая лопатки и сжимая в своих руках сильнее. Привычка жмуриться у него никуда не пропала. Боже, Джисон его так сильно любит. — Зато ненормальных нас двое, — зевает он непринужденно. — Вдвоем не страшно. — Восемь. Ненормальных нас восемь. И правда. Восемь. Их всегда было восемь, значит, так будет всегда. Феликса нет рядом физически, но для него есть место в сердце каждого из них. Целых семь сердец, готовых подарить ему дом. Человек жив до тех пор, пока о нем помнят. А они о Феликсе будут помнить до самой своей смерти. И до этого их будут называть больными. Ненормальными. Но им, если не лгать, нравится болеть, грешить, лишаться разума вместе. Пусть называют как хотят, им все равно, пока они делают это вместе. У них не было голоса, но они обрели его. Ввосьмером. И их пути конец не придет еще очень долго.