На чертовом ребре.
— Вау. — Дазай поражен, но через секунду его пробирает на смех. Пока он бьется в истерике, Фёдор сидит в раздумьях на его постели. — Нда, мы определенно друг друга стоим. — Дазай перестает смеяться и смотрит на Достоевского. — Повтори, что ты только что сказал. — Мы определенно друг друга стоим. — Это точно. — Дазай валит Достоевского на кровать и вновь целует его в губы. Фёдор не против. Хватит с него. Он и так целыми днями лжет и притворяется, хотя бы с ним он может расслабиться ненадолго? Дазай, придерживаясь того же мнения, целует Дост-куна в щеки, скулы, шею. Его горячие поцелуи на холодной, как всегда, бледной коже Фёдора оказываются для последнего невероятно приятными. Достоевский, как и Дазай, никогда не придавал особого значения физическим моментам. Главное есть и спать, чтобы голова работала исправно, а остальное неважно. Так он думал раньше. Однако он вынужден признать, что то, что делает Дазай, очень хорошо. Стоит ему попробовать что-то новое, будь то шепот около его уха, покусывание шеи, теплое дыхание напротив его ключиц, и Достоевский запоминает это с намерением повторить. И у него всегда получается. Потому что он быстро учится, верно? Дазаю нравится это. Он замечает как Фёдор повторяет за ним, словно отражение в зеркале, и он стал целоваться на его уровне не спустя месяц, как это обычно бывает, а уже со второго раза. Это непривычно, и даже немного страшно, но Дазай обнаруживает, что от этого количество летучих тварей в его животе только увеличивается. Осаму опускается вниз, задирая белую футболку Фёдора, и ласкает языком его сосок. Ему приятно ощущать, как подрагивает напряженный мускул его груди под его губами, когда Достоевский чуть приподнимается, чтобы стянуть с себя майку и отбросить в сторону. Звук поцелуев, которыми Дазай покрывает торс Дост-куна, раздается в комнате с приглушенным из-за штор на окнах светом, и Фёдор решает перестать сдерживать своё желание издавать эти откровенно пошлые звуки, что рвутся из него, когда Осаму царапает зубами кожу на его сильно выделяющихся на худощавом теле ребрах. Дазай борется с желанием записать на диктофон эти низкие стоны, чтобы после дать послушать Гоголю. Достоевский вечно бил бедного Колю по голове сложенными в трубу распечатками и закатывал глаза, когда шут пародировал нечто подобное в университете. Ох, как же сильно он был бы удивлен, узнав, что Достоевский и сам неплох в этом. Но шатен вытряхивает эти глупости из своей головы, когда Достоевский приподнимает бедра, позволяя Дазаю снять с него уже расстегнутые темные джинсы. — Федь, могу я..- — Да. — А мо-.. — Тоже да. — Ты такой податливый, а если-.. — А вот это нет. Не вздумай. — Дазай заметно поник на мгновение. — Федь, чтение мыслей обычно не возбуждает партнёров. — Достоевский ухмыляется. И Дазай снова здесь. Он чувствует невероятно сильное возбуждение уже когда просто видит член парня, которого терпеть не мог с момента первой встречи. Осаму проходится влажным языком по стволу, а Федя зарывается пальцами в его запутанные каштановые волосы. — Мне так чертовски нравится, когда ты это делаешь. Дазая возбуждает это ещё больше. Его часто боготворили в постели, слишком часто, он просто не обращал на это внимания, когда прятал свои переживания и смазывал тревожные мысли в голове, занимаясь сексом с очередной девушкой. В его жизни было достаточно секса, но минет парню он делал впервые в тот раз с Достоевским, и Федя был готов лично подписаться под словами любого, кто скажет, что Дазай в этом плане хорош даже в том, чего никогда ранее не пробовал. Потому что он тоже быстро учится. Он переживал о неловкости недавно, но когда кто-то такой опытный как Дазай отсасывает тебе на кровати, и твои ноги предательски дрожат, трудно переживать, трудно в принципе думать, и Фёдор, привыкший сохранять ясность ума абсолютно всегда, возможно, признал в своей голове, что Дазай охуенен во всем, что касается секса, но вслух... Нет, гордость не позволит ему сказать, сформулировав это так. Он лучше намекнет. А Дазаю, собственно, не нужно слышать об этом от Достоевского. Он еле сдерживает самодовольную улыбку, когда его губы опускаются до основания члена, а из Фёдора вырывается очередной стон. Они не громкие, но они настоящие, и это ласкает слух Дазая, которому уже давно тесно в своих джинсах. Его узловатые пальцы как раз сжимают бедро Фёдора, и он ощущает эту дрожь в его коленях, когда тот внезапно говорит: — Осаму... Блять. От одного только имени, произнесенного таким голосом, кишки Дазая делают двойное сальто назад, но он отстраняется, внимательно слушая. — Имей совесть. — Смешная шутка, Федь. Но что-то не так? — Если ты продолжишь, я кончу. — В этом и смысл минета, пай-мальчик. — Дазай всё ещё пытается найти отговорку. — Ну нет, так не пойдет. В следующее мгновение Дазай оказывается на месте Достоевского, с него стягивают футболку, и... Осаму зажмуривается от волнения перед тем, что произойдет дальше, но когда он получает довольно мягкий поцелуй холодных губ в шею, он расслабляется. — Я хочу стянуть эти дурацкие бинты, они мешают мне мучить тебя. — Федь, мы точно сексом заниматься собрались? — отвечает Дазай и тянется за ножницами на тумбочке, разрезая узелок бинтов на шее. Он просто решает позволить вещам происходить так, как получится, потому что ему.. Ну, ему вообще-то действительно интересно. — И с торса тоже. — А ты не обнаглел? — Я старался не напоминать тебе о проигрыше, но ты вынуждаешь меня. — говорит Фёдор, одним точным движением разрезая бинты на теле шатена. Дазай вздрагивает, когда губы Достоевского касаются рубцов на его шее, с его уст срывается первый стон. Осаму никогда их не стеснялся, так что он звучит немного громче, чем Фёдор некоторое время назад. Достоевский ощущает непреодолимое желание пометить Осаму своими зубами так много, как он только сможет, оставить с десяток красных, или даже синих следов на нем, и ему совершенно ничего не мешает это сделать, потому что ему правда нравится мысль о том, что кто-то такой же гениальный как он сам, что Дазай, он... он его. Когда он втягивает в себя кожу на шее шатена, тот сильно выгибает спину, и его дыхание заметно сбивается. Всего пара мгновений и Дост-кун отпускает его, но у Дазая не проходят искры в глазах. — Блять. Аха... Пиздец. — Настолько плохо? — ухмыляется Фёдор. — Нет, наоборот. Ныряй обратно. — Мгм. — Фёдор делает всё то же, что делал когда-то Дазай, только Осаму по сравнению с ним гораздо чувствительнее из-за шрамов. Это заставляет шатена содрогаться, когда Фёдор идет от скул к его шее, затем к ключицам, опускается к соскам, и ещё ниже, ещё. Кажется, он не пропускает ни одного белого рубца на его торсе, и Дазай почти скулит, он чувствует как внизу мокнут его боксеры от предэякулята, потому что он никогда раньше не позволял никому даже дотронуться до его необычных эрогенных зон, не говоря уже о том, чтобы обращаться с ним так. И вот же странность, Дазай почти полностью теряет контроль, он физически ощущает, как его мысли запутываются в невероятные узлы, а после испаряются, не успевает он обработать это должным образом в своей голове, но единственное, чего он хочет, так это чтобы Фёдор не останавливался. Когда его губы касаются головки члена Дазая, шатен думает только о его руках и пальцах, и о том, где он хочет позволить им оказаться. Некоторое время он размышляет об этом, и это звучит определенно как плохая, очень плохая идея, но в его глазах не гаснет огонек азарта. Это чувство затмевает собой все остальные, когда Дазай мягко останавливает Фёдора и тянется рукой к тумбочке, доставая оттуда небольшую бутылочку со смазкой. Достоевский берет её в руки, и он совершенно не выглядит как человек, впервые занимающийся с кем-то сексом, когда разогревает жидкость на своих пальцах. В последнее мгновение перед тем как начать, он смотрит на Осаму, и тот, переставая мучить свою нижнюю губу зубами, говорит: — Одна просьба. — Какая же? — Удиви меня. — Звучит как вызов. — Это он и есть. — Не сомневаюсь. — говорит Фёдор, и когда кончик его пальца оказывается внутри, Дазай вздрагивает, но он готов к этому, так что он просто... пытается привыкнуть. — Это так странно. — Не нравится? — Не сказал бы, но думаю, мне было бы приятнее, если бы ты... — и Дазай обожает то, что ему не нужно договаривать, потому что Фёдор обхватывает второй рукой его член, а его палец входит уже полностью. Осаму становится гораздо приятнее, когда Достоевский, действуя просто интуитивно, то есть так, как действовал бы с самим собой, предлагает ему свои медленные, но довольно уверенные поглаживания от основания до головки. Фёдор чувствует, как Дазай твердеет под его пальцами, и его собственный член напрягается и дергается внизу, ему хочется прикоснуться и к себе тоже, но сейчас он сосредоточен на том, чтобы аккуратно ввести в Осаму еще один палец. Фёдор вспоминает, что он читал, и да, он правда думал над этим, основательно думал, потому что открыл ту статью в тот вечер у себя дома, и он помнит, что простата должна ощущаться как небольшой бугорок на внутренних мышцах, и, по идее, стоит ему немного согнуть пальцы вот так... Дазай никогда в жизни так не стонал. Вау. Его тело будто пронзило электрическим разрядом, но это в то же время кажется ему самым приятным из всего, что он ощущал за всю свою жизнь. Он слышит как Фёдор тихонько хмыкает, и Дазай, сдерживая стоны, спрашивает: — Ты чего? — Ты просил удивить тебя, но это ты меня удивляешь. Я не ожидал такой реакции. — Это на полном серьезе самое приятное, что со мной делали. Мххаа.. — Осаму сложно говорить, когда Достоевский разводит свои пальцы внутри него, а затем снова касается этой точки. — Да? Стоит попробовать. — Что? Ты сейчас серьезно, Федь? — Ну да. Почему это только ты так наслаждаешься? Я тоже хочу знать, каково это. — Ты тешишь моё эго, я так кончу. — В этом и смысл стимуляции простаты, Осаму. — говорит Фёдор, пародируя недавние слова Дазая — Тешу твоё эго? Какой ужас, этого я уж точно не хотел. — Тебе тоже может быть приятно. — Ты думаешь, ты готов? — Вполне. — Во всех смыслах? — Вообще нет, но в том, в котором это важно, да. Фёдор вынимает пальцы и снова поднимается выше, к губам Дазая, чтобы поцеловать его, их члены соприкасаются, и оба из-за этого издают тихое мычание прямо напротив друг друга. — Нам нужен презерватив? — и это нормальный, правильный вопрос, который, возможно, следовало задать немного раньше, и они оба это знают, поэтому Дазай отвечает спокойно. — Не думаю. Если бы со мной что-то было не так, я бы не позволил тебе отсосать мне тогда. А ты как хочешь..? — Это мой первый раз, и если я могу... — Тогда без него. — говорит Дазай, пока Фёдор выдавливает ещё немного смазки, растирая её на члене. Достоевский смотрит в темно-карие глаза Осаму, и темнота в них кажется ему невероятно знакомой, а Дазай вглядывается в фиолетовый блеск глаз Фёдора, думая, что никогда в жизни не был так восторженно удивлен такой редкостью, как цвет его глаз, да и такой, как Достоевский в целом. — Давай, пай-мальчик. — Дазай звучит нежно и даже ласково, и это удивительно не только потому что это Дазай, Фёдору правда кажется, что никто раньше не обращался так с ним. — Или слабо́? — Ты достал меня со своим слабо́, Осаму. Фёдор стискивает зубы, но в следующий же момент расслабляет челюсть, чтобы выразить восхищение уже давно всем привычным "о боже", а вот изо рта Осаму льются только совсем безбожные, грязные стоны. Достоевский медленно вошёл и замер так ненадолго, но он вошёл до конца, и Дазай чувствует себя заполненным. Что-то в его груди дрожит, но это приятно, и он, мягким движением притягивая Дост-куна к себе, даёт ему понять, что тот может двигаться дальше. И Фёдор понимает его без слов. Первые толчки ощущаются слишком приятными. Ему узко и горячо внутри Дазая, он кусает свои губы, опуская голову к шее шатена, вдыхает его запах, и шатен чувствует, как его чёрные волосы щекочут ему щёки. Дазай, никогда ранее не думавший, что позволит кому-то хотя бы на шаг приблизиться к себе в этом плане, теперь обхватывает Дост-куна ногами, притягивая поближе. Он заставляет его быть ближе, потому что когда ты встречаешь единственного человека на Земле, чьи прикосновения не вызывают у тебя отвращения, тактильный голод даёт о себе знать. Вдохи Фёдора быстрые и прерывистые, и его стоны достаточно тихие, почти неслышные, он сосредоточен, и Осаму знает, что в первый раз невероятно сильное возбуждение, вообще-то, очень трудно контролировать, но Достоевский справляется хорошо, его движения слажены. Дазай замечает как дрожат его голос и руки, которыми он упирается в подушку по бокам от головы шатена, и губы Осаму расползаются в ехидной ухмылке. Они ведут свою игру, правила которой даже не были озвучены, и Фёдору хочется получить балл, когда он немного меняет положение, чтобы целовать шею Дазая. Внезапно приятная судорога волной проходит по всему телу Осаму, от покрасневших ушей до белых кончиков пальцев, заставляя содрогаться, и тут очередь Фёдора ухмыляться. Фёдор чувствует в своей груди незнакомый ранее трепет и хладный огонь, который может дать ему только Осаму, оттого его движения такие одновременно и плавные, и чёткие, оттого он чувствует себя впервые в жизни не на возвышенном пьедестале, а за партией с равным себе, и это успокаивает его, пока он совершает равномерные, размеренные толчки, а внутри Дазая — обжигающий лёд, струящийся по венам от низа живота и ударяющий в голову, потому что только с этим человеком, с тем, кому он позволил контролировать любое касание самостоятельно, он может почувствовать это непривычно приятное тепло от прикосновений и желанную дрожь от страха показаться или даже по-настоящему стать уязвимым. — Блять... Осаму, ты даже в таком положении невероятно бесишь меня. — Это почему? — Дазай считает это за свою личную победу. — Теперь у меня четкое ощущение, что мы сливаемся в единое целое и.. хммммхаа... Я почти задет тем, что ты познал это раньше, чем я. — Поверь, это я познал вместе с тобой только что. Позволь мне... Они меняют положение, Дазай оказывается сверху, и действительно запыхавшийся и порядком уставший Фёдор надеется, что он отдохнет немного на спине, но у Осаму другие планы. Когда Дазай насаживается сверху на член Фёдора, во-первых, он наконец чувствует контроль, и он успел соскучиться по этому, а во-вторых, он не может отказать самому себе в желании немного поиздеваться. Осаму не позволяет Фёдору толкнуться глубже, а сам не садится до конца, и если поначалу это возбуждает, то немного погодя Дазай замечает тень негодования на лице Дост-куна. — Что-то не так, пай-мальчик? — Я ненавижу тебя, просто ненавижу. — говорит Фёдор, поворачивая лицо вбок, утыкаясь носом в подушку. — Ты всегда можешь попросить меня, если ты чего-то хочешь. — внутри Дазая порхают бабочки, когда он наконец слышит нечто похожее на скулеж от Фёдора. — Я хочу кончить, это невыносимо. — у Фёдора никогда не было проблем с выражением своих желаний. — Мало ли, что ты хочешь. Фёдор всегда думал, что действовать в своих интересах, вести переговоры и заключать выгодные самому себе сделки - нормально для каждого человека. Все мы эгоисты. И он был очень удивлен, когда кто-то впервые назвал его демоном. Демон-Фёдор. Со временем он понял, что далеко не каждый достаточно умен, чтобы действовать грамотно в своих интересах, и кличка прижилась, закрепилась за ним. Дазай казался ему больше принадлежащим "стороне света", хотя это совершенно неправильно - делить мир на чёрное и белое. Но когда он сказал это, Фёдор окончательно убедился, что демоны живут не только в нем. — Да ты конченый фетишист, Осаму. — Благодарю. — Дазай дразнит Фёдора уже так долго, что он сам начинает хотеть добавить глубины. — Футфетиш, так еще и кинк на мольбы? Сколько я еще о тебе не знаю? — Достоевский почти кусает подушку, чертов Дазай, с ним ведь никогда не будет по-нормальному? — Оооо, ты ещё многого не знаешь, Федь. — И почему я должен это удовлетворять? — Потому что я нравлюсь тебе? — Осаму строит из себя саму невинность. Фёдор фыркает, ухмыляясь и притягивает Дазая к себе. Его руки огибают его шею, пальцы сжимаются на рубцах, и Дазай уже позволил ему войти глубже, просто из-за позы, но Достоевский прислоняется сухими губами к его уху и очень тихо произносит: — Пожалуйста, Дазай-кун, дай нам обоим кончить. Воу. Это слишком, и Дазай может только прислушаться к этой просьбе, но им обоим нужно лишь несколько движений, когда их тела прижимаются друг к другу, чтобы Дазай кончил себе в руку, а Фёдор вытащил, и сперма стекла ему на живот. Осаму без сил упал на кровать рядом с Дост-куном и тут же накинул на себя одеяло, они оба пытались отдышаться ещё несколько минут. Рука Фёдора сплелась с рукой Дазая, и он подарил тому краткий поцелуй в щеку после. — Я первым пойду в душ. — Хорошо. — Фетишист. Бог точно накажет тебя за это. — У него был шанс некоторое время назад, но он выбрал умолять меня в конце. — Я вежливо попросил. Погоди-ка, ты назвал меня Богом? — А? Нет, тебе показалось.***
Дазай, уже одетый, лежит у себя на кровати и подкидывает подушку ногами, стараясь перевернуть её в воздухе и удержать после. Очередь Фёдора делать ход. — Твоё задуманное число... 790 115? — Фёдор делает последний глоток чая из кружки и расслабляется, сидя на кресле-груше. Он замерз, и Дазай дал ему плед. — Ага. А у тебя... 381 882? — Фёдор кивает — Ты зеваешь, пойдем спать? — Думал, ты не предложишь. Двигайся. Фёдор щёлкает выключателем и оставляет лишь лампу на комоде гореть тёплым жёлтым светом. Дазай позволяет Фёдору приобнять его одной рукой, как вдруг видит, что Федя достал из сумки у кровати книжку. — Это молитвенник?! — Да. — спокойно отвечает Фёдор, раскрывая книгу на нужной странице. — Серьёзно, Федь? Серьёзно? — Ммм, я чувствую духовную потребность прочесть молитву на сон грядущий. — Почему именно сейчас? Раньше мы засыпали в одной кровати, но ты не читал молитвы перед сном. — Раньше я так не грешил.