Верный | драбблы

Воздух отдавал кровью. Запах шёл из двух источников: во-первых, в бедре Голиафа торчал обломок металла. Голиаф теребил его когтями и косился на горизонт — надо было поймать точное время, чтобы вытащить. Слишком рано, и он рисковал истечь кровью, прежде чем взойдёт солнце. Слишком поздно, и он проведёт весь день с обломком, окаменевшим внутри бедра, после чего уже не сможет исцелиться. Но был и другой источник запаха крови. Рядом с Голиафом лежал Занатос — глаза полуприкрыты, кожа бледна, вся в поту. На лице не было боли. Губы кривились полуулыбкой; он тяжело дышал. Ниже шеи его экзоскелет был разбит, сталь врезалась в рёбра. — Давай я, — сказал он. Когти Голиафа пощёлкивали по обломку в бедре; он вздрагивал. — Теперь ты хочешь мне помочь? — низко пророкотал он. — После того, как сам же причинил мне это? — Мы причинили это друг другу. — Занатос слабым жестом указал на своё тело. — Ты причинил это нам обоим, — поправил Голиаф. Он бросил взгляд на горизонт; небо там постепенно светлело. Голос понизился до шёпота. — Лететь сможешь? Ответом был отрывистый смешок; он перешёл в кровавый хрип. — Не смешно, — сказал Голиаф. Он неуклюже шагнул вперёд, едва опираясь на раненую ногу. Здесь, рядом с Занатосом, запах крови бил сильнее, прямо в лёгкие, так густо, что у Голиафа сжалось горло. — У меня нет времени, чтобы найти тебе больницу. Занатос было закрыл глаза, но тут приоткрыл один и посмотрел Голиафу в лицо. — Ты меня ругаешь или извиняешься? — спросил он. — Вроде и то, и другое. В груди Голиафа завязался гнев, но он никак не выразил его. Только сжал руки в кулаки, вонзая когти в ладони. — Ты умрёшь, — констатировал он. Занатос, как мог, пожал плечами. — Ты боишься смерти, — словно напоминая ему, сказал Голиаф. — Не боюсь, — пробормотал Занатос. Но в его взгляде было иное: смирение, уязвимость, упрятанная под маску. Он шевельнул пальцами и кивнул на раненую ногу Голиафа. — Иди сюда. Голиаф хотел ответить, но язык что-то отяжелел. Он приблизился и с трудом опустился на лесную почву. Бой увёл их за много миль от цивилизации. Невдалеке солоно пахло море, а в воздухе чувствовался холодок — скоро снегопад. Трава захрустела под Голиафом, когда он сел — травинки наполовину заледенели. — Сними с меня перчатки, — сказал Занатос. Голос его был спокоен. Пальцы подрагивали. Голиаф стянул перчатки с его рук и положил их на траву, и Дэвид голыми руками крепко сжал обломок. Он держал его осторожно, не причиняя боли. — Зачем ты это делаешь? — спросил Голиаф. — Минуту назад ты пытался меня убить. С губ Занатоса сорвался влажный смешок. На подбородке у него была капля слюны с кровью, но вместо того, чтобы её вытереть, он твёрдо держал руки на обломке. Так что Голиаф вытер её за него. — Я не пытался тебя убить, — как ни в чём не бывало сказал Занатос. — Я никогда не пытался тебя убить. — Тогда что? — спросил Голиаф. Судорога сжала рёбра Занатоса под экзоскелетом, прервала его дыхание. Боль пронзила его и заставила тело напрячься струной — всё, кроме рук. Дэвид держал их совершенно неподвижно, чтобы не пошевелить обломок. — Занатос, — сказал Голиаф, тоном понуждая его говорить. Занатос прислонился головой к бедру Голиафа и смотрел в светлеющие небеса. — Если ты не пытался убить меня, то... Чернота ночи обратилась тёмной синевой. Она становилась светлее, светлее. Дэвид дышал теперь поверхностно и прерывисто; Голиаф чувствовал бедром прохладу его кожи, а глаза под тяжёлыми веками были полуприкрыты. Он не ответил — может, не мог, а может, было не нужно. Его голова покоилась на бедре Голиафа, словно бы так и надо – так, устав за день, мальчик льнёт к телу отца; но его руки сжимали обломок совсем иначе, заботливо, нежно, как медсестра ухаживает за больным, как отец заботится о своём ребёнке. Это было трудно описать: что это, что за чувство. А глаза Дэвида были прикованы к солнцу и не давали подсказки. Когда их коснулся первый солнечный луч, Дэвид вырвал обломок из бедра Голиафа, накрыл ладонью рану... ...и когда сумерки снова настали, двенадцать часов спустя, Голиаф проснулся исцелённым, полным сил, а Дэвида уже не было.