О поцелуях.

Кое-где мягкие подушечки пальцев ноют от боли — это жесткие струны постарались. Мозоли саднят, кисти уже давно раскраснелись от частых и методичных движений, но ему не хочется останавливаться. Наверное, он уже содрал весь дешёвый тёмно-фиолетовый лак, которым измазали его ногти Ольхина и Монина, сказав, что ему не хватало некого шарма. Зато теперь хватает с лихвой, не правда ли? Впрочем, не о том он сейчас думает. Юноша едва касается струн, наигрывая легкую мелодию. Такую, которую смог бы услышать только он сам и, пожалуй, деревья, обступившие лагерь. Бесшумно — по крайне мере он на это надеялся — выбравшись через окно из домика, юноша сбежал от внутренней суеты на безопасную лужайку. Раньше взрослые часто запугивали детей, в числе коих был и он сам. Говорили, что в лесу водились волки, чтобы они не забегали далеко и не терялись. Но много лет прошло с тех пор, теперь он стал таким же взрослым. Гордо именовался помощником вожатого. Хорошая всё-таки была идея. Жаль только, что некоторые дети не ставили его, девятнадцатилетнего, ни во что. Но это не страшно. Плед под ним все еще холодный. Конечно, в небе ни намека на солнце, да и земля уже успела остыть. Юноша играет какой-то перебор, почти не прислушиваясь. Так, для музыкального сопровождения. Звезды интереснее. Красивее. У него не было телескопа, да и вряд ли когда-нибудь появится, так что довольствуется он тем, что видно невооружённым глазом. А разглядеть можно действительно многое: Малая Медведица и Волопас поблескивают на севере и, пускай стеснительно прячутся за вершины сосен, заманчиво выглядывают из-за них. Слышится тихий шорох, с каждой секундой становящийся все громче. Кто-то идет к нему или идет мимо — не понять. Юноша заглушает струны ладонью и поднимается, прислушиваясь к звукам. Меж деревьев проглядывается силуэт, который постепенно все лучше освещается лунным светом. Он негромко вздыхает и откладывает гитару, локти в колени упирает, пальцы скрещивая перед собой. — Раневский, ты что здесь забыл? Раневский — родственник директора, поэтому часто проводит в лагере «Победа» — победа комаров над смертными — почти все лето, знает буквально каждый уголок и иногда позволяет себе больше, чем можно было бы. Помощник вожатого уже успел настрадаться с ним. Хотя он не может не признать того, что между тем успел и зауважать его. Небольшая разница в возрасте не играет для него особого значения, о ней он вспоминает разве что тогда, когда хочет подколоть другого. Раневский… Любопытный. Один из тех, кто умен не по годам. Впрочем, этот ум он показывает не всегда, Раневский спокойно дурачится и ребятничает, когда ситуация это позволяет. — Красиво играешь, Эдгар, — усмехается тот, игнорирую вопрос, и падает рядом. — Я тебя за ухо к вожатому отведу, — бурчит Эдгар и ложится обратно, руки на груди сложив. — Какой ты жестокий! — Раневский щурится довольно и устраивается поудобнее, ерзая и подминая плед случайно. — А ты непослушный. — Мне просто не спится. Эдгар глядит на Раневского и видит, как в глазах его отражаются звезды. И это завораживает. Кажется, будто бы Эдгар может рассмотреть каждое созвездие, опознать почти каждую звездочку в этих глазах. Где-то внутри он романтик, потому едва сдерживает восхищенный вдох, но это не то, что стоит показывать подопечному. Особенно хорошо заметен влажный блеск под глазами Раневского. Будто бы тот плакал совсем недавно. — Почему? — Не знаю, — он жмёт плечами, взгляд его тускнеет, а улыбка кажется более опечаленной. Наверное, Раневский врет. Но Эдгар не хочет давить на него и выпытывать — не маленький уже, почти семнадцать лет как-никак. — Иди сюда, — разводит руки он для объятий, что часто делал для ребят помладше, скучающим по дому. — Я тебя не съем, Эдь. Эдуард — Эдя — брови сводит недоуменно, но вскоре его лицо вновь озаряет улыбка. Он прижимается резко, но касается так легко и осторожно, словно боится. Только не понятно, чего именно: того, что Эдгар вдруг передумает, или того, что он так же внезапно исчезнет или даже развалится. — Больше не ходи сюда ночью, — гладит его неторопливо по плечу Эдгар и сам почему-то улыбается. Всё-таки никакой он не взрослый. — А иначе — за ухо и к вожатому? — бубнит он с наигранным недовольством, жмется крохотным комочком к нему. — А иначе буду с тобой как с маленьким обращаться. Галстучек поправлять, за ручку водить и на ночь запирать. В чулане останешься. Запомнил? — делает серьезный тон, хотя и сам в свои слова не верит. — Ты всех маленьких в чулан сажаешь на ночь? — Раневский смеется негромко. — Карабас-Барабас. — Ты будешь первым, несчастный Пьеро, — Эдгар взъерошивает его волосы и почти сразу приглаживает обратно. И без этого лохматый. — Раз первым, то ладно. Я согласен, — вскидывает он подбородок горделиво, едва не стукнувшись макушкой о его челюсть. — Вот и договорились, — он заставляет его опустить голову пониже, потому что непослушные волосы щекочут нос. Уже далеко за полночь: должно быть, они недавно встретили начало третьей недели второй смены. Всё-таки время летит слишком быстро. Кругом тихо. Слышно разве что сдавленное завывание ветра да шелест травинок, чужое дыхание и шорох от редких движений. Они лежат в обнимку недолго, как думается Эдгару. Но стоит ему прикрыть глаза — и лучи уже разгоняют холодную синеву ночи еще совсем мягко, почти незаметно. Солнце всегда быстро справляется, а вернуться нужно до рассвета, потому что иначе пропажу точно заметят. Он хочет подняться, бормочет Эдуарду что-то о том, что пора вставать, а в ответ получает только невнятные звуки и еще более крепкие объятия. Уснувший Раневский совершенно не желает просыпаться и куда-либо идти. — Эдя, Эдь, — Эдгар пытается его растолкать, но тот лишь мычит в ответ. — Поднимайся. — Только за поцелуй прек-красной Мальвины, — он утыкается носом ему в бок и едва выговаривает слова сонно. — Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим ко-ро-лем. — Размечтался… Где я тебе Мальвину найду? — фырчит он тихо, улыбнувшись слабо, затем щипает его за бок, заставляя того вздрогнуть от неожиданности. — Вставай или оставлю тебя на съедение волкам. — Я их сам съем, — Раневский недовольно поглядывает на него, но поднимается, волосы спутанные зачесывая. — Расскажу детям, что ты в чулане малышню держишь и пытаешь щипками. — Они тебе не поверят, — Эдгар заводит гитару на ремешке за спину и собирает плед в аккуратный квадратик, когда оба поднялись с него. — Они видят в тебе какое-то божество, — цокает Эдуард, но явно не всерьёз. — Я и есть божество, — он издает надменный смешок, нарочно переигрывая. — Ты на втором месте. Заведя руки за спину, Раневский удаляется с лужайки. Вскоре Эдгар догоняет его и идет уже наравне, замедлив привычный шаг. Нужно проследить за тем, чтобы Раневский благополучно вернулся обратно. — А кто на первом-то? — улыбается Эдгар едва, когда довел того до знакомого окошка. — Я, — шепчет он и, клюнув в щеку на прощание, почти бесшумно влезает в домик. Эдгар, должно быть, напоминает жирного вареного рака с плакатов.