I
Первый день лета встретил Бориса мутно: прохладный ветер, небо неясное, тусклое, сплошь затянутое перистыми облаками — это название он помнил еще со времен школы. «Были ж еще какие-то... Дождевые точно. А другие как?..» С работой тоже получилось мутно. Тетя Надя давно звала посмотреть барахлящий телевизор, Борис все откладывал, потому что знал — не только в телевизоре дело. Правда, стоило только появиться на участке, как выяснилось, что перегорели лампочки в гостиной, сломались розетки на кухне, сдохло радио, три дня как засорился насос у шланга, а бедная тетя Надя поливала дюжину грядок из здоровенной жестяной лейки, а все потому что стеснялась сознаваться, какой у нее случился «бардак». Борис, конечно, все починил, лампочки поменял, насос прочистил, сам же опробовал шланг, прошелся с ним под восторженные охи-вздохи тети Нади и про телевизор не забыл, поменял батарейки в пульте. Провозился часа четыре, не меньше, а получил, смешно сказать, три сотни и пригоршню «Египетских ночей» в карман, ну не брать же со старухи больше? Ей на ее грошовую пенсию жить, кошек бездомных подкармливать. И вот с одной стороны, Борис испытывал чувство удовлетворения, как-никак, он помог, составил тете Наде компанию, послушал про диабет, про лихую молодость, про роман с чудом залетевшим сюда итальянцем, про очередной мыльный сериал о красавице из трущоб и влюбившегося в нее миллиардера; а с другой стороны, глупо все до жути. Надо бы чаще подряжаться на вышки или станции, а не халтурой перебиваться, но в последнее время категорически не хотелось лезть во что-то серьезное, нет, не то чтобы лень, ведь он же работал, просто хотелось поближе к земле, к людям, что в общем-то ему не свойственно. Чтобы три лишние сотни не жгли руку и не отвлекали, Борис сразу от тети Нади отправился в любимый пивной ларек, располагавшийся аккурат на въезде в город. Можно было бы зайти в нормальную пивную, расположиться с комфортом, сидя, но Борису нравилось стоять у высокого одноногого столика и не спеша вертеть головой. Направо посмотришь — вот тебе главная площадь с аллеей памяти, налево и вверх — вот тебе кремль с колокольней и собором, прямо посмотришь — вот тебе крупная надпись «ВОЛОКОЛАМСК», да, кривенькая и местами уже не слишком чистая, но в окружении травы и одуванчиков — очень даже жизнеутверждающе... Борис опрокинул в себя остатки пивной пены и протянул в окошко ларька пластиковый стакан: — Друг, повтори. Еще немаловажный и обидный момент: после тети Нади самому нестерпимо хотелось поговорить, но не бесконечным монологом, а так, с толком, с расстановкой и осознанием, что тебя и выслушали, и услышали. «Тоска. Как у Чехова». После второго стакана небо прояснилось, как и воспоминания из школьной программы. «Слоистые! И еще какие-то ж... Что-то с горками или кучками». Борис задумчиво почесал бороду и огляделся. Поблизости не мелькало никого сколько-нибудь знакомого или интересного, чтобы позвать присоединиться, а приставать с разговорами к тому же продавцу казалось неуместным. Борис как никто понимал, что вот такие болтуны на работе ужасно раздражают, и нет, это ни в коем случае не камень в огород тети Нади, в конце концов, ей взаправду не с кем поговорить в силу возраста. Борис считал себя не настолько отчаявшимся, так-то у него имелись друзья, ну... По крайней мере, хорошие знакомые, с которыми он чудесно выпивал и ходил иногда на рыбалку, просто сейчас все они или в отъезде с женами и детьми по случаю каникул, или в запое. Борис шумно втянул пену с третьего стакана и покосился наверх. «Не. Забыл. Алиса головастая, она бы вспомнила», — стало чуть тоскливее. Обыкновенно как раз в начале июня Вера подписывала какие-то бумаги, Алиса заканчивала учебу пораньше и приезжала к Борису на целый месяц. Сейчас из-за ОГЭ их привычный распорядок сместился аж на три недели, а то и больше. «Пока результаты придут, пока аттестаты отдадут, — прокручивал в голове Борис не раз услышанные от Алисы объяснения. — Русский сдала, сегодня — биология... — проверил телефон, экран мигнул, показывая время — половина двенадцатого, — Осталась математика шестого. И химия восьмого. Молодец. Она у меня молодец». Борис открыл их вчерашнюю переписку в «Вотсапе», бегло перечитал все, что Алиса ему рассказала про консультации, последнюю встречу с репетитором. В конце она скинула смешную картинку, смысл которой сам Борис до сих пор так и не понял, ближе к полуночи наговорила голосовое сообщение сонным голосом, что уже собирается спать, положила учебники под подушку, в правый ботинок — пятирублевую монету, а в левый — сторублевую купюру, ну, чтобы наверняка. Голос Алисы успокаивал и то, что она ему все описывала в деталях, сам Борис голосовыми сообщениями не пользовался, печатал по старинке, изредка ставил в конце предложения закрывающую скобку, и то после каждого такого проявления чрезмерной эмоциональности чувствовал себя максимально старым. Сегодня утром он решил уже не приставать к Алисе и дождаться первых вестей от нее, в крайнем случае — от Веры, та охотно делилась успехами их дочки, но параллельно задавала вопросы о благополучии Бориса, его самочувствии, а это... было лишним, хотя бы потому что он прекрасно видел, что слегка запустил себя, и пиво в одиночестве до полудня — прямое тому доказательство. «Так что, может, оно и хорошо, что я пока один. Алиса не волнуется, я отдыхаю. Да. Я отдыхаю... А она у меня все равно молодец». Ужасно захотелось с кем-то поделиться своей гордостью, то ли пиво так скоро дало в голову, то ли в действительности общения не хватало. Украдкой высунувшееся из-за сетки облаков солнце бережно погладило давно небритый затылок и необсохшую спину. Да, однозначно, если раньше одиночество ему подолгу не мешало, то теперь, когда вовсю наступило лето, и вокруг царила «всякая жизнь», одному стало скучновато. — Повторить? — натянуто-услужливо спросил продавец, оторвав от судоку не в меру пожилой для его возраста взгляд, так-то он едва ли был старше Бориса на год или на два, в общем, не больше сорока пяти. Но то ли тень так падала, то ли солнце порядком пригрело, но в мутно-зеленой радужке глаз читалась благонадежность, смешанная с молчаливой задумчивостью. Будь в Борисе не четыре стакана пива, а, предположим, пять или шесть, может, он бы что-нибудь ему и разболтал умеренно личного, про умницу-Алису, про забавную тетю Надю, про отвратительные китайские розетки, разваливающиеся от одного касания, но уж больно мешало окошко ларька и сама позиция покупатель-продавец, заранее неравноправная, а потому неинтересная. Да и муть в радужке тоже смущала, может, и не скрывалось за ней никаких благородных качеств, а так, лишь набыченная зачерствелость, отточенная с годами. — Не, не, спасибо, друг, — все так же вежливо ответил Борис и протянул заранее расправленные три сотни. После пивного ларька его курс выстроился нелепым зигзагом, и не потому что пиво так ударило в голову, свою меру он знал, а потому что хотелось хотя бы прогуляться: зайти в «Фикс-Прайс» за ведром и поддоном, ничего путного не найти, но присмотреть забавную чашку для Алисы; спуститься в подвальный этаж в табачный отдел, там купить пачку красных «Мальборо» и выслушать от продавщицы короткую проповедь о том, что «хорошим мужикам пить нельзя, а надо жениться», видимо, все время; обогнуть здание банка, прежде, чем войти, чтобы пройти по красивой зеленой аллее, снять наличку с карты, убедиться, что жить еще есть на что. Нет, будь он женат на Вере, этого бы точно не хватало для ощущения стабильности, или приедь сейчас Алиса, тоже хватало бы впритык на всякие прогулки, шоппинг, баловство, но для себя стараться казалось как-то странно, а так, когда за репетиторов заплачено, карманные переведены и отложены впрок по случаю окончания девятого класса, чего бы и не расслабиться... Да и много ли надо Борису? Дом есть, одежда, еда, выпить, покурить, машина... «Точно». Ходить в магазин запчастей считалось любимым развлечением и чуть ли не единственным способом самостоятельно без алкоголя поднять себе настроение на протяжении многих лет. Да, в Москве был богаче выбор как самих магазинов, так и способов заполучить необходимую деталь: заказать в Интернете, подобрать в автомастерской, в крайнем случае, если задушила жаба, спросить на рынке что-нибудь б/у-шное, — но здесь поиск превращался в медитативное перетряхивание коробок, банок, выцветших ящиков, — и все под мерное урчание простенького шансона, настолько предсказуемого, что и трезвому Борису часто мерещилось, что он вполне мог такое же сочинить. И что особенно удобно, запчасти лучше искать одному, не отвлекаясь на лишние разговоры или чужие хотелки, потому что даже у терпеливой Веры рано или поздно дергался глаз, а Алиса норовила присесть на корточки в углу и вздремнуть. Борис позагибал пальцы на то, что ему могло понадобиться: пыльник для амортизатора, сальник для радиатора, прокладка для слива, лучше две, — но не испытал и толики того предвкушения, что чувствовал обыкновенно. А если не найдет? Обозлится? Или наслушается шансона — раскиснет, оно ему надо? Растерянно охлопав карманы, Борис сунул чуть растаявшую «Египетскую ночь» за щеку, поморщился от липкой сладости и, достав из другого кармана свежекупленную пачку, закурил. День вновь помутнел. Работать, даже слегка выпившим, Борис не любил, да его, в общем-то, сегодня никто, кроме тети Нади, и не ждал. «Домой идти? И чего? Валяться? Последнее дело». Отчего-то именно безделье по будням воспринималось Борисом как пропащая жизнь, при том, что и график у него часто строился таким образом, что суббота и воскресенье оказывались забиты, а условные среда или четверг пустовали, но он всегда находил себе занятие. «Расслабился. Поплыл. К Касыму схожу, может, ему чем помочь надо». Касым держал заправку на пригорке недалеко от кремля, Борис любил заправляться именно у него из-за порядка и вполне годного кофе из автомата. Еще Касым нравился трудолюбием, он и его жена все время что-то делали, всегда учтиво здоровались и перекидывались с водителями двумя-тремя ненавязчивыми фразами. Как виделось Борису, не пустыми, а вполне осмысленными. Однажды он уже вызывался им помочь: за скромную плату смастерил тридцать штук деревянных подносов для свежей выпечки, на витринах они смотрелись достойно, ничем не хуже, чем в столичных кафе. А главное, что дерево для подносов добыл сам Касым, выкорчевал из местного болота, привез на пикапе, гордый находкой. Они с Борисом взялись считать кольца, но в итоге сошлись просто на том, что оно древнее и, наверное, слегка мумифицированное. «Славный он мужик. Вот с ним бы я выпил. Жалко, что не пьет. Хотя, может, оно и правильно, — проходя мимо пивного ларька, отвернулся, скромно растер напряженную шею. — И мне б не стоило. Ну... Не утром. Не, зря-зря. Алиса бы ругалась. И правильно. Потому что нечего». В надежде как-то зажевать воспоминания о проявленной слабости с усилием пропихнул в себя вторую конфету. Во рту сделалось вязко, в сочетании с табаком и вовсе противно. Еще раз пролистал переписку с Алисой и ускорил шаг. Народу на улице — почти никого, оно и понятно, все трудились или тщательно делали вид. Взбираясь на крутой пригорок, Борис встретил женщину с двумя дошколятами и пожилую даму с потаскушкой на скрипучих колесиках, следом за ней брела вздутая то ли от старости, то ли от сытости мелкая собачонка с кривыми лапами, она смешно цокала когтями и сметала хвостом с асфальта придорожную пыль. «Ишь, сама идет. Не тявкает, на проезжую часть не лезет. Толковая». Идея самому завести пса, непременно здорового, слюнявого, с доброй мордой, посещала Бориса в последние полгода все чаще. Чтобы он встречал в прихожей, приносил тапки, как Бим, гулял по лесу, составлял компанию. Порода не имела значения, главное — размер и ощущение присутствия кого-то живого и заведомо дружелюбного в доме. Удерживали две вещи: первая — ответственность, вторая — вероятность, что его заподозрят в одиночестве Алиса или Вера. Заведи он питомца, кто их знает, решили ли бы, что он бесповоротно погряз в унынии. Борис остановился на вершине пригорка, потянулся, взирая на город сверху вниз. С такого ракурса Волоколамск напоминал вытянутый бугристый ковш, центр полностью скрылся в низине, а по краям топорщились крестами церкви или кривились фасадами частные дома. «Не, так-то оно красиво. Но жить, небось, неудобно. Да и тоска. Чехова, что ль, перечитать?» — Борис почти укрепился в своем решении, как вдруг заметил у ворот кремля странного тонконогого парня, крутящегося возле доски с объявлениями. «Залетный воробей. Сразу ясно», — усмехнулся себе под нос, не торопясь рассматривая того с ног до головы. Парень стоял к нему спиной, но и так с одного взгляда можно понять, что он — приезжий: разношенные кеды, джинсы по фигуре, пестрая рубашечка, рюкзак и модные — «как его?» — мелированные волосы до плеч. «Школьник? Не, они учатся. Студент? Вроде, тоже. Значит, прогульщик или бездельник. Турист. Чего-то рано. И посреди недели. Дурак какой-то». Но парень уже развеселил нелепым мельтешением и явным непониманием, куда ему деваться, а потому Борис, приосанившись, окликнул его: — Эй! Пацан! Закрыто. У нас по четвергам Бог не принимает! Отчасти шутка вышла натянутой, да, внутри кремля были соборы, они воспринимались скорее как музеи, но сострить хотелось. — Ой. Да? Парень обернулся и оказался не очень-то парнем... На Бориса уставился мужчина лет сорока с внимательным, чуть испуганным лицом. Помнилось, Вера таких называла «мужчинками», не в обиду, а для краткой характеристики, в нее входили: мелкие черты, опрятность, робость, иногда интеллигентность. — Правда? Слушайте, а я по сайту смотрел, у них, вроде, выходные вторник-воскресенье... — Ну да, — протянул Борис. — Выходные. А по четвергам они прям закрыты. Вообще. Сделалось неловко и за шутку, и за тон свысока, следовало бы извиниться, чего Борис не любил, не умел, но, к счастью, его опередили: — Спасибо, что сказали. А я хожу-смотрю, ничего не понимаю. Матвей. — Борис, — охотно и с облегчением ответил на рукопожатие. — Можно на ты. Ладонь Матвея ощутилась приятно прохладной, слегка шершавой. «Хватка крепкая. Тощий, а не совсем задохлик. Неплохо». — Ты. Хорошо, — улыбнулся широко, но одними губами. — Слушай, Борис, ты здесь живешь? Не подскажешь, куда мне можно еще здесь сходить? Я просто думал, удачно. Похожу по кремлю три-четыре часа, а теперь... Чего делать, не знаю. — Сходить?.. — Борис почесал бороду. — Домик Ильича. Ну, тут как бы спорят, он всамделишнего Ильича или нет, но домик есть. Монастырь есть мужской, но до него далековато, да и... Чего ты там не видел? Церквей много... Усадьба Осташево красивая, но до нее тоже трюхать... И ты б от ворот отошел, пока на тебя кирпич не упал. Матвей доверчиво отскочил, снова улыбнулся, благодарно кивнул. Борису он нравился все больше и больше: — Ты вообще насколько сюда? — протягивая пачку. — Ой, спасибо. Честно, не знаю. Я так-то к знакомому приехал. Давно не виделись. А его дома нет. И на телефон он не отвечает. — Хорош знакомый. — Ну... Давно не виделись, — как бы извиняясь пожал плечами Матвей и крепко затянулся. — Не знаю, может, случилось что. — Ты сам откуда? Из Москвы? — Да, но я там... Работаю. Ну, в крайнем случае, метнусь обратно. Борис с состраданием нахмурился: — Паршивый случай. Пять часов из жизни долой. Они молча выпустили по клубу дыма в сизое небо, глядя на запертые ворота, Матвей качнулся на мысках разношенных кед туда-сюда. «Немудрено, что я его с пацаном перепутал, — как бы оправдываясь перед самим собой, подумал Борис. — И волосы эти... Непонятные». — У вас тут красиво, — вновь подал голос Матвей. — Ну так. Почти девятьсот лет. — Ого. Я не знал. — Ты если по городу погуляешь, волей-неволей узнаешь, тебе об этом везде напомнят, — увидев очередную улыбку, убедился, что перед ним — благодарный слушатель. — Хочешь, могу показать чего тут и как? Порыв был совершенно искренним и ни к чему не обязывающим, Борису редко удавалось пересечься с симпатичным незнакомцем и так, чтобы тот симпатичным показался сразу. Подобное случалось в далекой молодости, когда в дворовой компании появлялся кто-нибудь свежий с пачкой «Беломора», или в вагоне поезда, когда ехать долго, с соседом по купе вы никогда и ни за что не встретитесь, а значит можно преспокойно излить друг другу душу до донышка. Если бы Матвей отказался, Борис бы не сильно огорчился, вернулся к прежнему маршруту, навестил бы таки Касыма, удостоверился, что помощь тому не нужна, вернулся бы домой к дивану и Чехову. — Ой, показать? — выпуская дым на сторону, чтобы не попасть Борису в лицо. — Если тебе не сложно. То здорово. Ты меня прям выручишь. Ты скажи, если как-то отблагодарить. — Ха, скажешь тоже. Благодарить. Пошли. — Да-да. Секунду, — сказав так, затушил сигарету и торопливо отбежал к мусорному баку, чтобы выкинуть ее. Борис одобрительно хмыкнул — Матвей ему понравился.II
Они не заморачивались с планом прогулки, обошли кремль по периметру. Борис показал Матвею спуск через низкую арку, ее любила Алиса и регулярно в ней фотографировалась, изображая Халка, а потом скакала по крутой лестнице, демонстративно задирая ноги и раскачиваясь на перилах. Матвей все с любопытством рассматривал и слушал те обрывки из экскурсий, что Борис запомнил: — Никольский собор, это тот, что красный, он в честь Крымской войны. Белый... Сейчас... Воскресенский! Он пятнадцатого века. Колокольня в пять ярусов, да... Почти сто лет строили. Ну, как обычно, да. Осторожно, тут тоже кирпичи падают. Ну, их отковыривают на память. Матвей с опаской вжал голову в плечи, а когда они проходили под аркой, обернулся на кремль, опять привстал на мыски. Не то чтобы ему недоставало роста, он и в плоских кедах смотрелся выше Бориса на пять или семь сантиметров. «Пуганый. Но нормальный, вроде. Вот только волосы... На кой ему такие длинные? Ушей не видно». — У вас тут много народу живет? — спросил Матвей, когда они спустились. — Двадцать тысяч. Раньше больше было. — Уезжают? — И это тоже. Мрут. Пьют. Ну, наоборот. — Ты всегда тут жил? — Не. Так я из Ростова, — Бориса приятно удивил вопрос про себя. — Того, что не Великий. Потом в Москву. Потом сюда. Ты сам-то откуда будешь? Матвей стушеванно потрепал волосы: — Будешь смеяться. Так… ниоткуда. Но родился под Питером. — Да ты столичный финт? — Ой, не. Скорее босяк, знаешь, как у Горького. Борис удовлетворенно вскинул брови и молча предложил снова закурить. Горького он любил, читал в подростковом возрасте взахлеб, насколько позволяло тогда терпение. Теперь, конечно, многое ему сделалось ясно и оттого неприятно в образах романтичных бродяг, но описания образов по-прежнему радовали глаз. «Не, нормальный он. Мужчинка. Интеллигентный, читающий». Дальше Борис провел Матвея примерно так же, как недавно бродил в одиночку, минуя пивной ларек и «Фикс-Прайс» с табачным отделом. На аллее славы читали надписи, разглядывали памятники, у центрального банка смотрели на надпись «ВОЛОКОЛАМСК» и обсуждали местный вокзал, что так-то тоже считался достопримечательностью. Матвей не отвлекался на телефон, не пытался все сфотографировать, послушно поворачивался туда, куда ему указывал Борис. Улыбался на шутки. Шутил в ответ коротко и скромно, но забавно. Каждый раз, когда они останавливались, убирал руки за спину, иногда сам себя одергивал, но Борис жест успел приметить, и то, что Матвей иногда брал сигарету большим и указательным пальцами, играючи, перекладывал, зажимал между указательным и средним. «Ага. Не, ну так многие умеют, но все равно». Борис давно переучился курить как «мирские», чтобы не привлекать внимания и не портить впечатления. Дорогой Матвей рассказывал, где побывал, судя по его историям, он объездил едва ли не всю Россию, выезжал в Финляндию, Польшу, Грузию. Все по работе или по знакомствам. — Но тут не был ни разу. Это всегда так... Занятно. Быть чужаком. Страшновато, но поэтично. От выкуренных сигарет его достаточно высокий голос слегка охрип, звучал успокаивающе-шелестяще, так что скоро Борис полностью расслабился и перестал обращать внимание на волосы, мыски и «ой». «Поэтично — занятное слово. Хорошо сказал. Да и вообще как-то хорошо». Борис не заметил, как они обогнули весь центр и вернулись обратно к банку. Матвей бодро подтянул лямки рюкзака и с мальчишеской любознательностью уставился на Бориса, мол, куда дальше? — Ты... — почесав бороду. — Есть хочешь? Тут есть одно… с неплохими шашлыками и всяким там. Будешь? — Давай, — с готовностью кивнул Матвей. Качнулся на мысках. Туда-сюда. Борис не удержался, похлопал его по плечу в одобрительном смысле, уж больно удачно он на него свалился и больно добросовестно справлялся с той задачей, что Борис на него возложил — слушал, впопад отвечал, не перебивал. В честь столь удачного знакомства захотелось отвести Матвея в ресторан с выпивкой, открытой верандой, музыкой, благо, и часы показывали четыре, что вроде как располагало. Борис любил местечко с незамысловатым названием «Ступенька», там обыкновенно включали приглушенный джазец, публика собиралась... не сказать, что достойная, но официанты следили, чтобы посетители не упивались до свинячьего состояния. Борис полагал, что меру надо знать, чтобы другим вечер не портить. «А то это ж, как у медведя Салтыкова... Лишь бы ты, мужчинка, непьющим не оказался». Они уселись под выгоревший зеленый тент, обкрученный искусственным, тоже порядком выгоревшим, виноградом. Матвей бережно поставил рядом с собой рюкзак, Борис отметил, насколько плотно тот был набит вещами. «Не на один день, — отвлекся на позу Матвея — широко расставленные ноги, руки опущены вниз. — Ха. Да неужели?» Пухлощекий мальчишка с недавно появившейся щетиной принес им меню. — Ты говорил, тут хороший шашлык? — Все мясо хорошее, — перелистывая картонные страницы в файликах, заверил Борис, а сам продолжил наблюдать. — Пиво домашнее. Настойка своя. Ты как? — Ой, я в приятной компании завсегда за, — улыбка. — Тогда мне баранину с перловкой, салат и... Я сто лет не ел чебуреки. — Тогда попрошу настойку с закусью сразу принести. «Нормальный. С аппетитом. Странно, что тощий такой. Хотя... Алиса что-то такое говорила про быстрый обмен веществ и вот это вот, — как бы опомнившись, проверил телефон. — Наверное, устала. Ничего. Пусть отдохнет. Если б что случилось, Вера б сказала». Матвей так же отвлекся, попытался кому-то дозвониться, отвернувшись в сторону улицы, где изредка с лихачьим визгом шин и грохотом капотов проносились машины. Он, поставив ладонь козырьком, смотрел куда-то вдаль, смешно щурился и сдувал летевшие в рот собственные пряди. — Молчит? — спросил Борис, когда Матвей отнял телефон от уха. — Лучше: выключен или вне сети, — неловко рассмеялся. — Глупость такая. Нет, я так-то отлично провел день. Прошелся. С тобой познакомился. Им как раз принесли брусничную настойку в смешном около-советском графинчике, отлично сочетающимся с такими же броскими фужерами, так что слова Матвея плавно перетекли в тост. День Бориса окончательно развиднелся, стало спокойно и уютно, захотелось расслабиться, откинуться на спинку скамьи, якобы из цельного куска дерева, порадоваться успешной находке-встрече у кремля и перестать себя винить за одинокое пьянство. — Ну, если чего. Ты в следующий раз ко мне приезжай. Я всегда абонент и в сети. Матвей сперва удивился, а потом весело замахал руками: — Ой, я с радостью. Когда подали горячее, они неплохо выпили и уже окончательно друг другу понравились, Борис считал, что взаимно. Разве что его беспокоила единственная деталь. Матвей придвинул тарелку с перловкой и мясом и, склонившись над ней, взял из всех лежавших приборов именно ложку. «Ага», — довольный своей догадливостью, смекнул Борис и придвинулся чуть ближе, чтобы их точно никто не услышал. Хотя... Кому до них какое дело? — Давно откинулся? Борис специально поставил вопрос сразу вот так ребром, им руководила настойка, утреннее пиво и просто игривое настроение. Эффекта он добился нужного: Матвей чуть не подавился. Испуганно моргнул, покосился направо, налево. Борис расхохотался: — Да не бойся. Я б не спросил. Если б не сам... — А. Ой. Давно. Лет восемнадцать как, — Матвей нервно откашлялся. — А... А что так заметно, да? Борис принялся загибать пальцы: — Руки за спиной держишь. Не материшься. Куришь, как надо. Да и сидишь. Не, мелочь, но все равно. И вот. Ложка. — А. А... Ой, — Матвей рассмеялся, хлопнув себя по лбу. — Это потому что я выпил. Мне ей удобно... По привычке. Ладно, ты меня раскусил. А я на тебя и не подумал бы. Ты тоже?.. давно? — Двадцать. — Ой, так мы почти одновременно... — Матвей неуклюже потянулся за вилкой. Борис выложил на стол наполовину початую пачку «Мальборо». Еще одна причина, почему ему нравилась «Ступенька» — в ней до сих пор разрешалось курить. — Тебя за что? Матвей криво ухмыльнулся, оголив белые мелкие клыки: — За глупость. За сто пятьдесят восьмую, — скромно повел плечами. — А... Тебя? Борис догадывался, что такой вопрос возникнуть должен, почти обязан, но все равно внутренне напрягся: — Сто девятая. Это — не то, чем он гордился, не то, что разрешал обсуждать даже якобы близким знакомым. Знала Вера, знала и Алиса, потому что Борис не видел смысла скрывать от родных такие подробности прошлого. А остальным к чему подробности? Но глупо отрицать, его бы боялись. Не то, чтобы Борис стыдился тюремного прошлого, в каком-то смысле он благодарил судьбу за полученный опыт, но арестантские порядки не превозносил и не романтизировал. У него в достатке водилось знакомых вечных бывших-не-бывших заключенных, с гордостью носивших наколки и при любой возможности спешивших вернуться на нары. Таких Борис недолюбливал, жалел отчасти, но обходил стороной. Матвей побарабанил по столу, почесал до красноты кончик острого носа, указал на графин: — Нальешь? Без наливки как-то грустно про такое болтать. Ты не против? — Совсем нет, — Борис наполнил фужеры до краев и поджег сразу две сигареты. — Мерси, — Матвей торопливо выпил и подцепил веточку квелой петрушки, наверное, лежавшую на баранине для красоты. — Черт, судьбоносно как. Со мной давно такого... Ну, чтобы встретить человека с прошлым... Хотя я смотрю, у тебя глаза правильные. Или я уже пьян. Я так-то легко пьянею. Нужно рассказывать, да? — Если хочешь, — Борис, не найдя пепельницу, постучал сигаретой о край тарелки с шашлыком. Матвей качнулся на лавке, шмыгнул носом, вернулся обратно к столу, затараторил, словно давно мечтал высказаться: — Повторюсь, по глупости. Да и не интересно. С родителями часто переезжали, жили нормально. Прям хорошо. Никакими заслугами не выделялся, а понравиться местным крутым мальчишкам хотелось. Вот и начал подворовывать. По магазинам, рынкам. Мелочь, адреналин бил в голову, но вроде как уважали. В конце школы повадились по домам лазать вчетвером. Опять же. Дурость. Ни подготовки, ни стратегии. Детский пафос, что мы смогли. И распальцовки. В одной из квартир нас и приняли. Долго мурыжили. Так что к началу суда троим из нас исполнилось восемнадцать. В том числе и мне. А там вторжение, сговор, групповое преступление. Дали шестерку общего режима. Я сначала подумал, что это неплохо. Кто б мне объяснил, что на общем порядки строят беспредельщики и блатные, — Матвей аккуратно приподнял волосы у левой щеки, оголив длинный старый шрам от ножа, идущий от подбородка до самого виска, так же аккуратно поправил прическу. — В общем, я впечатлился. Отмотал от звонка до звонка, и все. Я очень впечатлился, зато с плохими компаниями как отрезало. Борис понимающе качнулся всем торсом, нахмурил брови: — А вот... — кивнул еще на волосы. — А? А. Ой. Поседел я тоже там. Ты не думай, — встрепенулся Матвей. — Но мне завидуют молодые ребята на работе. Якобы у них так покраситься не получается. Ну, а ты? Если не секрет. Просто я под этим делом разоткровенничаться могу надолго, ты меня не заткнешь. Борис неуютно поерзал на скамье, поскоблил короткими ногтями шею. Ему сделалось тесно. Слова, и так-то обыкновенно плохо встававшие в предложения, разметались по пыльной улице под противно взвизгивающими колесами. — Отца зашиб. Он пьяный был. На мать полез. Я не рассчитал. Дали два года, — посмотрел на Матвея исподлобья. Тот глядел на Бориса внимательно, неотрывно, серьезно, но, казалось, ни капли не испуганно и без осуждения. Ничего не ответил. Молча разлил им остатки наливки. «Славный мужик. Понятливый». Борис по привычке чуть не хлопнул фужером по столу. «Не люблю я эту тонконогую хрень. Стопки удобнее». — По-хорошему статья-то не уважаемая. Но местные засиженные рассудили, что мой случай — особый, раз я защищал мать. В общем, меня оставили в мужиках. Работал при цехе. Выучился чутка на электрика. Как вышел, переехал. Женился. Завел дочку. Вот и вот. — Ой, как хорошо, — Матвей похлопал его по руке, едва заметно и, как заметила бы Вера, «деликатно». — Ты молодец. От незамысловатой похвалы на сердце потеплело. Матвей не рассыпался в льстивых сантиментах, не лез в душу за лишними подробностями, лишь своевременно перегнулся через стол, когда мимо пробегал их пухлый официант, и попросил обновить графинчик.III
Все, разумеется, обстояло сложнее, чем у Бориса получилось сформулировать. Начать хоть с того, что отец был пьяным непрерывно, примерно с тех пор, как он его помнил. Запивал, как водится, древнее горе, свою, понятную лишь ему одному, несправедливость. Притом умудрялся считаться неплохим слесарем на опытном заводе автозаправочных станций и кое-как ходить на работу. Мать поколачивал исправно «за дело», потому что вовремя не наливала, или просто со скудоумно стекающей по подбородку слюной, вымещая на слабом мягком теле тупую необходимость в насилии. Чуть протрезвев, отец плакал и просил прощения. Мать прощала всегда. Борису доставалось от отца, но значительно меньше, сперва по малолетству, а после потому что Борис научился отвечать. Отец сначала потешался над сыном, тщетно махавшим кулаками, но скоро смеяться перестал. Борис быстро вырос в угрюмого и крепкого парня, которого боялась вся школа. Не то, чтобы его такая слава хоть сколько-то прельщала. На него смотрели исключительно как на пропащего человека, будущего алкоголика, неудачника, насильника или «хуже»… Вот это «хуже» не давало Борису покоя. Он отчаянно старался выкарабкаться из омута предрассудков. До девятого класса вообще не курил, занимался спортом, учился... Постольку-поскольку. Языки ему не давались категорически, точные науки уважал, но не ладил с учителями, а как-то пресмыкаться и заискивать не собирался, читал классику, не всю, выборочно, но если уж читал, то усердно отвечал. Подрабатывал, разнося газеты и собирая бутылки, помогал матери по дому, мечтал выучиться на инженера, устроиться в тогда еще процветавший КВАНТ, встать на очередь за квартирой и перевезти туда мать. Не то, чтобы с матерью у них сложились настолько доверительные отношения, Борис теперь с трудом мог бы ответить, действительно ли он ее любил. Нет, наверное, когда-то глубоко в детстве, да. А потом он испытывал к ней бесконечную жалость, к которой с годами постепенно примешивалось раздражение. Борис злился, когда усталым после учебы и почты, становился свидетелем очередной драки, когда приходилось с матом лезть на отца и, как неразумное животное, пинать его прочь от матери, когда сама мать с запачканным кровью лицом кричала «Боря, перестань, ты же его убьешь». Борис часто задавал ей вопрос: «Зачем он нам? От него нет пользы. Один вред». Мать таких разговоров пугалась, объясняла про крест, что непременно надо нести, что родителей не выбирают, что папа их любит. Борис слушал, не спорил и тайком выходил покурить. С каждым годом все становилось хуже. Учителя косились пренебрежительно, соседи перешептывались, отца по слухам все-таки собирались уволить. Примечательно то, что вспоминая пору детства и отрочества, Борис никогда не складывал общую картинку. Все сохранялось ободранными кусками: шоссейный «Аист», который отец нашел на помойке, обещал починить, но потом кому-то передарил; ванна, наполненная ледяной водой, где остывали бутылки перед гостями; мамино разноцветное лицо красно-лилово-зелено-желтое. Борис впервые попробовал напиться довольно поздно по меркам их района, в старших классах, во дворе с одноклассниками. Чувство опьянения понравилось, оно дало долгожданную легкость и свободу. Что удивило: никого в компании бить не захотелось, наоборот, обнять и расцеловать. Борис нарвал сирени для матери, но нагоняй он от нее все равно получил. Утром отчего-то гордый отец налил ему стакан опохмелиться, сделалось так противно, что стошнило лишь от самой ситуации. Да, а что до «не рассчитал» — тоже не совсем неправда. Борис отчетливо помнил день, когда он убил отца. Был конец мая, он сдал экзамен по геометрии, весьма неплохо сдал и шел похвастаться. Крики заслышал еще на лестничной клетке, побежал. Отец душил мать на кухне, а Борис просто так устал... Он скопил денег на поездку в Москву, чтобы подать документы в МАИ, и на новый магнитофон, если вдруг все прошло бы скверно, а тут опять. То ли у отца случилась «белочка», то ли просто весеннее обострение, уже и разбираться не находилось сил. Борис с силой выдернул мать из красных рук, лягнул куда-то не глядя и не услышал привычного потока брани, лишь глухой стук лысоватого затылка об острый угол столешницы. И благодатная тишина. Первое, что испытал Борис — облегчение. В принципе, это ощущение сопровождало его вплоть до зала суда. Единственное — не получалось нормально поспать, голова гудела, Борис ничего не соображал, отмахивался от следователя, со всем соглашался, только от адвоката отказался. Почему? А пес его. Не понял, что он по закону бесплатный, да и разбираться ни в чем не хотелось. Хотелось одного — чтобы все закончилось и поспать. Мудрая Вера, выслушавшая его историю, объяснила, что у него случился шок, но какая, к черту разница? Борис считал, что отделался удачно, вот только за мать обидно — она его так и не простила. В суде свидетельствовала против него. И, с одной стороны, Борис радовался, что видел ее лицо чистым, светлым, без следов и пятен, а с другой, он ее не узнавал, такой она воспринималась отчужденной, не его. Кстати, тогда Борис осознал до конца фразу про «родителей не выбирают». Ему по нелепой случайности достался пьющий отец, любивший исключительно себя, и мать, любившая отца крепче, чем своего родного и до определенного момента неплохого сына. И вот как о таком связно говорить? К тому же в первую встречу. Борис нуждался в откровенности, но строго прописанной, комфортной для них обоих, поэтому он с куда большим красноречием и удовольствием описывал Веру, сделавшую блестящую, особенно по представлению Бориса, карьеру психолога, показывал с восторгом слегка хмельного отца фотографии Алисы. Матвей все с восхищением слушал и рассматривал, хвалил обеих, причем очень почтительно. Борису нравилось. — Ты сам-то что? — Я? Ой. Вечно молодой и вечно пьяный. Живу бобылем, — отмахнулся Матвей, не слишком ловко управляя руками. «Ну, дело каждого. Так-то и я бобыль в некотором роде. Лет шесть точно». Вечерело. Нет, солнце-то светило довольно ярко, но так, прощально-мягко, будто гладило, просовывая сквозь все те же перистые облака лучи-пальцы. Борис расправил плечи, поправил крестик под футболкой, оперся о спинку скамьи, через сощуренные веки следя за Матвеем. У того занятно переливались волосы на свету, они отдавали пепельно-серым и в то же время белым. Борис бы сказал, что это — красиво, но он так и Вере иной раз комплимент стеснялся бросить, а тут мужику. «Занятный цвет. И не, если ему шрам противен, то понять можно. Так-то патлатый мужик не обязательно педик или еще чего...» Матвей смешно клюнул носом. — Э, — Борис осторожно толкнул его под столом. — Нормально все? — Д-да, — зевнул. — Прости. Я обожрался и... Обожрался. Я и не выспался, вот меня и морит. Сейчас взбодрюсь, попытаю удачу в последний раз, — выуживая телефон. — Не получится, поеду обратно. — Да куда ты поедешь? Э. Матвей. Давай так, брось это дело. Собирайся. Переночуешь у меня. Я тебе комнату нормальную выделю. Пошли-пошли. Тот изумленно хлопнул светлыми ресницами. Вновь оголил белые клыки. — Борь. Мне неловко. Не, приятно. Не маши, ты меня заденешь, — весело отстраняясь. — Ты... Не боишься домушника домой звать? Борис смерил его пристальным взглядом. — А ты к убийце идти? Матвей расхохотался. — Верно-верно. Погоди, — полез в рюкзак за кошельком. Тоже, как решил Борис, очень добропорядочный жест. Так-то он намеревался все оплатить сам как гостеприимный хозяин, но то, что Матвей не накормил его завтраками, пообещав когда-нибудь золотые горы, а показал что вот, деньги есть, по-своему тронуло и в очередной раз расположило. — Убери, — Борис широким движением кинул на стол тысячную купюру. — Пальта́ не надо. — Ой. Погоди. Ну погоди. Дай я хоть на чай... Борь... Отдай рюкзак. Боря. Многократное упоминание собственного имени развлекало. «Это я прилично налакался», — но Борис знал меру, поэтому держался ровно, помогал Матвею правильно вдеть руки в лямки, оправить рубашку, убрать кошелек во внутренний карман рюкзака. — Он у тебя что... Из джинс? — Да. Сам сделал. Это экологично, — Матвей гордо отклонился назад, давая Борису полюбоваться, покачнулся под тяжестью вещей. — Что ты там таскаешь? — придерживая под локоть. — Всего по чуть-чуть... Все, что может пригодиться. А точно ничего, что я к тебе?.. а жена?.. а, ты развелся. Меня развезло. Не люблю сладкое. Вернее люблю, но оно так коварно бьет. Точно ничего? — Сомневаюсь, что ты доедешь до Москвы. — Это же конечная! — Да не. Я не про то. Обчистят или еще что. Матвей ехидно сузил глаза: — Пускай попробуют. То-то улов у них будет. Трусы, зарядка, бритва и носки. — Да ты правда босяк. Где ж ты работаешь? — То там. То сям. Куда позовут. Сам понимаешь, я когда вышел, уже бо́льшенький был. Трудно объяснить, где образование и опыт. Нет, жизненного опыта — хоть отбавляй. Ой, — оступился. — Спасибо, Борь. Но кому он сдался. Но я нормально. Я всяким побывать успел. Водителем, вахтером, что? Да, ты не смейся, пожалуйста, я правда им был. Кондуктором в трамвае. Баристой. Суфлером в театре! Мне очень понравилось. Один раз актера заменял. Честно-честно. Играл, знаешь кого? Не отгадаешь. Бальзаминова. Ничегошеньки не помню. Только этот... «Жандарм»!.. и «Плащ на бархатной подкладке». — Это Островский? — Кажется. Я их всех в тюрьме читал. — Я тоже, — улыбнулся Борис и ухватил Матвея за плечо, когда того опять занесло в сторону. «Годный он. Странный, да кто ж не без этого? Тюрьма меняет всех. Это прям однозначно. Но он не сломанный. Остался достойным человеком. Отзывчивым, это... Да еж твою... Оптимистичным. Вера бы оценила. Вот то, что я набрался — нет. А Матвея бы оценила. Она таких любит». Борис бы мог все то же самое проговорить вслух, но он постепенно трезвел, в отличие от того же Матвея, трещавшего без умолку. Что удивительно, его болтовня ни капли не утомляла и не раздражала, она воспринималась легко, в ней не таилось ничего грустного, скрыто-злобного или двусмысленного. Просто театр. Просто кофейня. Просто какой-то книжный магазин с «изотермическим» уклоном и черепом для чеков. — И настоящий череп? — Ой, что ты! Пластик. Но мы звали его Йориком. Не оригинально, зато с душой. Когда они дошли до дома Бориса, Матвей запел, это также касалось одной из его подработок, то ли в хоре, то ли все в том же театре.Подайте грошик нам, друзья, Сурок всегда со мною. Обедать, право, должен я, И мой сурок со мною.
Звучал его тенор неплохо, снова ни капли не раздражающе, хотя Борис всегда отдавал предпочтение низким голосам. Не знай он наверняка, что собственный голос легко его выдаст, с превеликим наслаждением похвастался бы новым знакомством Вере. — Заходи, Робертино, — услужливо открывая перед Матвеем низкую деревянную калитку. Борис купил частный дом на окраине города, как только сюда переехал, он и не рассматривал других вариантов, ему приглянулся мелкий клочок земли, где места хватало четко на гараж, колодец и мангал. Сам дом, маленький, одноэтажный, порадовал крепким фундаментом, явно предыдущие хозяева не поскупились ни на сваи, ни на бетон. Борису понадобилось меньше полугода, чтобы вычистить и отремонтировать все от потолка до пола, сделать надстройку с ванной комнатой и превратить прежде неказистого синего уродца в то, что он в шутку, но и с толикой ласки, называл своей крепостью. — Сейчас дам тебе полотенце, обмоешься. Полегчает. Если что, опохмел есть. — Ой, я на второй день стараюсь не пить... — Тогда дам Алка-Зельтцер. Пока Матвей учился справляться с баком нагрева воды, Борис стелил кровать. Ему стало неловко класть незнакомого мужчину на кровать, где обычно спала Алиса, но и к себе пускать Матвея не решился, все-таки ощущение приватности со времен тюрьмы казалось чем-то сокровенным. Вопрос разрешился запросто: Борис постелил Матвею свой комплект белья и вроде как уравновесил чувство тревоги и желание угодить. «Точно, Алиса». Борис проверил телефон, и вот оно — долгожданное оповещение. И как не услышал? Наверное, звук перекрыла песня про сурка. Алиса очень извинялась, что не отчиталась сразу, как Борис и предполагал, вернувшись с биологии, она молниеносно уснула. В целом впечатления об экзамене у нее сложились положительные: их отвели в симпатичную школу, проверяющие вставали из-за стола редко, достался легкий вариант, нет, она все равно понервничала, но ура-ура... Борис с улыбкой почесал бороду. Написал, что он так-то не сомневался в ней, но все равно гордится и восхищается и ничего, что не сразу, он все понял, главное, что Алиса успокоилась и выспалась. Перечитал все несколько раз вслух на предмет ошибок. В конце добавил скобку. И еще одну. Стер. Отправил с одной. — Ой. Мне сюда, да? — Матвей показался в дверном проеме с мокрыми волосами, боксерах и в нелепо задранной футболке. Торопился, не успел расправить — видно тощий живот со слегка выступающими светлыми волосами. Ничего такого, но образ знакомый. Борис дергано отвернулся: — Ага. Сюда. Если чего. Ты зови. — Ладно, — Матвей торопливо прижался к косяку спиной, пропуская в узкий коридор. — И... Спасибо еще раз. Правда, ты очень выручил. Борис молча махнул рукой. День выдался славным: Алиса — умница, со всем справилась и про старика не забыла, тетя Надя в порядке, вот, знакомство интересное, беседы насыщенные. Когда вообще Борису удавалось столько говорить за раз? Уж и не вспомнить. Нет, хороший день. Светлый. Правильно летний. Завалившись на кровать, Борис слушал, как Матвей устраивается. Тоже нелепость: он давно хотел отодвинуть кровати от стен, просто ему так засыпалось проще, когда он знал, что Алиса уже дремала или что-нибудь смотрела с телефона, главное, что не плакала. А тут... Он словно подслушивал и мысленно возвращался туда, на двадцать с лишним лет назад, когда слышно и видно было всех, в том числе и его. Наверное, почитай Борис что-нибудь духоподъемное, полегчало бы. Он бы как обычно крепко уснул и глядел в темноту до утра, но тут... То ли дело в коварной настойке, то ли в том, что они с Матвеем всколыхнули его воспоминания, ему снилась тюрьма. Сон, о котором он успел благополучно позабыть: коридор крепко пах дешевым табаком и хлоркой. Бориса поставили мыть пол. Черенок швабры поломанный и грязный, весь в занозах. За высоким окном в мелкую чугунную решетку светило далекое и вместе с тем близкое солнце, оно покрывало мокрый пол блестящими разводами. Борис слышал, как сбоку за закрытой дверью плакал парень. Он видел его украдкой: голый трясущийся от напряжения живот, футболка задрана на лицо, на ней мокрые пятна по контуру глаз, ноздрей и рта. Парень плакал без перерыва, но тихо. Борис изо всех сил пытался мыть пол.