I
Все, что Борис знал о мужеложестве до тюрьмы, укладывалось в пару-тройку матерных стишков, миф об армянах и трехминутную сцену из «Ты у меня одна». Все представлялось смазано-стыдным потому что потому. О таком и думать-то считалось неправильным, не то что говорить. Геи рисовались заранее уродливыми и недочеловеческими, как и их методы, смешно сказать, заниматься любовью, но ничто из подростковых фантазий не шло ни в какое сравнение с тюремным насилием. В первую очередь, секс там — это способ унизить, низвести опущенного до состояния прокаженного. Борис сразу сообразил, место у шконки и подаренная тарелочка с дырочкой — полбеды, если не треть или четверть: для других арестантов опущенный становился нелюдем, его не трогали, вещи передавали броском или пинком, у него же из рук не брали ничего, лишний раз не разговаривали и даже не смотрели, а если и смотрели, то как на вошь. Борис слышал, что в тюрьмах строгого режима от петухов могла быть польза — передачки, и что там с ними обращались помягче — охрана не давала арестантам распоясаться. Но в его тюрьме с такими несчастными не церемонились. Нет, среди них встречались те, кого отправляли в обиженку «за дело»: по молодежной статье, за насилие над детьми, за уклонение от лечения венерических заболеваний, за преступления против близких, — но сколько ж раз Борис сталкивался с ситуацией, когда появлялся относительно симпатичный новенький, и кто-нибудь из блатных ехидно выкрикивал: «Клевый бабец, трогать после меня». Изнасилования случались однократно, больше таких старались не трогать, брезговали, а если и звали к себе, то тайно, снимали, как проституток, за сигареты. Другое дело, липняки, им до поры до времени удавалось сохранять статус путевых арестантов. Липняками становились или по обоюдному согласию, что редкость, или под натиском кого-то старшего, кому хотелось своего непользованного, запуганного мальчишку, согласного делать все, лишь бы его не опустили и не обидели прилюдно. О затихаренных липняках доносили, потому что по понятиям — это беспредел, наказание должны были понести и совращенный, и совратитель, но... чаще доставалось жертвам, чем обидчикам. В отряде Бориса как раз водился такой, старший. Для всех дельный тридцатипятилетний мужик, мотавший второй срок, заведующий столовой, веселый, умеющий разнимать драчунов и решать конфликты словом. Во многом того же Бориса выручивший, именно он рассудил «по совести» его дело с зашибленным отцом. В общем, впечатление производил положительное. Если бы не одно но: любил выбирать себе хорошеньких парней. Приманивал на подарки — банальнейший тюремный развод — Бориса спасало то, что он изначально не верил в бесплатный сыр примерно никогда, да и... к «хорошеньким» едва ли мог себя отнести. Он часто наблюдал, как вокруг старшего вертелись два-три молоденьких разбойника, порывавшихся то ли выслужиться и получить в обед порцию получше, то ли перенять бандитские знания. Старший принимал юношеское усердие с покровительственной усмешкой, пускал к столу, угощал выпивкой. Пока не появился тот самый. Сел за убийство по пьяни, с кем-то из одногруппников в техникуме не поделил девчонку, подрался. Высокий, голубоглазый, по слухам атлет, из приличной семьи. Чего не отмазали? Неважно. Старший долго за ним следил, предлагал чифир, полную пачку «Магны», всяческие удобства и протекцию. Парень щерился, от всего отказывался, причем осторожно, по правилам. Однажды старшему надоело, он свистнул своих мелких приспешников, что за «Беломорканал» или «Балканскую звезду» удавиться могли, голубоглазого парня схватили вчетвером, скрутили и вот... Вот то воспоминание, что преследовало Бориса по пятам. Коридор. Жара. Их с тем парнем отправили мыть пол, но Борису доступным языком объяснили, что в тот день все обязательства поломойки ложились полностью на него. «Заодно на шухере постоишь». Парень плакал в подсобке от боли и злости, пока двое его держали, а третий брал сзади, шептал разнузданные пошлости, обсасывая мочку уха. Старший сидел на коробке и наблюдал с такой благоговейной улыбкой, точно ему посчастливилось наблюдать за чем-то поистине прекрасным. Отдавал команды. Как встать, за что потрогать, поиграть с голубоглазым парнем в собачий кайф. Борис развозил шваброй еще больше грязи, нервно обкусывал губы и одергивал майку, чтобы скрыть под складками вздымавшийся член. Все, все в той истории воспринималось омерзительно: изнасилование, собственная слабость, страх, что либо с ним поступят так же, либо изобьют до полусмерти за неподчинение, и что хуже? Борис знал. Хуже всего — реакция тела, тогда абсолютно неожиданная и потому вдвойне пугающая. У него встал на мужчину. На мужчину, которого брали силой и толпой. Глупость, эгоистичный трепет за свою мужественность, до сих пор не нуждавшейся ни в каком подтверждении. Весь срок и первый год после освобождения Борис с ужасом прокручивал в голове две мысли: он гей и садист, — то есть не просто извращенец, а извращенец в квадрате. Вырвавшись на волю, он переспал несколько раз с женщинами, чтобы удостовериться: кончать с ними получалось и при том причинять им вред для удовлетворения не требовалось даже в мыслях. Вере — и подавно. О, с Верой все сперва так удачно совпало: высокая, худая, с мелкой грудью, из вредности, чтобы насолить родителям, полубритая, — она Борису страшно понравилась. Но и в относительно спокойное время влюбленности и супружеской жизни тот голубоглазый парень в задранной футболке являлся Борису во снах. Дрожал. Неестественно выгибался. Задыхался. Плакал. Борис просыпался мокрый от пота, с горящими от позора ушами и с чуть оттянутой резинкой трусов. «Вот тебе на...» Угрюмо подумал он, сидя в кровати и глядя на пах сверху вниз. Давненько ему не снилось ничего эдакого. «Все из-за трепа. Разболтался про сроки, вот и все». Отчитав себя за чрезмерную болтливость, Борис поспешил в ванную, под прохладную воду. Чего он точно не собирался делать, так это снимать напряжение рукой, да еще пока у него гостил Матвей. «Точно». Когда организм успокоился, а сам Борис окончательно проснулся, совесть улеглась на место. Ей на смену пришли другие чувства и потребности: голод, похмелье, усталость (хотя казалось бы) и нехватка общения. Наличие гостя и радовало, и смущало: да, приятно почесать языком, выпить и закусить, но надо же Матвея и чем-то кормить, а Борис сомневался, что у него дома вообще осталось что-нибудь из нормальных продуктов. «Это идти в магаз. Готовить. Да-а, устроил я себе развлечение. Как назло, погода дрянь», — Борис украдкой высунулся на улицу, пока курил у окна. Небо заволокло облаками, теперь уж наверняка дождевыми, их подгонял порывистый ветер, термометр показывал плюс пять. Переодевшись в чистую и на всякий случай просторную одежду, Борис зашел на кухню, проверить, насколько все печально, и застал там Матвея у плиты с книжкой в руках. — Ой. Борь, с добрым утром! — С добрым. А ты чего тут?.. — А я встал. Нашел Алка-Зельтцер. Смотрю, у тебя холодильник пустой. Вот сгонял быстро. Ну, я тут у вас не очень ориентируюсь... Нашел смешной продуктовый, как из детства, такой махонький. А рядом булочная. Тоже мелкая. Я вот набрал. Кашу будешь? Это рисовая. С яблоками, — весело махнул ложкой. — Не бойся. Это звучит странно. На деле вкусно. У греков это называется «Ризогало», я делаю что-то типа вариации... Будешь? Я и чай поставил. Настроение улучшилось, не как после пива, но тоже недурно. — А ты... Чего читаешь? — Ой, — Матвей бросил книгу на низкий подоконник. — Будешь смеяться. Фигню. Покупаю на вокзалах любовные романчики по сто рублей и вот, коротаю время. Потом бросаю на станции или в вагоне. Вдруг кому пригодится? Знаешь, люблю, когда все хорошо заканчивается, и пусть это ни разу не реалистично и... Борь, а где у тебя тарелки? — В нижнем ящике возле раковины. — Ой. Оригинально. Борис кинул на книжку в мягкой обложке короткий взгляд: красный фон, сиреневые цветы по контуру, две фигуры, мужская и женская, в полуспущенных одеждах, — забавная пестрота в сочетании с серо-синей кухней. «И правда фигня», — беззлобно усмехнулся и потянулся за ложкой. В тюрьме Борис перечитал всю школьную программу, всерьез увлекся Салтыковым-Щедриным, Платоновым, Солженицыным, они нравились ему за честность и тяжеловесность, пробираться сквозь слог иной раз было увлекательно. Так «В круге первом» перечитывал почти ежегодно, литературный образ ГУЛАГа и компания благородных политзаключенных примиряла Бориса с действительностью. Вера над ним подшучивала, совала «что попроще»: мистику, фэнтези, фантастику. С романтикой вовсе не пошло, Борис в ней не видел надобности, в книжной уж точно, и с трудом представлял, чтобы нечто подобное нравилось мужчине. Следовало бы напрячься и что-нибудь да заподозрить, но уж больно вкусной оказалась каша. «Ну, люди разные бывают, — рассуждал про себя Борис, пока Матвей рассказывал об утренней вылазке по магазинам. — Ну, вот хочется ему, чтобы все хорошо. Бобылем живет. Может, о браке мечтает. Чего уж». — Чего твой знакомый? — А... Ну, — Матвей уставился себе на носки. — Наверное, он вообще не в городе. Пробовал к нему еще зайти. Не вышло. Ладно уж... — Ясно, — Борис швырнул почти пустую пачку «Мальборо» на середину стола. — Ну тогда айда в кремль? — Ой, — уже без опаски потянулся за сигаретой. — Айда. — Ток тебе б утеплиться. Я тебе куртку дам. — Не, не надо! — Матвей задорно мотнул волосами. — Все свое ношу с собой. И правда, как Борис сразу не заметил? В рюкзак из джинсов помещалась пачка белья, несколько сменных футболок, свитер, кофта на молнии и дождевик. Все свернуто по уму, так, чтобы утрамбовать внутри при необходимости еще пару-тройку вещей. Пока Матвей с отточенной расторопностью укладывал пожитки обратно в рюкзак, Борис мельком увидел аптечку, дезодорант, сменные лезвия, гель три в одном. Не то чтобы так уж хотелось стоять и подсматривать, просто Матвей, расслабившись, продолжал рассказывать про Финляндию, а Борис смолоду приучил себя подмечать детали. «Совсем босяк. И кеды... Старые, но с новой подошвой. В ремонт носил. Интересно, он бродяжничает, или все же где-то да есть у него дом? Семья?» Борис смутно припомнил, что вот про семью Матвея они как раз и не поговорили, то есть да, то, что он неженатый и бездетный, выяснили, а что там по братьям-сестрам, родителям — не понятно. «Да и спросить неловко. Вроде как навязываюсь». Чего хотелось, так это снова вернуться к чувству свободы и легкости, как вчера, когда они слонялись по городу, дымили в небо и несли полную чушь, выкладывая все, что приходило на ум. По-трезвому начинать беседу давалось с трудом, нет, Матвей славно балаболил за двоих, но и он вел себя странно: отвлекался, перескакивал с темы на тему, подолгу щурился на дорогу, словно дожидаясь кого-то. Старался быстро исправляться, принимался шутить, забегая вперед, доверительно заглядывал Борису в лицо и улыбался уголками рта. «Нелепый». У ворот кремля их догнал дождь, укрываясь под узким козырьком кассы, они договорились взять полную экскурсию, чтобы переждать непогоду. Матвей вновь попытался сунуть Борису купюру. — Брось. — Я хочу быть хорошим гостем. — А я хозяином. Так что расслабься. Давай начнем с Никольского. Не то чтобы Бориса будоражила археология или клад серебряных чешуйчатых монет шестнадцатого века, да и макет самого города, маленький, тщательно покрашенный и украшенный мелкими фигурками людей и зверей, не впечатлил даже в первое посещение, когда он водил сюда Алису. Но ведь Матвей собирался в кремль, так чего бы и не сходить? Отчасти в их экскурсии прослеживался некий символизм, помимо них, пары пожилых смотрительниц и не менее пожилого охранника, посетителей не было совсем. Они бродили вдвоем по узким и гулким залам под шум дождя, Матвей наклонялся перед каждой табличкой, бормотал что-то умеренно восхищенное на всевозможные блюдца, горшки, веретена и коврики. — Красивое, — указывая на деревянные фигурки старославянских богов. — Очень люблю про них читать. Так занятно. У меня знакомый… другой… древнерусским увлекается. Он мне всегда новости с раскопок рассказывает, чего нашли, кого прочитали. Я благодаря нему даже одного исследователя знаю. Зализняк. Классный дедок. Восемьдесят с хвостиком, а все туда же, копает. И тексты читает. Он, кстати, что-то еще такое доказал про «Слово о полку Игоря». Мол, это точно старый текст, а не подделка. — А кто-то сомневался? — спросил Борис, сдерживая зевоту. — Многие. Ой. Это я к чему. Мой знакомый. Он мне все про такое умное рассказывал, а я все больше про славянских богов читал. И как-то нашел книжку. Дай вспомнить. «Мифы древних славян», а автор какой-то академик Рыбаков. И так он там все разложил. Что у славян пантеон — не хуже, чем у греков и римлян, сравнивал Перуна с Юпитером. И такую прям систему составил — красота. Мне так понравилось, все так, знаешь, глубоко, гармонично, вот. Я, когда знакомого встретил, показал ему, а он смеется. Говорит — так это мистификатор главный девятнадцатого века. Чушь. Ничего не правда. Никакой Перун не Юпитер. Он мне долго объяснял. Знаешь, так обидно стало. Прям по-детски. Потому что хотелось, чтобы просто и по-человечески красиво, и нафиг не сдалась мне эта правда. Жалко этим ученым, чтобы Перун был чуток Юпитером? Вот тут примерно так же, — кивнув на экспонаты. — Я догадываюсь, что в жизни все выглядело хуже, кривее, гаже. Но помечтать же можно?.. — Матвей не успел довести монолог до конца, его перебил звонок телефона, он суетливо достал его из кармана, закусил губу. — Я… я на секунду отойду. — Да, валяй, — пожал плечами Борис и отвернулся к прислоненному к бутафорской печи плугу. «Или как там его?..» Пока дожидался Матвея, глянул в свой телефон. Алиса желала доброго утра, жаловалась на супер-бесполезную консультацию по химии и то, что, пока шла, полностью промокла, и что плеер забыла. Борис посочувствовал. Уточнил, хорошо ли Алиса выспалась, как дела у Веры, нужно ли чем помочь. Конечно, не нужно, они обе максимально самостоятельные барышни, что одна, что вторая, но удостовериться же надо, плюс казалось важным и приятным подчеркнуть, что он всегда готов. На секунду завис, соображая, стоило ли упоминать Матвея? Если да, то как? Или приберечь историю до приезда Алисы как неплохую байку, а то прошли те времена, когда ее впечатляли «Зоки и Бада», приходилось говорить о себе, делиться жизненным опытом, самостоятельно подбирать слова. Борис ничего такого не умел и, как следствие, страшно не любил, но Вера ему объясняла, что в общении с детьми — это важный этап. «Я и сам догадывался... Ладно. Потом. Ей неинтересно будет. И отвлекать нехорошо. Да где он там?» Борис с удивлением обнаружил, что остался в зале с домашней утварью в полном одиночестве, он нашел Матвея, нелепо топтавшегося вокруг макета Волоколамска. «Чего он?.. Всклокоченный. Реально воробей». Матвей, прикрывая губы ладонью, бормотал что-то в трубку, судя по всему, извинения, осторожно высовывал нос из окна, вновь и вновь щурился на дорогу и возвращался к макету. «Нечисто все. Не нравится мне», — нахмурился Борис, но вслух решил ничего лишнего не спрашивать, чтобы не спугнуть Матвея, когда тот закончил, как бы невзначай уточнил: — Дела? — А? — отстраненно переспросил тот. — А. Д-да. Да. Дела. Начальник меня потерял. Вот я и... Отчитывался. Что и как. Прости. Борис, разумеется, не поверил, но для вида кивнул: — Ты все посмотрел? Тогда полезли на колокольню. Но все складывалось не так, не как вчера. Тяготила трезвость, необходимость придерживаться экскурсионного маршрута, встревоженная физиономия Матвея, уже не старавшегося делать вид, что он всерьез читал сопроводительные пафосные надписи. Дождь тоже мешал. Он то лил, то переставал, от него по телу расходилась зябкая дрожь и слабость. Рот от зевков вот-вот обещал треснуть надвое. Воскресенский собор они обошли за минут пятнадцать и выскочили за ворота кремля, не сговариваясь, покурить. — Что? Переел культуры? — усмехнулся Борис, следя за тем, как Матвей с жадностью затягивался. — Ты ж вроде питерский. Вас там не натаскали? — Я из-под-питерский. И... Да, ты прав, нас много возили. Но в детстве. Мариинский, Сенная, театр Европы, Эрмитаж... Но это было так давно, что почти неправда. А сам-то? — Я? — Борис насмешливо фыркнул. — Нас по пушкинским местам водили. — А Пушкин был в Ростове? — Честно, мне кажется, Пушкин был везде. И как-то все, больше ничего и не... А! Там, слышал, памятник сантехнику и коту недавно поставили. Я б глянул. Матвей весело хихикнул, явно порываясь развить шутку или про Пушкина, или про кота, но внезапно зазвучали сирены. Мимо, мигая красно-синими огнями, проехала, подпрыгивая на ухабах, полицейская машина. Борис проводил ее с равнодушием, лишь про себя отметив: «Рановато. К вокзалу. Ну, небось, приехали уже накатившие», — он собрался рассказать забавный случай, как они здесь с бригадой полезли на вышку, а их завидел местный выпивоха, словил горячку, кинулся на них с ружьем. Благо то давным-давно сломалось, но опыт получили все незабываемый. Ждали полицию, но пока те приехали, успели и с выпивохой разобраться, и починить все, и слезть, и сами накатить. «Смешно». Борис повернулся к Матвею, а тот застыл, ни жив ни мертв, чуть за спину ему спрятался и широко распахнутыми глазами провожал мигалку, скрывающуюся за мелкими деревьями. — Матвей. Ты чего? — А-а?.. ничего, — жалкая попытка улыбнуться. — Может, домой пойдем? Тут как-то ветрено. Борис строго поджал губы, но вслух ничего не сказал. «Надо поговорить».II
«Не, отличный план… Как там дальше? “Надежный, как швейцарские часы”?», — Борису нравился «Большой Лебовски», он испытывал что-то вроде ментальной близости с героем Джеффа Бриджеса, таким огромным, вроде бы сильным, по правилам природы пригодным к выживанию, на деле — совершенным неудачником. Вера, показавшая фильм, тоже оценила параллель, предлагала Борису отрастить длинные волосы, но тот наотрез отказывался: морока, да и не по-мужски, такое можно мужчинкам, вроде Матвея, опрятным и странненьким, отчасти загадочным. «Ой, да чего в нем загадочного? — сам себя перебил Борис и скривился от случайного «ой». — Шуепутало с занозой в жопе. Зато все сходится: вот они и поездки, и отсутствие крыши над головой, и знакомые. Не. Надо было догадаться. Шесть лет от звонка до звонка? Это ж как он сидел? Не. Поломали его знатно. За решетку не тянет, но и жить по-нормальному не выходит, вот он и мается. М-да. А мне-то что? В кайф — пусть живет». Борис бродил по кухне, расставляя посуду для обеда. И когда Матвей успел наготовить столько всего? «Я ж его не просил. А он стряпал. Продукты покупал. Так-то не пропащий же человек», — открыв ящик под раковиной, вынул заначку — поллитра «Воздуха» — верный способ начать серьезный разговор и убавить градус напряжения. «Не-не. Он ж на второй день не пьет. Еще чего подумает, — мысль, что ему важно мнение человека, которого он фактически не знал и подозревал в криминале, нехорошо рассмешила. — Ладно. Намекну. Чисто от души. Нать не нать. Ежели мужик запутался, и ему не хватает чисто поддержки, совета, чего б не выручить, — убрал бутылку, поставил на плиту чайник. — А ежели все ему замечательно, то чего уж. Не стану навязываться». Стены собственного дома придавали уверенности, да, Борис не построил чудо-карьеры, но он знал, что закрепился в жизни крепче и лучше многих соседей по камере, и дело не в том, что ему посчастливилось заиметь семью с достойной женой и умницей-дочкой. Борис верил, что разобрался со всеми навешенными на него ярлыками: пропащий сын пропащего отца, неуч-хулиган, убийца, сиделый алкаш, — он осознавал себя личностью состоявшейся, да, не во всем успешной, но точно не пропащей, не сгинувшей в омуте сожалений и обид. Его никогда не прельщала роль гуру-советчика, как правило, от них мало толку, то ли дело — случайный добрый человек. Ему же повезло. С той же Верой. В каком-то смысле с Алисой. Да и Матвей — тоже везение, необычно-свежий опыт собеседника. «Не. Перетрем это дело. Это будет по совести. Главное не давить. Да чего он так долго-то?» Матвей спрятался в отведенную ему комнату сразу по возвращении, шебуршал там вещами, опять шептался по телефону, отчасти потому Борис и перебрался на кухню — слышимость хуже. «Он ж еще и вымок, пока мы шли. Надо б ему сухую одежду на смену предложить, а ту забрать, просушить». Удержать в голове и сервировку стола, и «правильные» фразы для серьезной беседы, и заботу о госте — сложно, тем более когда ты привык думать потихоньку, поэтому Борис вошел в комнату без стука: — Слышь. Дай свое тряпье. Посушим. А я тебе подберу… Полуголый Матвей практически в прыжке занырнул в одну из мятых футболок, постарался провернуть все быстро, но и тех мгновений задержки хватило, чтобы заметить массивный шрам на пояснице с синюшными пятнами, как от старой татуировки. Борис потерял мысль, что собирался довести до конца, а новую — не успел сочинить, Матвей, как ошпаренный, отскочил от него в угол. Затараторил. — Ой. Прости. Прости. Я с-сейчас. Вещи. Уйду. Дай минуту. Полминуты. Мне очень жаль. — Матвей… — Серьезно, я ухожу. Ты меня больше не увидишь. Клянусь, — ногой подцепляя мокрую после прогулки кофту. — Матвей… — Д-да, я должен был сказать сразу. Н-но я же не знал. Я б не подошел к тебе, знай, что ты сидел. Я не хотел. — Матвей, — пришлось понизить голос для убедительности. — Давай, — «Что?» — я налью, — «И что?» — И мы поговорим. Матвей опасливо переступил с ноги на ногу, отчего-то именно теперь разозлил нерасторопностью и… жеманством? Да, Борис вычитал это слово в книге. «В какой? Какая к черту разница?» Матвей благодарно опустил взгляд, юркнул в коридор, оттуда, судя по шагам и шуму табурета, на кухню. Борис растер лоб, мучительно соображая, как же он так облажался? «Все ж очевидно. Ну, то есть… Волосы. Повадки. Шесть лет за квартиру? Ха. И “ой”». Аппетит пропал, зато появилась неожиданная брезгливость: он ел то, что готовил опущенный, прикасался к нему, пустил его в дом, на кровать Алисы. От последнего аж передернуло, и Борис бы разозлился, если бы, войдя на кухню, не обнаружил Матвея, застывшего возле табурета. Того самого Матвея, с кем ему неплохо жилось, болталось, кого он считал «нормальным, славным и интеллигентным». Всерьез испытывать ненависть или отвращение не получалось никак, а потому Борис решительно вынул бутылку и стопки. «Закусь. Он покупал колбасу и хлеб… Черт с ним, они запакованные». — Ну, чего ты встал. Падай. Да падай. Не юродствуй. Не трону я тебя. — П-прости. — Проехали. Ты просто разложи все. Нормально. Матвей часто закивал и опустился на самый край табурета. Отважился на рассказ лишь после второй стопки. Его история не то, чтобы не впечатлила Бориса, скорее он чего-то подобного и ожидал: группа молодых домушников подняла местным законникам раскрываемость в разы, им накидали висяков и отправили на общий режим перевоспитываться. Там двое из подельников Матвея быстро смекнули, что им придется худо, подстроили вместе с засиженными прежнему другу темную, чтобы по кругу пустили его, а не их. — У нас с петухами не церемонились. Ну как, — объяснял Матвей, глядя на дно стопки. — Старый и некрасивый — мусор, молодой и чуть симпатичный — шлюха. Сначала совсем тяжко пришлось. Я думал, что и месяца там не протяну. Знаешь, никому ж не скажешь. И помощи попросить не у кого. А потом меня под крыло местная мамка взяла. Он не любил, чтоб его так звали. Орфей — для путевых, для своих — Стас. Хороший он. С ним договаривались, он за нас просил, чтоб не обижали. Или обижали, но меньше. Как-то получше стало. Не, все равно разное приходилось… С-спасибо, — Борис вовремя наполнил ему стопку. — Били реже. Да и какая-никакая коммуна. Стас он… очень хороший… он и после тюрьмы за нами приглядывал. За всеми. Чтобы работали, не дурили. — Ты с ним базарил, да? — Борис не отследил, когда перешел на говор. — Д-да. Г-говорю же. Работа. Стас мне много хорошего… Я вот как бы и… отплачиваю. — И чем? Варите? Торгуете? Воруете? — Ой. Не, — Матвей втянул голову в плечи, будто его вот-вот намеревались побить. — Ничего не варим. Стас, наоборот, как бы… за ЗОЖ. Он даже лечит, если кто-то к нему с зависимостью приходит. И не торгуем. Нам... нечем. И некем. Борис угрюмо хмыкнул: — Значит, воруете?.. Матвей взлохматил волосы: — Не то, чтобы прямо воруем. Просто… Там сложно. Борь, очень сложно. — А знакомый, к которому ты типа ездил сюда, он кто? — Скажем так, он должник Стаса… Борис понимающе кивнул, хотя на деле с каждой минутой понимал все меньше. Попутно он пытался понять свое отношение к сложившейся ситуации, но ничего, кроме банальной ругани, не приходило на ум. «Да и чего тут говорить?» — Ты там, — указав на спину. — Чего сводил? — Розу в шипах. Очень фиговую. Плохо сходит. Чернила, да и… дорого. И больно. — Мешает же. С женщинами и вообще. — А. Ой, — Матвей подавился залпом почти истеричного смеха. — Не-не. Никаких женщин. — А-а… Так ты. — Да. Я да. Тебе противно? «Ишь. Расхрабрился. Думаешь, я такой добрый? Или его прошибло?» Борис пожал плечами: — Мне до сих пор трезво. Пили, не чокаясь, постепенно Матвей смелел и вываливал все больше подробностей, больше жалоб и больше хвалебных од Стасу. Борис слушал вполуха, не потому что скучно, а потому что он сам витал где-то в своем, около-тюремном, мучительно-грязном и злом, о чем говорить — не к столу и не к месту, да и в принципе, не для человеческих ушей. Матвей хмелел, нес чушь, вспоминал бросивших его подельников, родителей, первых мучителей, Борис его не прерывал, догадывался, что затронуть нечто такое без последствий — не вышло бы, все равно что старую болячку расковырять. — Ох-х, черт... — Матвей растер слезы по покрасневшему пятнами лицу. — Н-не наливай мне больше. Говорил ж... На второй день не пью. И у-уж водку. Борис молча разлил остатки по стопкам. — А-а знаешь, что с-самое д-дурацкое?.. я понимаю, что в-во всем виноват, но мне от эт-того только хуж-же. «Жалко, сигареты кончились», — вздохнул Борис, легонько лягнул Матвея под столом: — Выпей. Оно попустит, — подал пример, непринужденно опрокинул стопку, заел куском купленной Матвеем колбасы. «Кстати, неплохая». А тот все вертел стопку в ладонях, шмыгал носом: — Бож-же, мне т-так с-стыдно. П-прости, что я все... Т-ты очень х-хороший человек... Я т-тебя так подставил. — Как? Мы не на зоне. Знакомых с понятиями у меня тоже нет. Вот и расслабься. Пей уже. Матвей с усилием протолкнул последние пятьдесят грамм, весь съежился, зажал рот руками. Борис привстал с табурета: — Ведро? Тот помотал головой, занюхал от ворота футболки, сунул за щеку горбушку хлеба. — В-вот что з-здорово. М-меня после тюрьмы ва-ще не рвет. Н-никогда. Веришь?.. — Верю, — честно заверил его Борис и оперся на подоконник. Дождь шел наискось, плевался каплями в стекло, загораживая обзор. Борис напоминал себе героя Платонова, объединившегося с природой в эмоциональном бессловесном согласии. Слова... Да... Надо бы чего-то сказать, ободряющего. Даже не «надо», а «хочется». Дело ли в «Воздухе», что Борис правда пил, как дышал, или в том что Матвей располагал к жалости. Не получалось проявлять жестокость или хотя бы сдержанное равнодушие. «Так-то загубленный мужчинка. Педик — не педик, а через такое говнище пройти и с ума не съехать, в наркомана не превратиться, людей не возненавидеть — тоже своего рода искусство. Кто б еще смог?» Борис почесал бороду и, глядя все в то же дождевое окно, пробасил: — Да... Слушай, жизнь штука такая. А уж там, — бровями намекая, про что он. — Я вот не то, чтобы... Ну, для меня это все гадость. Но не потому что даже мужик с мужиком, а потому что оно вот так, чтобы убить в человеке человеческое. А уж другое... Все мы там были. И без женщин. Ну, там не важно с кем и как. Так что ты не думай, что ты хуже других или чего-то там... Наверное, еще стопка, он бы поделился и сном про того парня в подсобке, не чтобы успокоить Матвея, а чтобы замкнуть круг откровений. Получилось неоднозначно и совсем не то: — Ты мужчинка недурной. Уверен, все у тебя будет. Ты главное, ну... Ну, не лезь во всю эту темную муть. Она ж затянет. Тебе нервы попортит. Или, чего доброго, опять упекут. Слышь? Матвей. Матвей, твою налево. — Я с-слышу, — судя по звуку, подбирая слюну. — Борь. А у тя... Е-еще есть?.. «Не услышал. Ну, и слава Богу». Они сидели до темноты, включали музыку. Матвей дремал, просыпаясь, просил прощения и добавки. Ложиться спать категорически не соглашался. Порывался благодарить по второму, третьему кругу. Борис затолкал его в комнату, сам кое-как помыл посуду, убрал со стола. Очередная причуда: если ты не можешь привести за собой дом в порядок после попойки — ты свинья, стыд тебе и позор. Добравшись до кровати, ни о чем не думал. Ни о том, что с бельем после Матвея по-хорошему следовало что-нибудь делать, не спать же на нем, да и с кроватью, не класть же Алису. Представления о геях изрядно пошатнулись. Стоило бы созвониться с Верой, она мудрая, она бы объяснила. Борис скинул джинсы, кофту на пол, прикрыл воспаленные веки. За стеной шевелилось, скрипело, вздыхало. «Лишь бы никакая дрянь не приснилась. Пожалуйста».III
Борис зажмурился, смаргивая с век холодные капли. «Вода? Откуда?» Тело, неподатливое спросонья, ощущалось необыкновенно тяжелым, точно на нем сверху кто-то сидел. «Кто-то?» Очередная капля упала на кадык, Борис зябко вздрогнул, пытаясь стряхнуть странную тяжесть и неуютное бессилие. Темнота ответила тихим и уже знакомым: — Ой. Борис напрягся, настолько, насколько позволял сонный, хмельной организм. Приподнялся на локтях. — К-какого?.. Плохо дело — он много выпил, лоб стянуло зудящей болью, а руки сами собой подкосились, и Борис сполз обратно на подушку. — Прости, — прошептала темнота голосом Матвея, обдала перегаром и запахом мятного геля для душа, «Морозная свежесть» или как-то там. — Я подумал... Знаешь, я давно ни с кем так не говорил. И никто ко мне давно... Не был так добр, так что... Считай это знаком признательности, хорошо?.. Еще несколько крупных капель скатились по плечу и ключице, намочили майку. «У него мокрые волосы», — наконец сообразил Борис, захотел перевернуться — не получилось, сидевшая верхом тяжелая темнота ойкнула и качнулась следом, тряхнула влажными прядями. — Матвей. Слезай, — велел сипло, не до конца веря, что ему вообще приходится нечто подобное говорить мужчине. «Или все ж сон?» — Борь, погоди, — длиннопалые ладони легли на грудь. — Ты же сам сказал. Все там были. И не важно с кем. Никто не узнает. Я... Просто все сделаю, ладно? К боли в районе лба добавилось головокружение и дурнота то ли с перепоя, то ли от осознания всей ситуации и того, что сил, а главное настроя сопротивляться — не хватало. То есть да, он мог бы столкнуть, ударить, выкинуть вон, но ничего из перечисленного делать не хотелось. И хлопотно, и стыдно — не по-человечески. Да-да, Матвей — опущенный и педик, но Борис же узнал обо всем после задушевных бесед и приятно проведенного дня. Да и в целом, на словах легко ставить на место потенциальных врагов и неких эфемерных, умозрительных геев, а тут... в некотором роде Борис привязался, да и не привык он избивать тех, кто наверняка не сумел бы дать отпор, поэтому шумно втянул воздух через нос и поднял взгляд к потолку. — Шею сверну, — произнес максимально грозно и замер, будто давая последний шанс передумать и убраться прочь с его кровати. Матвей на секунду тоже затаился, потом выпрямился, приподнимая следом за собой одеяло. Глаза успели привыкнуть к черноте, Борис рассмотрел широкую футболку, жилистые руки, длинные ноги. «Кузнец, твою налево». Матвей сидел у него на бедрах и пристально наблюдал, чуть склонив голову набок, выражения — не разобрать, но отчего-то казалось, что напугать его не удалось. — Не сомневаюсь, — это явно было сказано с улыбкой, вкрадчивой такой. — Забей. Я отблагодарю... А потом делай, что хочешь, — и качнув бедрами, проехался по семейникам Бориса. — Ну же... Его перемкнуло. Пальцы с запахом мяты нырнули под майку, коснулись живота и груди, едва-едва, самыми кончиками. По коже разбежались гурьбой мурашки, пришлось спешно закусить губу, чтобы ненароком не ляпнуть ничего и не вздохнуть громче положенного. Пока Матвей ерзал на нем, в мозг Бориса штопором вкручивалась шальная мысль: а что, если да? Если все это — сон, глупый, пошлый и отвратительный, то почему бы?.. А даже если и не сон, то вот оно все так странно, но, опять-таки, удачно складывалось: незнакомец, чужак, к таким забавам приученный, не им, не Борисом, замученный и сломленный, так почему бы, черт возьми? Образ заплаканного парня в задранной футболке и рассердил, и взбудоражил. Борис сглотнул набежавшую слюну и понял, что Матвей до сих пор сидел на нем без белья, почему-то именно теперь все положение стало беспросветно «пидорским». «А "до" все было очень "по-мужицки" и правильно», — сострил Борис и плотнее прижал ладони к простыне. Двигать руками категорически не хотелось, как и вглядываться в полумрак, так получалось частично снять с себя ответственность за происходящее: он здесь ни при чем, вон, пьяный валялся, спал, никого не трогал, а потом что-то началось. Снова невесомые прикосновения пальцев, на этот раз на уровне паха. — Прости, — говоря так, Матвей наверняка улыбался, он привстал, приспустил на Борисе трусы. — Я... Если что подготовился и резинки взял. Ты не думай. «А что я должен думать?» Снова шевеление, колыхания одеяла, забытый звук разрываемой упаковки презерватива. Борис все же оторвал руку от простыни, чтобы растереть переносицу, когда все те же длинные, до безумия просто длинные, пальцы дотронулись до его члена. Выругался сквозь зубы, когда резиновое кольцо слегка щелкнуло по коже. — Ой. Прости. Маловат? Ну, допустим, это комплимент. Погоди. Дай мне секунду... — звук второй рвущейся упаковки. «Как же он много болтает». Внезапно Матвей наклонился вперед, уперся костяшками в подушку возле самого уха Бориса, застыл. Через отвисший ворот футболки видно бледную грудь и то... Углубление между ключицами с дурацким названием. С волос и кончика вострого носа продолжало капать. Борис слышал, как Матвей дышал, натужно и с трудом, и сам дышать как-то не успевал. Перед глазами то и дело вспыхивали воспоминания из молодости. Футболка с пятнами. Напряженный живот. Черенок от швабры. Сочетание табака, хлорки, пота, грязи, чужих слез и собственного плохо прикрываемого возбуждения. Если бы Борис тогда пошел с теми блатными, что бы было? Если бы воспользовался парнем? Стало бы ему, Борису, паршивей или легче? Нет, парню-то и так, и так отвратно. Его не отправили в обиженку официально, но он точно продолжал ублажать старших по рангу. Борис часто видел его, но никогда не заговаривал. Не столько даже потому что брезговал, а потому что стыдился своей слабости, что не вмешался, не помог, и теперь вот так, после стольких лет, возвращался в тот коридор. — Г-готово, — выдохнул Матвей незнакомым надтреснутым тенором и качнулся назад. Стало жарко и тесно, Борис интуитивно подался вперед. Матвей подпрыгнул следом с жалобно-дрожащим: — О-ой... «Да схлопнись ты». Сколько он уже не? Долго. Знал, что многие приятели заводили любовниц или, не мудрствуя лукаво, снимали проституток, советовали умелых знакомых и Борису, а толку? Женщины не привлекали ни физически, ни романтически. Вера — другой случай. С ней сложилась тесная, дружеская связь, думать о ней в сексуальном ключе тоже казалось уже неприличным. «Господи, на кой я про Веру-то вспомнил?» Чувство стыда перекрыло рдеюще-ноющее удовольствие. Одеяло сползло на пол. Борис, скомкав простыню, покосился на Матвея, тот усердно двигал тазом, подпрыгивая, замирая, прогибаясь в спине, придерживал себя за бедра для устойчивости. «Тоже мне, кузнец». Усилием воли получилось подавить желание потрогать влажную то ли после душа, то ли уже от пота икру. Наверное, то, что Борис видел, можно было назвать красивым: отточенные движения не раздражали, плечи и шея блестели от стекавшей по ним воды, а все, что должно бы напомнить о «пидорстве», аккуратно прикрывал подол футболки, хотя, если присмотреться... — Н-нормально? — спросил Матвей, не сбавляя темпа. От глупости и неуместности вопроса в зобу сперло. — Я откуда знаю? — П-прости. Просто... Т-ты говори... Я все умею... И все могу... Быстрее, медленнее. К-как? — Молча. — Ой. Х-хорошо. Прости. Но как бы Борис ни старался нагнать на себя свирепости, полноценно разозлиться не получалось — с каждым движением Матвея становилось все лучше и лучше. Перед глазами медленно-медленно начинали плыть хороводы цветных пятен, как будто Борис снова подросток и только-только научился получать удовольствие самостоятельно. Образ парня в мокрой футболке наслаивался на усердно скачущего Матвея, переплетался, покачивался и множился. Борис представлял секс с мужчиной иначе, грязнее что ли? Логично, то, что ему доводилось заставать в тюрьме, часто выглядело отвратно, а то, что единожды, тоже спьяну, находилось в Интернете... Нет, оно однозначно было прилизаннее, с гладкими дырками и выстроенным ракурсом, но долго смотреть на такое тоже не получалось. Нервировали стоны, убого прописанные диалоги, как и сам факт того, что он, пусть и через режим инкогнито, за этим наблюдал. От Матвея пахло гелем для душа, выпивкой и въевшимся табаком, но ни один из запахов не ощущался сколько-нибудь противно. Еще был другой, уникальный: смесь джинсы, стирального порошка и дешевых книг, тонкий, едва уловимый, его бы Борис назвал почти приятным. Матвей дышал прерывисто и часто, иногда его дыхание буквально обжигало живот и, черт возьми, оно тоже казалось приятным. Пару раз Матвей останавливался, запрокидывал голову к потолку или сдувал пряди со лба, тогда Борис отчетливо чувствовал, как ходили ходуном острые колени и как плохо слушались неуклюже-долгие руки, видел и то, что Матвей его все же побаивался и лишний раз старался не трогать. «Вот убогий», — получилось не надменно, а как-то с сочувствием. — Ты сам-то как? Матвей отозвался не сразу, точно до него вопрос дошел с опозданием. — А? — отклоняясь назад. Борис ухватил его за футболку, придержал, чтобы тот, чего доброго, не упал. — Ой. П-потрясающе... Я... М-можно мне... О-о тебя оп-переться? Борис кивнул. У него разом закончились слова, голос, воздух и мысли, чтобы связно ответить на просьбу и тем более на признание. Раскаленные ладони легли на грудь, пальцы вжались в ткань майки по-хищному цепко. Матвей благодарно промямлил «спасибо» и вернулся к прыжкам, а Борис так и не сумел отпустить его футболки, не понял, как собственная рука легла на спину с торчащими позвонками. Матвей на секунду испуганно отстранился, но тут же сам подался навстречу прикосновению, выпалил с придыханием: — С-спасибо, — Борис почуял, как ногти Матвея вдавились через ткань в его кожу. — Б-большое с-спасибо. Это т-так... Хорошо... С тобой. Это п-просто... «Черт, попросил же. Молча!» Борис рванул Матвея на себя, швырнул на подушку, подмял. Заслышав свежее «ой», зажал рот. Навалился всем весом. К горлу вновь подступил ком, а круги перед глазами заметались резче, с остервенением перекрывая знакомый кусок стены с блеклыми обоями и изголовье кровати. Как если бы и не здесь все происходило, а во сне или параллельной вселенной. Напоминанием о том, что нет, они по-прежнему у него дома, Борису служил протяжный скрип пружин и запах мятного геля. Матвей громко мычал и слюнявил ладонь, сучил ногами, сбивая простыню, и иногда задевал Бориса, лишь раззадоривая и подгоняя. В действительности без болтовни оказалось проще: проще сконцентрироваться, проще не думать, проще получать тупое хмельное удовольствие. Крошка ответственности все же перекатывалась туда-сюда по воспаленному черепу и не давала утонуть в похоти окончательно. «Так. Вроде на шею не давлю. На нос тоже. Ему больно?» — запоздалая тревога быстро рассеилась, когда Борис ослабил хватку и услышал тихое, но весьма требовательное: — Е-еще. И заметил снующую под подолом футболки ладонь. «А... Ну и ладно». Больше он ни о чем не волновался, тупо и грубо двигал бедрами, утыкаясь лицом в трепещущую жилу на мокрой шее. Себя не слышал, не осознавал — чувствовал. Не вспоминал ни Веру, ни парня в слезах, ничего. Бил кулаком по стене в нетерпеливом ожидании оргазма здесь и сейчас, пока длинные, цепкие, мокрые трясущиеся пальцы сновали по его телу, застывали-вспыхивали полосами. Было впервые за много лет до отвратительного, до зубовного скрежета, до блевоты и мата, по-настоящему, без лукавства и недомолвок хо-ро-шо. После они лежали по разным сторонам кровати. Борис откатился на край, опустив взгляд на пол, облизывал пересохшие губы и ждал, пока комнату перестанет шатать. Поворачиваться к стене не хватало ни сил, ни желания. Борис знал, что Матвей лежал там на спине, что он медленно шевелился, разминая торс. Дышал. Вдох — через рот, выдох — через нос. Матвей заикался, изредка вздрагивал, но в целом, казалось, его исход вечера полностью устраивал. По крайней мере, он не плакал, не порывался сбежать или прикончить Бориса — это успокаивало. Сам Борис постепенно засыпал все с тем же липким следом на ладони и с пульсирующим от царапин плечом. Сквозь дрему он наблюдал за тем, как Матвей вылез из кровати, вернул одеяло, покрутился рядом, включил свет в коридоре и ванной... Затем наступила кромешная тьма вплоть до звона будильника на телефоне. Борис не с первого раза нащупал его на тумбе, выключил. Долго сидел, растирая лоб и примеряясь к мысли, что он по-настоящему переспал с мужчиной. Нет, выпендриваться и притворяться, что ничего не произошло, он не собирался — слишком уж ярко все отпечаталось в мозгу, на спине и пояснице в виде синяков и мелких, но ощутимых царапин. Покачнувшись, Борис поднялся, поправил приспущенные семейники, одернул майку. Комната смотрелась чужой, давяще-мелкой из-за тусклого утреннего освещения. «Зачем в такую рань?.. а, работа. Работа». Борис прошагал по темному коридору, заглянул в гостевую. Кровать, где спал Матвей, была тщательно застелена, вокруг — ничего, ни рюкзака из джинсов, ни зарядки, ни вороха одежды. «Ушел, значит». Почему-то нужды проверять кухню, ванную или двор не возникло. Борис не сомневался — Матвей оставил его давно. Ха. Звучало как-то неправильно, по-гейски? Но однозначно такое вот бегство без прощаний и элементарных объяснений разозлило, похмельная, и без того тяжелая голова восприняла поступок Матвея как плевок, а ведь Борис до последнего старался относиться к этому опущенному по-человечески, чтобы что? Бориса повело вбок, он кое-как удержался на ногах, оперся о стол, где обыкновенно занималась Алиса, нащупал книгу. Сощурился. Барбара Картленд «Ола и морской волк». Затошнило от одного названия, но Борис все равно открыл на загнутой странице, просто потому что потому. «К нему пришла любовь, но его не покидало ощущение, что они с Олой прикоснулись лишь к краешку будущего, и им предстояло еще открытие более значительного наслаждения. Когда этой ночью они впервые предавались любви, маркиз почувствовал, что Ола отличалась от всех других женщин, которых он когда-либо знал, и она возбуждала в нем не только страсть, но гораздо более восторженные и возвышенные эмоции. Он любил ее и помнил, что Ола была еще юной и невинной, и держался с ней очень нежно, сдержанно, стремясь к тому, чтобы оба они смогли приблизиться к Божественному и самим хоть на мгновение уподобиться богам. Маркиза переполняла безумная благодарность за то, что, когда он менее всего ожидал этого, жизнь одарила его истинной и совершенной любовью. Нежность и красота Олы возбуждали его, разгоряченная плоть жаждала ее и губы вновь искали ее губ. Целуя Олу, он знал, что она так же желает его, и, несмотря на невинность и неопытность, она инстинктивно откликалась на его желания и дарила ему гораздо больше, чем он жаждал. — Я люблю тебя, моя прелесть, — говорил он, — наша жизнь будет постоянным открытием нового счастья, более великого, чем мы когда-либо думали или мечтали. — Такое счастье… я хочу… дать тебе, — прошептала она. Когда маркиз наконец-то услышал от нее эти слова, они слились воедино. Ола знала, что дорога жизни ведет их по неведомому морю, порой спокойному и гладкому, а порой бурному и грозному. Но судьба уже уберегла их друг для друга и свела вместе. И судьба приведет их в безопасную гавань, поскольку их кораблем управляет любовь». — Тьфу, лять... Все, что сумел выдать Борис и, бросив книгу на кровать, заторопился в душ.